– Зачем тебе столько самоцветов, Василий? Они царапаются! Сними всю эту гадость немедленно!

– Софья…

– Только не говори, что не способен раздеться без своих холопов!

Если бы великий князь имел полное парадное облачение: расшитое золотом и самоцветами платье, тяжелое, как полная броня, оплечье из золота с агатами и яхонтами тоже с полпуда весом и сложными застежками, да шубу с густым мехом внутри и золотым покрытием снаружи – правителя и вправду без помощи пяти-шести холопов было бы не разоблачить. Но к ужину в узком кругу правитель оделся в одну только ферязь без рукавов поверх синих атласных штанов и алой шелковой рубашки – так что сдернуть лишнее тряпье не составило особого труда, и женщина снова жадно прильнула к губам своего мужа:

– Как же я по тебе соскучилась!

Василий тоже поцеловал – правда, неожиданно холодно, потом отступил.

– Что с тобою, милый? – одновременно испугалась и удивилась Софья.

Но муж всего лишь задул свечи – после чего в полной темноте подхватил жену на руки и опустил в мягкую и глубокую, словно озерная вода, перину. Его губы заскользили по телу государыни, его ладони коснулись ее ног и бедер – и оттуда, снизу, распустился пожар долгожданной страсти, захватывая супругов, кружа их в своей сладости, вынуждая вступить в любовную схватку на полном пределе своих сил: сжимая друг друга и отпуская, опрокидывая, тяжело дыша от напора и порою даже срываясь на надсадный кашель, хрипя и задыхаясь – но все равно не отступая и отдавая себя друг другу целиком и полностью…

* * *

Те страстные времена, когда юные влюбленные не могли расстаться друг с другом ни на единый миг, канули в Лету уже очень, очень давно. В Большом великокняжеском дворце имелась мужская половина, женская половина – и женскую половину супруг только посещал, до рассвета там уже очень давно не оставаясь. Посему новое утро Софья Витовтовна встретила одна. Даже без постельничей в ногах, к чему зело привыкла. Вот как-то пусто и неуютно себя без княгини Салтыковой ощутила!

Поднявшись, великая княгиня сладко потянулась, отошла к окну, прижалась лбом к холодной слюде. Она все еще ощущала в себе огонь ночной страсти, а тело помнило прикосновение мужниных ладоней, его осторожных поцелуев и страстных объятий.

– Хоть синяков, надеюсь, не оставил? – опустила она взгляд, провела руками по обнаженному телу, все еще сильному, упругому и бархатистому.

Пальцы вдруг ощутили некую шероховатость. Софья Витовтовна на ощупь ковырнула ее ногтем, поднесла коричневые крошки к глазам, присмотрелась. Удивленно хмыкнула, провела руками по телу еще раз – и почувствовала еще несколько шероховатых пятен.

– Что за?.. – Женщина развернулась к постели, отшвырнула в сторону одеяло. Прищурилась на простыню с несколькими темными пятнышками, затем на подушку, тоже имеющую несколько разводов. – Ах ты!..

Софья Витовтовна рывком повернулась, метнулась в горницу перед опочивальней, резко рявкнула:

– Одеваться в домашнее! – с такой яростью, что в первый миг служанки даже шарахнулись от гнева в стороны.

Спустя полчаса московская правительница стремительно вошла в опочивальню супруга, еще не вставшего из постели. Остановить жену в этом стремлении никто, понятно, не посмел.

– Все вон! – злобно зарычала Софья Витовтовна, и ее ярость буквально выкинула княжескую свиту за двери.

– Софья, откуда ты здесь? – приподнялся встревоженный Великий князь.

Женщина склонилась над его постелью, провела ладонью по подушкам, подняла одну из них, молча показала мужу.

Взгляд ее оказался достаточно красноречив, чтобы Василий Дмитриевич снова откинулся на перину и хрипло признался:

– Прости… Прости меня, милая. Я не хотел тебя огорчать. Надеялся, вскорости все пройдет, залечится.

– Давно ты кашляешь кровью?

Московский правитель вздохнул, облизнулся, тихо кашлянул и сказал:

– С осени…

Софья Витовтовна присела на край перины, взяла его за руку, заведя пальцы между пальцами. Спросила:

– И когда ты собирался мне сказать?

Великий князь промолчал.

– Вообще не хотел? – поняла женщина. – Почему?

– А что сие сможет изменить?

Софья Витовтовна помолчала. Покачала головой:

– Так вот, стало быть, отчего ты моей близости избегаешь? Боишься, я болячки твои распознаю?

Василий Дмитриевич снова промолчал.

Великая княгиня с силой повела плечами и тихо спросила:

– Ты помнишь, как я сбежала с тобою со своего острова, бросив родной дом ради клятвы вечной любви? Как мы пили из Громового камня, как давали зарок быть вместе до самого последнего дня? – Она наклонилась вперед и укоризненно прошептала: – Так отчего же ты крадешь у нас эти дни?!

– Ты любила меня тогда, Софья, – сглотнул великий князь.

– Глупенький мой! Я и ныне люблю тебя так же сильно, как в самый первый день! – покачала головой женщина. – Мне жаль, мой родной, что наша любовь и наша близость стали обыденностью. Что мы привыкли друг к другу и способны не видеться целыми неделями, не страшась сей разлуки. Мне жаль. Но я люблю тебя, Васенька! Люблю так, что сердце сжимается, что душа болит. И мне безумно жаль столь бездарно потерянных нами дней!

