Людмила медленно открыла и принялась тщательно исследовать содержимое своей сумки точно так же, как это дюжину раз делала у нее на глазах мадам Рубинштейн.

— О, вот крошечный образец. — Она достала маленький тюбик и выдавила немножко крема на тыльную сторону протянутой руки Александры. — На ощупь он словно бархатный, правда? Смотри, как он мгновенно впитывается в кожу…

Александра потрогала свою руку кончиком указательного пальца.

— Да, — задумчиво согласилась она. — Действительно, напоминает бархат. Как он называется? Я хочу заказать тонну!

Людмила улыбнулась — к тому времени она уже сознавала, какое впечатление производит ее живая улыбка.

— В моей семье его называли «Hanacke Dozinky», что значит «праздник урожая»; это большие торжества в деревнях области Гана в Моравии, откуда родом мой отец. Иногда крем называли просто «кремом невест», так как он совершенно особенный, и мы берегли его для исключительных случаев. — Ни слова из того, что она говорила, не соответствовало истине, но ее речь нельзя было назвать экспромтом. Она репетировала свое будущее интервью прессе. Она тщательно подбирала каждое слово. И опять, ее благодетельница, мадам Рубинштейн, не ведая того — как бы она ни была разъярена, — научила ее кое-каким секретам, как лучше представлять косметическую продукцию широкой публике.

— Звучит совершенно очаровательно, — восхитилась Александра. — «Крем невест» — чудеснее не бывает, хотя, дай-ка мне подумать… — Она откинула голову на спинку кресла. — Тебе не кажется, что такое название может отпугнуть старых дев, которые нуждаются в подобном средстве больше всех? Почему бы тебе просто не дать магазину и крему свое имя? Людмила! Это необычное имя. В конце концов, если Бенедикт имеет к этому хоть какое-то отношение, ты станешь второй Еленой Рубинштейн или Элизабет Арден! — Она замолчала, а потом добавила с иронией: — Держу пари, он захочет, дорогая, чтобы ты использовала свое полное имя — Людмила Тауэрс, причем «Тауэрс» будет выведено огромными, четкими буквами.

Поздно вечером — а вечер выдался на редкость тихим и спокойным, и на небе сияла полная луна, — когда Бенедикт вернулся с работы, Людмила попросила Торпа накрыть столик на двоих на террасе, куда выходила их спальня. Внизу, до самого горизонта, простирался город, сверкающий тысячами огней.

— Оставьте все как есть, Торп. Я позвоню, когда мы закончим.

Ужин состоял из любимых блюд Бенедикта: простой, правда, приправленный специями, холодный суп, отменная холодная лососина и салат, сыр бри лучшего качества и бутылка «Поммери», стоявшая в ведерке со льдом.

Пока Бенедикт принимал душ, Людмила сменила костюм, в котором ходила на ленч, на одно из его любимых неглиже из светло-серого шифона, сквозь который ее кожа сияла, словно алебастровая.

Он выглядел усталым, и Людмила стала нежно массировать его шею и плечи, как только он сел за стол. Спустя несколько минут он сказал:

— Иди сюда.

Он притянул ее к себе на колени и, распахнув шифоновый пеньюар, скользнул руками по ее телу и накрыл ладонями обнаженные груди.

— Кажется, они налились… Да, налились. — Он поднес ко рту сначала один сосок, потом другой. — Романтический ужин затеян для того, чтобы сообщить мне новость, которую я до смерти хочу услышать? Ты, наконец, беременна, моя дорогая?

Она застыла. Хотя он постоянно задавал ей этот вопрос в первый год их брака, в последнее время он не заговаривал о беременности.

— Нет-нет, не думаю.

Он стиснул ее в объятиях.

— Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка. Давай забудем про ужин и немедленно отправимся в постель. Я чувствую, что сегодня та самая ночь.

На миг она вышла из роли жены, молчаливо соглашавшейся со всем, что бы ни сказал или ни сделал ее муж. По-прежнему крепко прижатая к его пиджаку, она сказала:

— Нельзя ли попозже? Мне не терпится рассказать тебе о моей сегодняшней встрече с Александрой.

Бенедикт оттолкнул ее на расстояние вытянутой руки и разглядывал ее с выражением, к которому она уже успела привыкнуть, слегка озадаченным и немного возмущенным, словно он хотел сказать: «Ну, и чем ты на сей раз меня удивишь?»

— Как подробности ленча с уважаемой миссис Сэнфорд могут сравниться с тем, что я готов тебе предложить, — это выше моего понимания. Ну, хорошо. Садись там, подальше от меня, и корми меня. А потом я послушаю.

За ужином Людмила повторила все, о чем говорила Александра, почти слово в слово, в том числе и замечание о сигаретах с фильтром.

— Она предложила мне назвать салон, а также и основной крем по уходу за кожей «Людмила». Неплохая идея, правда?

Бенедикт нахмурился.

— Я думаю, это совершенно ужасно.

Людмила вздрогнула, ощутив необъяснимую тревогу.

— Почему? Я полагала… Мне казалось, тебе нравится мое имя.

