Она поймала себя на том, что вцепилась в руку Тедди, словно в единственную опору на крутой лестнице без перил.

– Дорогая, – наконец прошептал он. – Я чувствую, что тебе больно. Чем я могу помочь? Скажи только, и я все сделаю.

Она взяла его лицо в свои ладони и нежно поцеловала. Он с этим ничего поделать не мог. Сейчас, по крайней мере. Но все, что он делал для нее до сих пор, было ее настоящим триумфом, и поэтому она старалась, чтобы он чувствовал твердую уверенность в своих возможностях.

В Каире он нашел собирателей древностей, привез их к раскопанной гробнице с сокровищами и организовал быструю распродажу всего, что в ней находилось.

Он вернулся к ней раньше покупателей, чтобы помочь ей укрыться в близлежащих холмах до их приезда. Он настаивал на этом, потому что если коллекционеры сокровищ заметят ее сходство с изображавшими ее статуями, это, по его словам, выдаст ее перед всем миром.

Но это его требование породило в ней подозрения. Мрачные подозрения.

Уж не заключил ли он с этими людьми какую-то тайную сделку? Не придется ли ей срочно свернуть ему шею одним движением своей сильной руки? Поэтому она спряталась не в холмах, как предлагал он, а укрылась поблизости, за одной из машин, чтобы послушать их быструю английскую речь. А дальше все происходило так, как и предположил Тедди. С возгласами удивления, рукопожатиями и многочисленными предупреждениями от этих частных коллекционеров, что в научном сообществе поднимется большой скандал, если только в прессу просочится информация об обнаружении этого захоронения и распродаже всего найденного. Но что они могут поделать? Всем ведь нужно как-то зарабатывать себе на жизнь, много раз повторяли эти люди.

«Какое смешное выражение, – подумала она. – Зарабатывать себе на жизнь».

В этой фразе не было места ни богам, ни царицам. Как будто подразумевалось, что каждое человеческое существо, каждая личность, вообще каждый из людей сам организовывает свою жизнь, а не проживает предложенную ему свыше. Чем ближе она узнавала современную эпоху, тем больше находила ее временем неумелых правителей, которые плохо заботятся о своих подданных, либо временем, когда правителей слишком много, чтобы их управление людьми было эффективным.

Те люди ушли. Тедди сиял от счастья. Он сообщил ей, что обо всем остальном позаботится уже в Каире. Главное – сделки заключены, деньги переведены. Покупатели оставили здесь охрану, наняв для этих целей египтян.

Деньги переведены на их общий счет, добавил он, радостно сверкая глазами.

Выходит, он не предал ее. И ничего не украл. И поэтому ей не придется снова обагривать руки кровью в этой своей второй, уже бессмертной жизни.

– Что дальше, любовь моя? – спросил он. – Что еще я могу сделать для тебя, моя прекрасная богиня Клеопатра?

Когда он назвал ее так, что-то кольнуло ей сердце. Прежде так звал ее другой мужчина, который проявлял к ней ту же преданность, что и Тедди, но при этом был намного обаятельнее.

«Ты не должна вспоминать о нем, – говорила она себе. – Ты не должна думать о юном, невинном, благородном Алексе Саварелле. А также о его отце Эллиоте, графе Резерфорде. Или об этом бледном, вечно ноющем котенке, Джулии Стратфорд. Если уж тебе суждено было вырваться из лап смерти, то заставь себя освободиться и от Рамзеса с этой его жалкой компанией из двадцатого века».

Вероятно, именно это смятение чувств и подтолкнуло ее к тому, чтобы ответить слишком поспешно, о чем она теперь сожалела:

– Прошу тебя, Тедди. Я хочу увидеть Александрию.

И вот она стоит среди серых и пыльных развалин собственной империи, которые ни на йоту не похожи на славный город, которым она когда-то правила.

Но было и еще что-то, отзывающееся сейчас болью в ее сердце; она не делилась этим чувством со своим новым компаньоном, но оно, похоже, по приезде сюда только усилилось.

Возвращавшиеся к ней воспоминания были разрозненными и бессвязными.

Некоторые были очень яркими, но другие, словно подернутые дымкой, с каждым днем становились все более размытыми. И кто знает, чего еще она не могла вспомнить и теперь уже не вспомнит никогда? Она чувствовала себя одураченной.

Вид моря, ставшего синевато-серым в лучах заходящего солнца, навеял воспоминания о веслах ее роскошной галеры, некогда мерно опускавшихся в эти самые воды. С того ее давнего путешествия в Рим, к Цезарю, прошла целая вечность, прежде чем Александрия скрылась за горизонтом, а свет маяка был последней увиденной ею частичкой ее родины, но и он вскоре растаял на горизонте темных морских вод и ночного неба.

Она помнила связанные с этим странствием страхи и мучившую ее неопределенность в мыслях о том, как она будет принята Цезарем и Римом в целом. Ей запомнилась унылая серость уродливого города, его узкие грязные улицы – он казался ей просто сточной канавой по сравнению с ее сияющей, отбеленной жарким южным солнцем Александрией. То, что могущество империи, меняющей облик мира, берет начало в таком убогом и дурно пахнущем месте, вызывало в ней ужас и казалось несправедливым. Эти вспышки воспоминаний вызвали в ней яркие эмоции, достаточно сильные, чтобы вновь перенести ее в те далекие времена, когда она была царицей.

