Меня встряхивают с такой силой, что перед глазами пляшут чёрные точки. Зажмуриваюсь. Боль в руке — адская. Не проходит, даже после того, как хватка на моём запястье исчезает. Поблизости раздаётся ещё один глухой треск. Нет, на этот раз причина не в моём наряде. Хруст ломающихся костей остаётся в моей памяти отпечатком колючего холода, леденящим кровь.

Происходящее занимает жалкие секунды.

Первый из незнакомцев отлетает под колёса “Peugeot”, а его вой разносится на всю округу. Второго сгибает пополам от удара в живот, прежде чем он заваливается на бок. Третий — скулит громче первого, падая на колени, схватившись за сломанный нос. На моём платье остаются капли чужой крови. И я смотрю на них… То на них, то на… Тимура.

Смотрю и самой себе не верю.

Всё? Обошлось?

Моё сердце всё ещё бьётся, как в последний раз. Грохочет с такой силой, словно вот-вот пробьёт грудную клетку. Застывшие прежде слёзы постепенно одна за другой позорно скатываются по щекам. И не важно уже, как я выгляжу в глазах мужчины, когда в порыве своей слабости крепко обнимаю его, уткнувшись лбом в мощное плечо. Только бы убедиться, что всё действительно заканчивается.

— Ты как? — тихим вкрадчивым тоном интересуется брюнет.

Он проводит ладонью по моим волосам в успокаивающем жесте. Гладит по голове неспешно, едва касаясь, оставляя мне возможность прийти в себя. На его вопрос я киваю. Медлю ещё секунду-другую, прислушиваюсь к его мерным вдохам-выдохам, дышу вместе с ними, подстраиваясь, утихомиривая своё собственное дыхание. Рука до сих пор болит, но, кажется, не повреждена, разве что синяки останутся, а к этому мне не привыкать. Хотя Смоленский считает иначе.

— Дай посмотрю, — всё также негромко произносит он.

Дотрагивается до запястья аккуратно, будто опасается, что оно хрустальное и разобьётся. Заметно хмурится, разглядывая оставшиеся на моей коже следы от чужой грубости. Но суровые черты лица смягчаются, когда он вновь смотрит в мои глаза.

— Надо бы показать врачу, — улыбается краешком губ.

Я почему-то тоже улыбаюсь. Несмотря на то, что воображение уже рисует весь тот кипишь, который начнётся, если я поеду в больницу. Реакцию отчима тоже себе ярко представляю. Никакого волнения за моё здоровье там точно нет. Ещё влетит за то, что умудряюсь попасть в такую ситуацию.

— Нет. Не надо, — отзываюсь негромко и только потом понимаю, что до сих пор продолжаю обнимать мужчину.

Тепло с ним. Уютно. Спокойно. Безопасно. Невзирая ни на что.

Глупая-Я…

— Обязательно быть такой упрямой, да? — качает головой Смоленский.

— Не обязательно, — не спорю. — Но я такая.

Наконец, отстраняюсь. И вместе с его теплом будто какую-то часть себя теряю. Такое вот несуразное ощущение. Слишком острое, поэтому не удаётся игнорировать. Но отодвигаюсь от мужчины ещё дальше.

— Подожди, — останавливает он, как только я разворачиваюсь, намереваясь в кои то веке вернуться в усадьбу.

На мои плечи ложится тёмно-синий пиджак. Не отказываюсь. Наоборот, укутываюсь в него тщательнее, скрывая тем самым порванную часть платья.

— Переоденусь и верну, — отзываюсь вместо благодарности, умолкаю, а потом всё же добавляю: — Спасибо. За то, что успел. И за пиджак тоже.

Во взоре цвета хвои вспыхивает такое буйство эмоций, что я моментально жалею о своих словах. И жалею ещё больше, когда слышу:

— Я бы сдох, если бы не успел. Они — тоже.

Звучит, как признание. И наверное я сама слишком рьяно желаю различить в нём куда больше откровенности, нежели существует на самом деле, потому что моё сердце вновь начинает биться сильнее, а где-то глубоко в закромах моей души расцветает идиотская надежда на… что-то.

— Хорошо, что успел, — отзываюсь с очередной бестолковой улыбкой.

Тимур не отвечает. Достаёт телефон из кармана брюк и набирает кому-то, после чего диктует номер ближайшего дома с просьбой забрать “пострадавших”, а также обозначает регистрационные знаки “Peugeot”. Так и не понимаю, с кем именно он общается, но судя по тому, что я слышу, пока тихонько бреду по переулку, на том конце связи лишних вопросов не задают. А Смоленский довольно скоро догоняет меня. Идёт рядом молча, погрузившись в какие-то свои мысли. Улавливаю его состояние, потому что не могу отказать себе в том, чтоб нет-нет, да взглянуть на него.

— Кому ты звонил? — не выдерживаю затянувшейся паузы.

— Главе моей службы безопасности. Он уладит оставшееся.

Киваю, принимая его слова.

— И что с ними будет? — задаюсь новым вопросом.

На этот раз Тимур не отвечает. Лишь неопределённо пожимает плечами. Я тоже не настаиваю на подробностях. Достаточно того, что всё уже решено. Зная этого мужчину, иначе и быть не может.

На въезде в усадьбу в этот раз не встречается ни единой живой души. И это хорошо, никто из посторонних не замечает моего внешнего вида, пока я добираюсь до крыльца дома.

