– Это животное по-прежнему такое же умное? – наконец нарушил молчание Энамон.

– Да, Энамон. Очень умное. И со временем она еще поведает нам много интересного.

И кто знает, сколько всего еще сможет сделать Бастет в будущем. Кто знает, сколько открытий еще предстоит совершить им вместе с Бектатен.

* * *

Когда они пришли к ней, она как раз закончила читать свои дневники о тех временах, когда Рамзес II правил Египтом.

Это всколыхнуло в ней огромный пласт воспоминаний, связанных с тем периодом. Тогда она повсюду разыскивала Сакноса, но редко бывала в Египте, поскольку ничто не указывало на то, что он мог находиться там. Могла ли она упустить в своих записях какие-то важные детали или знаки? Это следовало хорошенько обдумать. Но не теперь. Сейчас пришло время для наложения матримониального благословения на это новое жилище.

Когда появились ее мужчины, молчаливые и решительные, она была к этому готова.

Она изголодалась по ним.

Бектатен отвела их в свою спальню, вид которой не оставлял никаких сомнений относительно ее намерений: постель была усыпана лепестками цветов, а в лампадках курился фимиам, наполняя воздух запахом благовоний.

В последний раз они занимались этим втроем много лет тому назад, так что казалось удивительным, насколько легко и непринужденно они пришли к этому сейчас.

Она позволила им снять свой тюрбан и разгладить свои темные волосы. Потом позволила им снять с себя всю одежду, а затем раздеться самим.

Их прекрасные нетленные тела нежно обнимали друг друга в мерцающем тусклом свете горящих свечей, готовые опуститься на ложе из подушек и лепестков цветов.

Всего за несколько минут до этого она читала о том, как занималась любовью три тысячи лет тому назад. И нашла, что в этом ничего не изменилось. «Когда ты бессмертен, – писала она, – ты уже не жаждешь так лихорадочно прикосновений другого человека. Ты не боишься потерять этих ощущений и поэтому не стараешься замкнуться, сдерживаться или пытаться выразить это языком, который тебя обязательно подведет».

– Возьмите меня, – прошептала она, закрывая глаза. – Возьмите меня и заставьте забыть мучительную страсть моих смертных любовников, забыть вкус смерти, всегда сопровождавший их поцелуи, и вкус потерь, омрачавших сладость их объятий.

Они подняли ее и уложили на благоухающую постель.

Актаму целовал ее, проникая языком сквозь ее губы, в то время как его пальцы ласкали сначала ее соски, а потом и ее грудь. И сразу она почувствовала, как по телу разливается жар, наслаждаясь тем, как мужчина своим весом придавил ее бедра и как его член вдавливается через другие ее губы.

Она полностью отдалась его воле, когда он ритмично извивался на ней, пока не закричала в сладостной агонии, которая всегда смешивалась у нее с болью.

– Мой Энамон, – сказала она, не открывая глаз и рукой нащупывая второго мужчину.

Вот они, эти знакомые руки, намного грубее, чем у Актаму; такие же грубые поцелуи, а потом и ладони Энамона под ягодицами, когда он приподнял ее, чтобы глубже в нее войти; его неровное дыхание, его срывающийся шепот: «Моя повелительница, моя царица, моя возлюбленная, прекрасная Бектатен».

Вновь возбудившись и не в силах сдерживаться, Актаму взял ее лицо в свои ладони и отвернул от своего напарника; но и Энамон не собирался отказываться от нее, и вскоре Бектатен почувствовала прикосновение его губ сначала к своему животу, а затем к груди. Его язык теребил ее соски, а пальцы ласкали ей волосы. Актаму все крепче прижимал ее к себе, а Энамон довел ее до чувственного пика.

Она упивалась восторгом от сплетения их тел, полностью вовлеченная в их борьбу за обладание ею, в их яростные усилия покорить ее новыми наслаждениями, окончательно завоевать ее, чего они никогда не могли сделать в смертной жизни. Ее возбуждало собственное бессилие в руках тех, кем она изо дня в день командовала, ее безоговорочная капитуляция перед теми, кто буквально боготворил ее с благоговейным трепетом, чего она никогда по-настоящему не понимала.

Актаму поставил ее на колени и, обхватив сзади, подставил Энамону, который целовал ее грудь; она в изнеможении растаяла между ними, потеряв ощущение места и времени, и все заботы отступили куда-то очень далеко.

Вся наша суть именно в этом, в этом экстазе, до которого плоть одного человека может довести плоть другого.

С каждым последующим оглушительным оргазмом к ней начали приходить видения – раскинувшегося внизу сада, возрожденного к жизни ее эликсиром, сочных побегов и цветов, которые превратили то, что когда-то было для нее болезненным и формальным ритуалом, в настоящий праздник, в необузданное торжество души и тела.

Эти бессмертные любовники знали географию ее тела и карту чувственных зон лучше любого божества, которое могло бы претендовать на то, что является ее создателем. Эти бессмертные любовники понимали ее жажду наслаждения и границы ее выносливости так, как этого не смог бы почувствовать ни один смертный любовник.

«Жизнь, – снова подумала она, – сделалась нескончаемой. И не нуждающейся в раскаянии».