А вот лицо Цезаря в памяти не всплывало.

Многие другие воспоминания про период ее царствования были похожи на сегодняшние. Словно мозаика, на которую смотришь сквозь воду, пронизанную лучами ослепительного света. Яркие вещи, манящие, но нечеткие, с размытыми очертаниями. Хронология событий прошлого была ей близка и понятна, но запахи, звуки, ощущения по-прежнему казались очень и очень далекими. Осталось только выяснить, что именно из этих воспоминаний было результатом чтения в поезде огромного количества книг по истории.

Да, она помнила, как он впивался губами в ее шею, как сжимал ладонями ее лицо во время интенсивного, мощного оргазма; она также смутно помнила запах мужчины, смешанный с резким металлическим запахом доспехов, – хотя это и было странно, но она сразу с уверенностью поняла, что это его запах, запах Цезаря. Ей также удалось вспомнить разительное отличие между сексом с ним и с Марком Антонием, который овладевал ее телом яростно, с безудержным неистовством.

Однако многое из этого было общеизвестными фактами. Она просто откуда-то знала об этом, это не было полными мельчайших подробностей воспоминаниями о пережитом ею.

По крайней мере, так было сейчас. Возможно, для этого требуется время. А может быть, с каждым новым воскрешением из мертвых она будет все больше и больше забывать свои прежние жизни. Эта мысль напугала ее.

Забыть о славном времени своего царствования в результате еще какого-нибудь несчастного случая, вроде того, что произошел с ней недавно? Это было просто немыслимо.

А еще ее бесило, что до самых крохотных мучительных деталей она почему-то помнила каждую свою встречу с Рамзесом.

Объяснялось ли это тем, что он присутствовал в момент ее воскрешения? Его лицо было первым, которое она увидела, когда эликсир возродил ее из останков сморщенной плоти и высохших костей. Рамзес стоял у музейного стенда, когда она протянула свои костлявые руки и разбила стекло; возможно, его вид пробудил все ее давние воспоминания, так же как эликсир вернул к жизни ее бренное тело. Так в только что родившемся детеныше животного уже содержится запечатленный образ его матери.

От этой мысли у нее закружилась голова. Рамзес не был ей ни матерью, ни отцом. Он не был настоящим прародителем ни для кого.

Цезарь и Марк Антоний были словно скрыты от нее плотной матовой пеленой, зато Рамзес, человек, приведший ее к окончательной гибели, стоял перед глазами как живой; думать об этом было для нее просто невыносимо.

Она до сих пор пребывала в некотором смятении, хотя это и близко не было похоже на наполненные ужасом первые ее дни после пробуждения в Каире, когда ее тело представляло собой сплошную зияющую рану, а в голове кружился водоворот воспоминаний, то исчезающих, то появляющихся, но лишь для того, чтобы исчезнуть вновь.

Сейчас и в теле ее, и в душе утвердилась стабильность. Но сознание не исцелилось полностью. Она нуждалась в воспоминаниях.

В поезде по пути в Александрию она жадно поглощала книги по истории, которые купил для нее Тедди. Ее нисколько не удивило то, как излагали ее прошлое римляне. Могущественная куртизанка, вся сила которой скрывалась у нее между ног. Как будто одной похоти достаточно для того, чтобы покорить такого человека, каким был Цезарь, человека, который мог позволить себе взять любую царицу, какую только захотел бы, – кстати, зачастую он так и делал.

Она думала, не станет ли проклятьем ее бессмертия то, что ей приходится быть свидетельницей того, как победившие нации упрощают и обесценивают в истории образы своих противников.

Ее бесило, что из-за обрывочности и ненадежности всплывающих в ее памяти воспоминаний, она по сравнению с другими авторами была не в состоянии даже изложить на бумаге свою версию тех событий.

Когда она устала читать, Тедди постарался деликатно просветить ее о современном мире, в котором они путешествовали, рассказать ей об изобретениях человечества, с которыми ей еще предстояло столкнуться, и о конфликтах между странами, названия которых она прежде никогда не слышала.

Время от времени он говорил ей о том, что она и так знала; в такие моменты она останавливала его, нежно положив ему руку на бедро, и сообщала, например, что у них в Александрии ученые мужи даже в те далекие годы уже рассуждали о том, что Земля круглая.

Тем не менее объем информации о новом для нее мире шокировал ее. Мир оказался невообразимо огромным. И явно слишком большим, чтобы центром его мог быть один город, даже такой, как Лондон.

Однако Тедди описывал свой родной город именно таким. Как центр громадного хаотического мира, расположенного между двумя морозными полюсами. Это ассоциировалось с попыткой установить под ветром в пустыне гигантскую палатку с помощью одной камышинки. Конечно, усилия великих империй, которые во времена ее царствования могли обеспечить достаточно продолжительные периоды стабильности, теперь не могли уже сдерживать такой необузданный и разросшийся мир.