— Я поднимусь, переоденусь и вернусь обратно, верну тебе твой пиджак, — проговариваю, заодно обозначая тот факт, что дальше пойду одна.

На секунду кажется, будто он не согласится. Выдаст мне что-нибудь… в своём стиле. Однако мои ожидания не оправдываются.

— Ладно, — заново пожимает плечами Смоленский.

Наверное, я удивлена. А может мне просто-напросто жизненно необходимо ещё хотя бы разочек посмотреть на него. Именно сейчас, пока он не ставит никаких условий, не угрожает, не язвит, не обижает, когда есть только он и я, ничего и никого больше. Вот и зависаю, глядя в глаза цвета хвои.

Какие же они нереально зелёные, как болотный омут, что утягивает на самое дно. Так бы и смотрела в них всю свою отпущенную вечность, утопая, пропадая, не зная ничего другого в этой жизни.

Очередная моя глупость, ага.

— Я быстро, — говорю скорее самой себе, нежели обращаюсь к нему, тем самым напоминая о том, что пора двигаться дальше.

Отвернувшись, преодолеваю аж целую ступень. Он ловит мою ладонь раньше, чем успеваю взобраться на вторую. Я останавливаюсь, пока мысли переполняет очередное чувство дежавю. А Смоленский задаёт довольно странный вопрос:

— Где ваша мать?

Чего-чего, а уж подобного я от него точно не ожидаю, поэтому разворачиваюсь к нему, не скрывая своего недоумения.

— Ушла. Нас с отчимом оставила.

Собеседника такой ответ явно не устраивает.

— Куда ушла?

Знала бы я сама!

— Понятия не имею. Сообщить нам она не удосужилась.

— Почему? — хмурится Тимур.

— Скажем так, мой отчим — совсем не образец идеального мужа, — заменяю в более мягкой форме обозначение беспробудного пьянства и регулярных интрижек с кем попало, наряду с постоянным рукоприкладством. — Да ты и сам в курсе о всех его “достоинствах”. Вот она и не выдержала.

Пальцы, сжимающие мои, сдавливают чуть крепче. И на лице стоящего напротив читается открытое сочувствие. Оно-то меня и ломает всего за какой-то треклятый миг, добавляя в душу новую порцию горечи ко всему тому, что там давно скапливается.

— А почему ты спрашиваешь? — прищуриваюсь подозрительно.

В самом деле, ну какое ему дело?

Да ещё и до моей матери, не только до моей жизни.

— Просто интересно стало, — отзывается неопределённо.

Если честно, то совсем не верится, что причина кроется в простейшем любопытстве. Всё же владелец “Атласа” — не из тех, кто в принципе делает что-нибудь просто так. Но развивать полемику на эту тему мне тоже не хочется. Высвобождаю свою руку, продолжая подъём по лестнице. И лишь по истечению пары секунд меня вдруг озаряет самая элементарная догадка.

— Тогда, в коридоре, когда Тимофей говорил о том, как я выходила из спальни отчима ночью, — снова сосредотачиваюсь на мужчине, — ты никак не отреагировал: не удивился, не спросил, как так вышло или что-нибудь в этом роде. И потом… тоже не спросил.

На его лице не остаётся ни единой эмоции. Сам Тимур будто в камень превращается. Кажется, дышать тоже перестаёт. И это куда красноречивее любой другой реакции.

— Всякое бывает. Я уже ничему не удивляюсь, — отчеканивает он ледяным тоном.

А я…

— Серьёзно? — протягиваю в полнейшем шоке. — Серьёзно считаешь, что я с ним, — и сама не верю, что произношу нечто подобное вслух, — сплю?!

В горле образуется ком. Я шумно сглатываю, наблюдая за тем, как стирается каменное выражение лица Смоленского, а в его глазах зарождается сомнение… в чьей из нас двоих адекватности, правда, пока непонятно.

— Я и мой отчим? — срывается с моих уст наряду с кривой усмешкой. — Да я лучше пойду обратно к тем троим, чем с ним буду! — указываю в сторону ворот.

Должно быть, после всего произошедшего моя истерика всё же выбирается наружу, так как ничем иным озвученное не объяснишь.

Пора, наконец, сваливать, пока ещё чего похуже не выдала!

Ан нет…

Свобода моего выбора заканчивается примерно на этом моменте.

— То есть, это неправда? — в один шаг Смоленский пересекает сразу три ступени, оказываясь рядом, угрожающе нависнув сверху.

— Разумеется, неправда!

Шумный выдох становится мне ответом. И боль, растекающаяся во встречном взоре. Она отражается во мне чем-то далёким, недосягаемым, запретным, скребёт и царапает, заставляя мой измученный разум снова и снова переваривать узнанное, делать всё новые и новые выводы. Те мне совсем не нравятся. Один другого хуже. Например:

— То есть, я мало того, что с отчимом сплю, так он меня ещё время от времени под других подкладывает? Под тебя, например, — вопросительно выгибаю бровь, сложив руки на груди. — Это ты сейчас по себе меряешь, да, Смоленский? — добавляю язвительно. — Если сам каждый день с разными развлекаешься и даже дверь при этом не запираешь, ничуть не стесняясь посторонних, а потом в их сторону вовсе не смотришь, понятное дело, ничему уже не удивляешьс… — не договариваю.