Софья говорила сие, ни в малости не кривя душой. Ибо ее чувства к брату мужа отчего-то ничуть не ослабляли любви к самому супругу. Скорее наоборот. Она всей душой любила мягкого и нежного, как кротовий мех, домашнего и теплого, словно овчинная душегрейка Василия – всегда близкого, надежного, привычного. И так же страстно она любила Юрия – нежданного и яркого, как гроза, твердого и острого, как булатная сабля. Чужого, как небесная звезда, и сладкого, как ворованный мед. Они не противоречили, не мешали друг другу в ее сердце – сыновья Дмитрия Донского дополняли друг друга, сливаясь в образ настоящего, истинного мужчины.

Два брата…

Она любила со всей страстью и всей искренностью!

Обоих…

И хвала великим небесам, что ей не нужно было совершать между ними однозначного выбора!

Так что сейчас Софья Витовтовна крепко сжимала пальцы мужа, совершенно искренне страшась открывшейся ей тайны:

– Что сказали знахарки?

– Сухотка, – прошептал великий князь.

– Исцелят? – Женщина облизнула мгновенно пересохшие губы.

– Знахарки не берутся. Но сказывают, коли париться чаще, от хмельного воздерживаться и спать в домашней постели, а не на земле, еще года три кашлять так можно, постепенно слабея, но в остальном здоровым себя ощущая… – Василий улыбнулся и погладил свободной ладонью ее запястье.

– А кто берется? – Княгиня ощутила в его словах явную недоговоренность.

– Лекари заморские, из римских земель. Сказывают, лечение надежное им известно. С ним и пить возможно, и охотиться, и в походы выступать. Все едино исцелят.

– Охотиться? – не поняла Софья. – При чем тут охота?

– Спать на земле, а не в постели, – напомнил Василий.

– Где угодно спать можешь, но чтобы со мной! – Супруга снова с силой сжала его руку. – Поклянись, что больше не станешь красть наших дней и ночей! Клянись немедленно!

– Я люблю тебя, моя Софья… Но я боюсь тебя целовать. Я кашляю кровью…

– Ты должен был сказать раньше… – наклонилась к нему Софья, ткнувшись макушкой под подбородок. – Мне трудно без твоих ласк, мой любимый. Но зато я могу целовать тебя! Не лишай меня хотя бы этого счастья!

Великий князь шумно выдохнул, обнял жену и опрокинул ее к себе.


Так начался их второй медовый месяц.

К Софье и Василию вернулась былая страсть – супруги проводили вместе все ночи напролет, расходясь токмо ради дневных дел. Великий князь – дел государевых, княгиня – дел домашних, хозяйственных.

Хозяйством же у нее была вся Москва с немалыми окрестными уделами.

Сухота часто напоминала о себе кровавым кашлем – однако же в остальном великий князь оставался крепким человеком и сильным мужчиной. Софья Витовтовна даже лелеяла надежду понести от мужа еще раз…

Три года жизни показались влюбленным слишком малым сроком, и потому они решили обмануть судьбу и прибегнуть к самым новым, передовым способам лечения: прогреванию груди слабым огнем и обтиранию живым серебром[18].

Две недели заморские лекари каждое утро и вечер раздували на теле Василия Дмитриевича едкие дымы, окуривая также и саму опочивальню и колдуя над приносимыми яствами…

Но спустя полмесяца нежданно исчезли сразу все пятеро – удрали разом, не оставив за собой никаких следов. Государь же начал стремительно слабеть, его грудь покрылась язвами, сочащимися гноем, и вместо крови Василий начал кашлять черной слизью.

На второй день по бегству медиков государь впал в беспамятство.

Софья Витовтовна проводила возле постели Василия Дмитриевича все дни и ночи, дожидаясь нечастых моментов просветления. А в те немногие минуты, когда отлучалась покушать или переодеться, – ощущала на себе хмурые взгляды дворцовой челяди.

В середине февраля, сославшись на слабость и немощь, из ее свиты отпросилась в удел на излечение княгиня Салтыкова. Следом за ней внезапно оказалась «тяжелой» конюшая – и тоже отпросилась в отчую усадьбу к повитухам под пригляд.

Когда вслед за прочими служанками даже кравчая отпросилась навестить заболевшую родственницу – великой княгине пришлось отвлечься от своих переживаний и задуматься о происходящем вокруг…


Софья Витовтовна слишком привыкла к своему высокому положению, чтобы сомневаться в своем праве судить и повелевать. Но откуда оно рождалось, сие право? Государыня была супругой великого князя, признаваемого всеми русскими князьями властителя, старшего сына Дмитрия Донского. Великого князя, дарующего своим слугам закон, защиту, земли, справедливый суд, а также призывающего их в походы и на службу.

А кем была она?

Как и положено верной супруге – хозяйкой!

Князья служили Василию Дмитриевичу, и многие их жены попали в свиту правительницы. Но не ради Софьи Витовтовны – а ради того, чтобы нравиться великому князю, чтобы службой жене доказывать свою преданность ее мужу.