— Нравится? — Он словно впервые задумался об этом. — Мне нравишься ты. Между нами, я тебя обожаю, но твое имя… — Он сделал паузу. — Если поразмыслить, оно мне никогда не нравилось. Поэтому я называю тебя Лу. — Он залпом выпил свой бокал.

Он не без радости отметил, что Людмила смотрела на него с печалью и унынием. Да, ему пришлось не по вкусу, что жена предложила повременить с постелью. Позже он заставит ее заплатить за это.

Бенедикт налил себе второй бокал вина, и, пока он пил, ни один из них не произнес ни звука. Он поднялся и подошел к краю террасы, чтобы полюбоваться на сияющий огнями город. Повернувшись спиной, он промолвил наконец:

— «Лу» может быть сокращением какого-нибудь другого имена «Людмила» — имя фрицев. Оно звучит слишком по-немецки, чтобы способствовать процветанию любого бизнеса в этой стране, даже сейчас. Сегодня я уже говорил Норрису: пусть война закончилась почти десять лет назад, но я не вижу, чтобы американцы охотно покупали новые «мерседесы», хотя они собираются ставить на машины первые системы автоматической подачи топлива. — Он обернулся, прислонившись к балюстраде. — Я определенно никогда не куплю ни одной, и то же самое относится к японским машинам — если бы они даже оказались настолько глупы, чтобы начать производство автомобилей.

В душе у Людмилы все кипело, хотя внешне она оставалась бесстрастной и спокойной, дожидаясь, когда Бенедикт закончит свою лекцию. По-немецки! Да как он смеет так оскорблять ее, зная, что пришлось пережить ее семье во время немецкой оккупации? Тогда как Бенедикт продолжал рассуждать о послевоенных международных отношениях, мысли Людмилы обратились к ее бедной матери и милой малышке Наташе. Как ужасно, что ее младшая сестра растет в стране, находящейся под властью не менее жестоких завоевателей. Наташа. Ей захотелось плакать. Ее маленькой сестричке уже исполнилось четырнадцать, и она понятия не имела, что значит — жить в свободном мире.

Слава богу, она стала получать почту из Праги более регулярно. С помощью связей Бенедикта у нее даже появилась возможность изредка посылать им кое-какие вещи, в том числе и балерину, куклу для Наташи — та написала, что хочет стать балериной. На последней фотографии она сама походила на куколку-балерину; ее фигурка казалась особенно крошечной в пачке, наверняка сшитой руками матери, которой, вероятно, пришлось в порядке бартерного обмена сделать перманент или стрижку, чтобы достать нужный материал.

Людмила вдруг поняла, что на террасе тихо. Бенедикт молча смотрел на нее. Она слишком долго была погружена в собственные мысли. Она не могла говорить, ей все еще было больно, но она заставила себя улыбнуться, откинув назад голову, изогнув шею, зная по опыту, что это один из способов притвориться счастливой.

Он подошел к ней и обнял. Не сказав ни слова, он стянул с ее плеч серый шифон, опустив пеньюар до бедер, открыв живот с маленьким углублением пупка. Он грубо распустил ее волосы, каскадом заструившиеся по плечам и обнаженной груди. Когда он склонился к ней и принялся ласкать ее торс, она закрыла глаза, стараясь унять дрожь, дрожь гнева, но и возбуждения. Его пальцы проникли ей во влагалище.

— Да, моя маленькая Лу, твое имя звучит слишком по-немецки. Нам нужно другое, более мягкое, такое же мягкое, как ты внутри…

Ее дыхание участилось. Она начала извиваться и постанывать, тогда как он продолжал свою работу пальцами. Она была близка к оргазму. Ее тело пришло в движение, когда он внезапно отдернул руку.

— Выходи из-за стола. Иди в спальню и жди меня, — приказал он. — Сегодня ночью я хочу иметь в своей постели новую женщину. Ее зовут Луиза Тауэрс.

* * *

Через два месяца магазин, где прежде находилась булочная для гурманов, расположенный всего в одном квартале от «Лепестков», цветочной лавочки Александры, был готов, преобразованный в «Институт по уходу за кожей Луизы Тауэрс», ставший одним из первых профессиональных салонов в Нью-Йорке, специализировавшихся на проблемах лечения и ухода за кожей.

Интерьер салона тоже был необычным. В отличие от вычурно и безвкусно отделанных огромных, многоэтажных мраморных дворцов императриц красоты Арден и Рубинштейн, со множеством предоставляемых услуг и пронизанных духом тщеславия от фундамента до крыши, в «Институте Луизы Тауэрс» все было по-больничному белым, царили прохлада и простота линий, от безупречно чистой приемной до кабинета, где проводили анализы и давали консультации, и огромных лечебно-процедурных залов в глубине здания.

Штат служащих состоял из четырех человек: двое «эстетиков» (Луиза настаивала, чтобы их называли именно так), причем оба — восточноевропейского происхождения, ассистент для выполнения неквалифицированной работы и регистратор для приема посетителей; все четверо получили работу благодаря своей безукоризненной коже. Одним из непременных условий найма являлось то, что на их лицах не должно было быть и следа косметики, не говоря уж о густом слое грима.