В общем, деньги нежданные меня, конечно, порадовали. Особенно порадовало то, что были они в долларах. То есть никакая инфляция была им не страшна. Но денег было не так чтобы очень много. То есть на квартиру, даже самую захудалую, все равно не хватало. Пришлось мне переехать к девочкам-студентам. Но там я пожила недолго. Мишель, мой добрый ангел-хранитель, придумал вот что. Сказал мне: раз на городскую квартиру денег не хватает, можно присмотреть домик в деревне. И мы с ним занялись этим вопросом. Совсем рядом с городом, да еще в хорошем, крепком поселке, дома стоили дорого. То есть для меня дорого. А здесь, вдали от цивилизации, в захудалой вымирающей деревеньке, цены вполне божеские. Мы с ним нашли этот дом. На это мне денег хватило. Вот так я и оказалась здесь. Обжилась худо-бедно. Даже печку топить научилась, а это целое искусство.

Роман хмыкнул:

– Тоже мне – искусство! Что сложного-то?

– Не скажи… Ты рассуждаешь так же, как я поначалу. То есть как городской житель. А мне пришлось учиться с нуля. Пока было тепло, я готовила на электричке. А как похолодало, я решила в первый раз растопить печку. Взяла два полешка, положила в топку, и давай их поджигать. Не горят, хоть тресни. Я целый коробок спичек извела и все газеты, что были под рукой. Ничего не выходит! Я побежала к соседям, прошу помочь. Дядя Гриша пришел, заглянул в печку – и аж присвистнул. Говорит: а чего ты два полена положила? Надо было одно. Я думала, что и правда одно надо. Оказывается, это у него юмор такой. Объяснил, что надо насовать побольше дров, да щепочек помельче, чтобы загорались быстро, и в самую середину сунуть жгут из скрученной газеты. Тогда разгорится. А мои два полешка никогда бы не загорелись от спички. Они ведь даже прогреваться не успевали. Потом он мне объяснил, как открывать-закрывать заслонку на трубе. Ее закрывают, чтобы тепло не уходило. Но пока дрова до конца не прогорят, закрывать нельзя ни в коем случае, а то угореть можно.

– Сгореть, что ли? Пожар будет?

– Нет. Отравиться угарным газом. Вот видишь, ты тоже не знаешь. А еще про камины мне рассказывал!

Роман смутился:

– Так мое дело – дизайн. А технической стороной обычно занимаются печных дел мастера.

В таких разговорах и день прошел. На ночь Марина снова дала больному травяной отвар. Потом пошла в кухню. Управившись по хозяйству, заглянула в комнату. Роман мирно спал. Она постояла тихонько, полюбовалась. Пожалела, что у него больше нет температуры, что не надо его обтирать и делать компрессы. А так хотелось еще посмотреть на полуголого Полынина, мечту всех девушек… И не просто смотреть, а даже прикасаться к божественному телу! Но что зря Бога гневить, ей и так несказанно повезло: и видела, и прикасалась, и даже разговаривали они так долго. Ведь два дня назад и представить себе не могла, что выпадет ей столько счастья!

Тихонько вздохнув, она вернулась в кухню и снова умостилась на ночь на диванчике-развалюшке. Засыпая, улыбалась, вспоминая такой счастливый день. Наверное, самый счастливый за всю жизнь.


Этой ночью они оба нормально выспались. Жар у Романа пошел на спад, уже его не беспокоил. Только сил было маловато, конечно. Поэтому он снова почти весь день лежал. Марина же, тихонько напевая, возилась на кухне: кашу варила, снова травяные настои делала.

Роман слышал, как она напевает, и тихо плыл по волнам счастья. Век бы лежать вот так: в тепле, уюте и полном покое, да слушать, как рядом тихо напевает Марина. Эх, жили же люди раньше… Ни бизнеса, ни «горящих» сроков, ни телефонных звонков раздражающих… Потом он вдруг сообразил, что в деревне жизнь была нелегкая: работы много, от зари до самого вечера. Ну, это летом. А зимой же ни в поле, ни в огород не надо. Отдыхай себе, сколько душе угодно! Была бы у него машина времени – переместился бы он в старинную деревню с патриархальным укладом. Только, разумеется, в зимнее время.

Марина снова сходила к соседям. Добрая Климентовна дала ей свежих яиц, солений, баночку козьего молока, буханку хлеба домашней выпечки. Роман порывался деньги им отдать, но Марина не согласилась. Сказала, что они обидятся. Ей и так приходится изворачиваться, чтобы как-то расплачиваться с ними за продукты.

– А чего они денег не берут?

– Так в деревне не принято. Могут задаром помочь – помогут. Нечем угостить – извините. Вообще-то у них хозяйство крепенькое. Когда дети проведать приезжают – конечно, им нагружают полные сумки. А в остальное время излишки остаются. На базар возить – смысла нет, бензин дороже выйдет. Да и далековато, а они пожилые. Так что они рады-радешеньки, что хоть я у них продукты беру. От денег отказываются, а мне же брать бесплатно неудобно! Бабушка мне говорила, что нахлебники – последние люди. Всегда надо рассчитывать на свои деньги. Так я стараюсь им городских гостинцев привезти.

– Конфет, что ли? – фыркнул Роман.