И все благодаря эликсиру.

Это стало для нее еще одним напоминанием о том, почему тайну эликсира нужно хранить вечно и почему нельзя допустить, чтобы это волшебное средство снова было похищено.

Но вот все закончилось. Они лежали рядом, притихшие, выдохшиеся, чувствуя себя божественно опустошенными. Через некоторое время они вместе искупаются, потом оденут друг друга. Но сейчас они, пребывая в состоянии полного изнеможения, говорили друг другу на древнем языке Шактану ласковые слова, обменивались клятвами вечной преданности и поцелуями чистой любви, тихо смеялись и не сдерживали благодарных слез.

– Скреплены печатью экстаза, – пробормотал Актаму своим чарующим баритоном.

– Навеки связаны друг с другом, – добавил Энамон.

Внезапно она заплакала, содрогаясь от всхлипываний, и уткнулась лицом в шею Энамона.

– Любимые, любимые, любимые, – шептала она, в то время как ее рука обнимала за шею Актаму.

– Драгоценная моя, – сказал Актаму. – Я весь ваш, без остатка.

Энамон поцеловал ее закрытые веки:

– Ваш раб, всегда и навечно. Истинный раб, преданный вам всей душой.

Через некоторое время ее любовники снова превратятся в ее слуг.

Но пока после долгого и лениво-неторопливого принятия ванны они занялись ее волосами.

Собрав в небольшие пучки упругие вьющиеся пряди, они заплели их в длинные тонкие косы, аккуратно вплетая в них изящные золотые цепочки, усеянные мелкими жемчужинами. Таких кос было много, и это была очень непростая работа, но эти двое мужчин выполняли ее с таким же терпением и такой же любовью, как и ее служанки-женщины много лет назад. И когда они поднесли к ней зеркало, чтобы она могла взглянуть на результат их трудов (ах, какую четкость отражения дают эти идеальные современные зеркала!), ей показалось, что она смотрит на египетскую царицу, правившую задолго до Рамзеса, когда многие женщины благородного происхождения носили такие прически. В самом конце они водрузили ей на голову венец из кованого золота, своего рода невесомую царскую корону.

А затем пришел черед последних нежных поцелуев, после чего они отступили назад в ожидании ее приказов.

Она снова заплакала. Улегшись на мягкие подушки, она самозабвенно рыдала. Она оплакивала их, себя, все тела и души, живущие в узах разлуки и вечно ищущие соединения, союза, который снова и снова может закончиться лишь этой сладкой и жгучей болью.

17

Королевский почтовый пароход «Мавритания»

Сибил слишком боялась повторения того неприятного приступа в поезде, поэтому избегала питаться со всеми в зале столовой первого класса. Но остальные пассажиры тем не менее приветствовали ее теплыми улыбками и вежливыми кивками головы, встречаясь с ней на палубе, как будто она была их близкой приятельницей уже только потому, что села с ними на один корабль.

Кое-кто из них, в основном британские аристократы, возвращавшиеся домой после отдыха в США, интересовались, почему она не появляется в ресторане. Специально для них Сибил сочинила историю о том, что, собираясь в поездку, в самый последний момент забыла положить в чемодан одежду, приличествующую для обеда в обществе. Возможно, будь ее спутники американцами, они настояли бы на том, что ей можно и слегка нарушить этикет, однако для чопорных англичан ее якобы нежелание появляться на публике в виде, не соответствующем случаю или ее положению, казалось вполне объяснимым.

Она не могла рассказать им о своих настоящих страхах и о том, что после того жуткого наваждения в вагоне экспресса «Двадцатый век Лимитед» ей казалось разумным совершать только короткие прогулки или даже перебежки, не отдаляясь далеко от своей каюты, где Люси всегда была наготове со стаканом воды и какими-то таблетками, в которых обычно Сибил нуждалась крайне редко.

Поэтому она приспособилась в основном питаться у себя в каюте. Это давало ей дополнительное время на то, чтобы подумать над своими дневниками, а также восстановить связную хронологическую последовательность тех странных ментальных нарушений, которые уже начали менять весь ход ее жизни.

Эта мистическая связь буквально изводила ее. Другого слова и не подберешь.

Она чувствовала мощный и необъяснимый контакт с той другой женщиной, красавицей с волосами цвета воронова крыла, носившей знаменитое имя последней царицы Египта. Она считала вполне возможным, что какая-то часть происходящего – это плод ее фантазии, что ее одержимость Клеопатрой на протяжении всей жизни привела к некоему ментальному сбою в тот момент, когда она пыталась осмыслить свое последнее видение. Однако та женщина, кем бы она ни была, жила все-таки в современности, как и сама Сибил. И даже если все это было лишь просто цепочкой необъяснимых галлюцинаций – что вряд ли, поскольку в одном из своих ночных кошмаров она видела совершенно реального человека, мистера Реджиналда Рамзи, – суть каждого из сновидений сводилась к тому, что она внезапно и явственно видела мир глазами другого человека. И по каким-то причинам связь с этой женщиной набрала достаточно сил, чтобы вырваться из снов в действительность.