Некоторые из них являлись зашифрованными посланиями короля Якова из Рима. Их Джейми складывал отдельно, чтобы на досуге поломать над ними голову. Большинство корреспонденции его высочества было вполне безобидного содержания: записки от итальянских друзей, счета на все более крупные суммы от местных торговцев – Карл испытывал пристрастие к модной одежде и изящной обуви, а также к бренди. Попадались и записки от Луизы де ла Тур, и отличить их было легко по характерному мелкому витиеватому почерку, благодаря которому письма выглядели так, словно маленькая птичка оставила цепочки своих следов на бумаге. К тому же эти письма были надушены духами с запахом гиацинта. Джейми наотрез отказывался их читать.

– Не испытываю ни малейшего желания читать чужие любовные письма, – твердо заявил он. – Даже заговорщик должен хоть чем-то брезговать.

Он чихнул и опустил последнее послание в карман Фергюсу.

– Кроме того, – добавил он рассудительно, – Луиза и так тебе все рассказывает.

Это было правдой. Луиза стала моей лучшей подругой и проводила в моем будуаре не меньше времени, чем в своем собственном. Она то ломала руки и оплакивала потерю Карла, то, напрочь забывая о нем, начинала дивиться тому, как замечательно переносит беременность, – эту чертовку ни разу не тошнило по утрам! Я любила Луизу, несмотря на всю ее взбалмошность. Впрочем, всякий раз испытывала немалое облегчение, прощаясь с ней перед тем, как отправиться в больницу.

Сама Луиза категорически отказывалась сопровождать меня туда. Впрочем, это вовсе не означало, что я шла туда без компаньонки. Нисколько не обескураженная первым своим визитом в «Обитель ангелов», Мэри Хоукинс имела достаточно мужества снова присоединиться ко мне. А потом еще раз и еще. Правда, она до сих пор никак не могла заставить себя смотреть на раны, но и без дела не сидела: кормила больных с ложечки, подметала полы. По всей вероятности, для нее это тоже было приятным разнообразием, отдохновением от великосветских приемов при дворе или в доме дядюшки.

Ее довольно часто приводили в смущение сцены, которые она наблюдала при дворе. Не то чтобы она видела слишком много, нет, просто смутить ее было легко, однако при встрече с виконтом Мариньи девушка не выказывала ни неприязни, ни страха, что позволяло сделать вывод: переговоры о свадьбе еще не завершены, а потому ей ничего об этом не сообщали.

Впрочем, сей вывод был опровергнут однажды в конце апреля, когда вдруг утром, на пути в больницу, она, краснея, созналась мне, что влюблена.

– О, он так красив! – восклицала она, ни капельки не заикаясь. – И так… духовен.

– Духовен? – переспросила я. – Гм, да, очень мило…

Про себя я решила, что не поставила бы это качество на одно из первых мест в списке достоинств предполагаемого возлюбленного, но, как известно, о вкусах не спорят.

– И кто же он, этот счастливчик? – спросила я. – Я его знаю?

Щеки запылали ярче.

– Нет, думаю, нет. – Она подняла на меня сверкающие, словно звезды, глаза. – Но… О, я не должна говорить вам об этом, но просто не в силах сдержаться! Он написал отцу. На следующей неделе он приезжает в Париж!

– Вот как? – Эта новость меня заинтересовала. – Я слышала, что на следующей неделе при дворе ждут графа де Палле. Так это он ваш избранник?

Мэри с ужасом отвергла это предположение:

– Француз?! Ну что вы, Клэр! Конечно, нет. Как я могу выйти замуж за француза?

– А чем, собственно, плохи французы? – спросила я, немного удивленная такой реакцией. – Ведь вы говорите по-французски?

Возможно, именно в этом крылась причина: Мэри действительно вполне сносно говорила по-французски, но заикалась при этом куда больше, чем когда говорила на родном языке. Как раз накануне я случайно услышала, как два маленьких поваренка передразнивали ее, называя при этом «маленькая английская неумеха».

– Вы и понятия не имеете, какие они, эти французы, – прошептала она с расширенными от испуга глазами. – Да и откуда вам знать? Ваш муж так добр и так нежен с вами. Уверена, он никогда не позволит се-б-бе обращаться с-с вами таким об-б-разом.

Тут все ее лицо запылало, как пион, а заикание усилилось.

– Вы хотите сказать… – начала я, пытаясь подобрать самые что ни на есть тактичные и приличные слова для описания манер и привычек французов.

Впрочем, помня то, что говорил мне мистер Хоукинс о планах, связанных с замужеством Мэри, я вдруг решила, что следует заставить Мэри выбросить из головы те понятия, которые она приобрела, слушая сплетни в гостиных и гардеробных. Мне вовсе не хотелось, чтобы эта девочка умерла от страха при одной только мысли о том, что ее могут выдать замуж за француза.

– В-вы знаете, что они п-п-проделывают в… в постели? – хрипло прошептала она.

– Гм. – Я старалась говорить как можно более непринужденным тоном. – В постели с мужчиной можно проделывать массу самых разнообразных вещей. А поскольку в городе полно ребятишек, можно предположить, что французы вполне умело пользуются и ортодоксальными способами.