– Нет, до конфет они не больно охочи. Да и варенья своего – навалом, есть что к чаю подать. Но я потихоньку выведала их слабости. Климентовна сыр очень уважает, так я ей привожу побольше, разных сортов. А дяде Грише – пиво, а к нему – тарань, воблу, тюльку. Здесь же этого не купить, так что для них – лакомство. Вот так, стало быть, и рассчитываемся: бартером.

– Кстати, Марин, а на какие средства ты живешь? Извини, конечно, про такое вроде спрашивать не принято. Но мне просто интересно. Где можно в деревне денег заработать?

– В деревне – нигде. Но летом мы с музыкальным коллективом заработали достаточно денег, выступая по санаториям и домам отдыха, по свадьбам. Теперь я могу на эти деньги перезимовать здесь. А с наступлением тепла снова поедем «косить», «чесать». Они это так называют.

– И что, ты всю зиму здесь кукуешь? – ужаснулся он. – В полном одиночестве? У тебя ведь даже телевизора нет! Как ты до сих пор с ума не сошла в этой глуши, не умерла с тоски?

Она пожала плечами:

– Так ведь я бываю в городе. Когда заказы есть. Свадьба дорогая, или кассету новую напеть нужно. Кто-то из ребят приезжает за мной, забирает, а потом снова сюда привозит. Так вот и мотаюсь.

– Что, каждый день?

– Зачем каждый? Говорю же – когда работа есть. После свадьбы или корпоратива, конечно, поздно уж в деревню возвращаться. Я тогда ночую в нашем подвальчике, где мы репетируем, где инструменты хранятся. Там есть диван для отдыха, на нем я и сплю. И заодно имущество охраняю. Когда одну ночь, а когда и две. А как работа заканчивается, я снова сюда возвращаюсь. До следующего заказа.

Роман закатил глаза. Он и представить не мог, что можно жить так трудно, как живет Марина. Конечно, ей и в детстве приходилось несладко, Тоха рассказывал. Но уж теперь… И это при том, что ее голос действительно льется из каждого киоска, из каждого автомобиля, из каждой квартиры. Даже у него самого была одна кассета Хлои. Поет чисто, без акцента. В голову бы никогда не пришло, что живет она не за океаном, в дворцовой роскоши, окруженная продюсерами, а прямо здесь, да еще и в избушке на курьих ножках. А продюсерские функции полулегально выполняет какой-то там Мишель, пряча доходы от налоговой.

– Марина, а что этот Мишель тебя от народа прячет?

Она вскинулась:

– Не он прячет! Я сама от людей прячусь.

– А что так?

– Рома, ты сам подумай: ну какая из меня Хлоя? Когда только голос слышат – еще ничего. А если увидят… Мне кажется, у меня на лице вся моя биография написана. Крупными буквами. Ни ступить, ни молвить не умею.

– А разве по ресторанам ты выступаешь не как Хлоя?

Она покачала головой и рассмеялась:

– Нет, там я просто – член музыкального коллектива.

– Неужто тебя по голосу не узнают, по манере исполнения? – не поверил Роман.

– А я баллады в ресторанах почти не пою. Только обычную нашу попсу. И русские народные. У меня это хорошо получается, мне с детства нравится.

– А люди как реагируют? Неужто не слышат, что ты – драгоценность?

Она весело махнула рукой:

– Таких «драгоценностей» у нас по кабакам – сколько хочешь. Бывают такие голоса, что заслушаешься! Их исполнение – лучше оригинала. Только некому ими заниматься, продюсеров нет.

– А Мишель твой что же? Не пускает тебя в большое плавание?

– Он бы пустил, да я боюсь. Не хочу светиться. Он все время мечтает найти настоящих продюсеров, но пока не нашел к ним ходов. А я сижу и тихонечко молюсь: хоть бы никогда не нашел.

Роман нахмурился:

– Марина, ты с ума сошла? С таким потенциалом… Да ты бы в золоте купалась!

– Зачем мне это? – испугалась она. – Мне и здесь хорошо. А ну как начнут у меня биографию выспрашивать, что я им расскажу? Про мать-алкоголичку? Что всю жизнь полы мыла? И почти что бездомной осталась, в глуши живу… Ты сам-то подумай, что говоришь!

Роман подумал. Она права. Но это не повод отказываться от карьеры.

– Марин, так ведь биографию придумать можно! Имя же тебе придумали! Песни поешь по-английски. Все верят, что Хлоя – иностранка. Даже я купился. Добавить еще пару штрихов – и готов сценический образ!

– Ага, готов… Можно, конечно, придумать, что я вообще королевских кровей. И что дальше? Стоит мне хоть раз мелькнуть на экране – и всё, и рухнула легенда. Это пока я в школе училась, меня там или не замечали, или открыто пренебрегали. А покажись я на эстраде, все мои одноклассники наперебой побегут в газеты интервью давать, что Хлоя – никакая не Хлоя, а Маринка, дочка школьной уборщицы-пьяницы. И зачем тогда огород городить?

Да, в этом был резон. Сермяжная правда.

– Так ведь тебя загримировать можно, прическу поменять, костюмы сценические блестящие, чтобы тебя за ними и не разглядеть…

– Разглядят. Точно.

– Но ведь по голосу не опознали!

– Так то – голос. Как бы они опознали, если я никогда в школе не пела? Тем более так, как сейчас. Я же только дома, с бабушкой. А в школе стеснялась. Думала – засмеют. Но Мишель мечтает мой голос продать за границу. Ну это бы – ладно, там меня никто не знает, там можно наврать с три короба. А у нас – нет. Не получится.