– О!.. Дети… да, конечно, – рассеянно ответила она, словно не улавливая между этими выводами особой связи. – Н-но говорят…

Она смущенно потупила глаза и прошептала совсем уж еле слышно:

– Что они… что эта ш-ш-штука у французов… ну, вы понимаете…

– Да, понимаю, – ответила я. – И насколько мне известно, эта «штука» у французов не сильно отличается от органа, которым Господь Бог наградил и всех остальных мужчин, в том числе и англичан, и шотландцев…

– Да, но они з-засовывают ее женщине м-м-между ног! Я хочу сказать, прямо в-внутрь! – Выпалив наконец эту информацию, она перевела дух и, похоже, немного успокоилась, полыхавшие румянцем щеки побледнели. – Разве англичанин или шотландец когда-нибудь п-позволит себе такое?

Она прижала ладошку ко рту.

– Разве порядочный человек, как в-ваш муж, к примеру, позволит себе так обращаться с ж-женой?

Я приложила ладонь к округлившемуся животу и окинула девушку задумчивым взглядом. Теперь я начинала понимать, почему так называемая духовность занимает столь важное место в списке мужских добродетелей Мэри Хоукинс.

– Мэри, – сказала я, – мне кажется, мы с вами должны кое о чем серьезно потолковать.

* * *

Войдя в главное приемное отделение больницы, я все еще улыбалась про себя, вспоминая этот разговор с Мэри Хоукинс. Поверх платья на мне был халат из грубой полотняной ткани.

Большинство приходящих хирургов, уринологов, костоправов и терапевтов работали здесь безвозмездно, некоторые же являлись учиться или усовершенствовать свое мастерство. Беспомощные и по большей части безнадзорные пациенты были не в том положении, чтобы протестовать, когда на них ставились самые разнообразные медицинские эксперименты.

За исключением постоянно работавших тут монахинь, штат менялся почти ежедневно. Все же некоторые врачи приходили достаточно часто, я начала узнавать их в лицо и установила некоторую закономерность в их появлении.

Более других интересовал меня высокий сухопарый мужчина, который ампутировал ногу в первый день моего появления в больнице. В результате расспросов удалось выяснить, что звали его месье Форе. В основном он работал костоправом, но иногда пытался делать и более сложные операции, связанные с ампутацией, в особенности когда речь шла о целой конечности, а не об отдельных суставах. Монахини и санитары относились к месье Форе с неким благоговейным трепетом – они никогда не поддразнивали его и не обменивались на его счет грубыми шутками, как поступали обычно со всеми приходящими в больницу волонтерами.

Как раз сегодня месье Форе работал. Я потихоньку приблизилась – посмотреть, что он там делает. Пациент, молодой рабочий с белым как мел лицом, лежал на койке и слабо стонал. Он упал с лесов собора, который постоянно ремонтировался, и сломал руку и ногу. Я поняла, что для опытного костоправа рука серьезной проблемы не представляет. Нога же – совсем другое дело: сложный двойной перелом, затронувший среднюю часть бедренной кости и большую берцовую кость. На бедре из кожи выпирали острые осколки, почти вся верхняя часть ноги представляла собой сплошной синяк.

Мне не хотелось отвлекать внимание хирурга – месье Форе, погруженный в глубокое раздумье, кружил возле пациента, присматриваясь к нему и прицеливаясь, словно огромный ворон, желающий убедиться, что намеченная им жертва еще жива. Он и впрямь очень похож на ворона, подумала я. Этот крупный нос с горбинкой, гладкие черные волосы, которые он не подрезал, а завязывал сзади в пучок. И одеяние на нем было под стать – черное и мрачное, хотя и из дорогой ткани. Очевидно, он имел выгодную практику где-то на стороне.

Наконец месье Форе решил приступить к более активным действиям. Он поднял голову и начал озираться в поисках помощника. Взгляд его упал на меня, и он сделал знак подойти. На мне, как я уже говорила, был халат из грубого полотна, и он, целиком сосредоточенный на своих мыслях, очевидно, не заметил, что я не ношу обычного для здешних сестер чепца.

– Вот, сестра, – сказал он, ухватив раненого за лодыжку, – держите крепко, вот здесь. Но не давите, пока я не скажу. Как только дам сигнал, будете тянуть ногу к себе. Тяните очень медленно, но сильно, понятно?

– Понятно.

Я ухватилась за ногу там, где мне было указано, а месье Форе тем временем не спеша обошел койку, задумчиво взирая на искалеченную ногу.

– У меня тут есть стимулирующее средство, – сказал он, вынимая из кармана и ставя в изголовье кровати небольшую фляжку. – Сужает кровеносные сосуды на поверхности тела и загоняет кровь внутрь, где от нее будет больше пользы нашему другу.

С этими словами он ухватил пациента за волосы и поднес флягу к его рту. Ему удалось перелить все содержимое раненому в рот, не пролив при этом ни капли.

– Вот так… – с удовлетворением заметил он, когда молодой человек перевел дух. – Это вам поможет. Что касается боли… Полагаю, нам лучше провести обезболивание, тогда он не будет сопротивляться нашим усилиям вправить кость.