И на земле была весна

Ловкими движениями вынув из печи благоухающий какими-то особыми ароматами еще дышащий хлеб, Акулина вся светилась счастьем. Боже! Как это прекрасно что-то создавать. Особое, ни с чем не сравнимое чувство — в твоих руках начинают оживать, казалось бы, совсем бездушные предметы. Мука, закваска… Как приятно видеть, что все это вдруг приобретает форму, заданную твоим воображением, а совсем скоро и законченный вид. Ты вдыхаешь в них жизнь, и они уже начинают жить вместе с тобой, дополняя твой мир, принося удовлетворение.

И почему чернь так не любит выполнять работу, связанную с домом, стряпней, воспринимает ее как тяжкую повинность? Но ведь и она теперь чернь, такая же, как и они. Акулина присела на лавку возле печи и, разглядывая свои все еще холеные руки, стала прислушиваться к самой себе. Нет, ей не было обидно, ей не было страшно, на душе не скребли кошки, и она не впадала в отчаяние. Скорее, наоборот, за все эти долгие месяцы наконец-таки наступило успокоение. Ее девочка была в безопасности, она, дай Бог, скоро доберется до своих, и, кто знает, возможно, уже в самое ближайшее время все они окажутся вместе. Главное, чтобы только Яна не сплоховала. Она хоть и смышленая девочка, но такая еще маленькая. Да и зовут ее теперь не Янина, а Нина и дочка она вовсе не начальника железнодорожной станции, а простого крестьянина, у которого своих еще восемь ртов.

Где-то сейчас сестра Ванда? Смогла ли перебраться через границу? Возможно, она уже в Ревеле? Чувство тревоги, такое знакомое в последнее время, вновь стало обретать над ней власть. Как странно устроен мир. Ты приходишь в него для радости, природа дает тебе так много, наделяя разумом, эмоциями, способностями. У каждого они проявляются по-своему, по-особому. Кто-то шьет, кто-то строит, кто-то музицирует, а кто-то просит Всевышнего о заступничестве. И все живут надеждами на то, что в их жизни будет так много счастья! А потом вдруг приходят какие-то люди, присваивают себе право распоряжаться чужой судьбой, заставляют жить по своим варварским законам, разрушают не только твой мир, твой дом. Рушатся храмы, уничтожаются ценности, которые так долго были гордостью этой земли. А если твоя жизнь иная, ты просто не имеешь права жить.

С содроганием Акулина вспомнила вереницу идущих на верную гибель людей, многие из которых верой и правдой когда-то служили Отечеству, сражались за эту землю. А сегодня Георгиевский крест — это крест на твоей судьбе, жизни. Если ты умен, образован, то опасен для общества. Только теперь такими правдивыми казались рассказы о судьбе их родственников из далекой Украины. Автора известного учебника по математике оставили в живых только потому, что в артеле, организованной крестьянами, не нашлось грамотного человека. А так как он в уме лихо складывал цифры, его определили счетоводом и время от времени позволяли даже пасти коров. Грустно. Но Акулина верила, что судьба будет к ней благосклонна. Уже который раз она в мыслях повторяла Молитву Ангелу Хранителю, прося «… от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи. Аминь». Она была уверенна, что это ей Ангел Хранитель помог вытолкнуть из обреченной толпы ее девочку, ее Яну, а потом каким-то чудом выбраться и самой. Господь хранил и оберегал ее.


Яна сосредоточенно водила тряпкой по белым, некрашенным половицам, раскрасневшимися от холодной воды ручонками старательно пыталась оттереть образовавшийся темный налет на досках. Пожалуй, больше всего ей сейчас хотелось, чтобы в медный таз плеснули хотя бы немного горячей воды, которая уже закипала в печи. Но попросить об этом не могла. Ей дома постоянно повторяли, что просить о снисхождении, хныкать и жаловаться непозволительно. Так поступают только мещане и плебеи. Очень хотелось к маме, к любимой Насте, которая все не приходила и не приходила. В их доме она была ей няней, в этом — стала сестрой. Раньше Настя любила ее. Вечерами, когда все в доме засыпали, она забиралась к ней в кровать, и они подолгу рассматривали картинки в удивительно красивых книжках, придумывая новые истории для уже знакомых сказок. Теперь Настя бегает на какие-то встречи строить новую жизнь, изредка забегая к Яне, чтобы отвесить очередной подзатыльник или щелчок. Яне тоже очень хотелось попасть на эти встречи, но особенно — в ту, новую жизнь, которую строила Настя. Но ее не брали, а все больше выговаривали за то, что только из-за таких как она, у них такая плохая жизнь. Даже занятия, на которых Насте было позволено присутствовать, уже не интересовали ее, и любимый французский, на котором они так любили разыгрывать всякие смешные сценки. В новой жизни он был уже не нужен. Хоте лось плакать. Яна вспомнила мамины слова, сказанные в тот их последний вечер, о том, что надо набраться сил и обязательно пережить это время, чтобы выжить и совсем скоро собраться всем вместе. Для этого надо во всем слушаться этих людей. Теперь они — ее новая семья, а эти дети — ее братья и сестры. И этот флигель — уже не принадлежит им, а ее новой семье. Яна, в той, прошлой жизни, иногда забегала сюда после шумных игр разгоряченная, возбужденная, чтобы выпить парного молока и обязательно посмотреть на огонь, который играл разноцветными искрами, послушать потрескивание сухих поленьев, вдохнуть необычные запахи, которых не было в их доме. А теперь она живет в этом доме, прибирает в нем. Раньше ей нравился отблеск медных тазиков и посуды, но она и представить не могла, сколько силенок надо приложить, чтобы ежедневно отдраивать налипающую на них сажу. Теперь за их блеском никто не следил, но ей так было жаль эти тускнеющие предметы, что когда все расходились по своим делам, бралась за их очистку. Яне казалось, что если сажа покроет эти миски, кружки, то они непременно умрут. А ей этого совсем не хотелось. Она так старалась, но ее за это никто не хвалил, даже посмеивались, иногда обидно. И когда же придет Фрол?! Только он любит ее теперь, потому, что очень любит маму.


Как давно это было. Ей казалось, что все произошло вовсе не с ней. Иногда, когда воспоминания безжалостно преследовали ее, казалось, что она просто перелистывает страницу за страницей грустного романа, у которого по каким-то причинам пока еще нет окончания. Прикасаясь своими ладонями к древним стенам Вавеля, Акулина, как бы хотела впитать его энергетику, собиравшуюся в этом месте столетиями, чтобы набраться сил, которые позволили бы и дальше жить надеждами.

Кроме Вавеля у Акулины были свои любимые места. Они притягивали незримо, зазывали именно в тот момент, когда сознание еще не подсказывало, а душа уже чувствовала необходимость, потребность быть именно здесь. Она часто приходила в Мариацкий костел, к этому веками намоленному месту. Под наплывающие звуки органа куда-то уходили все печали и тревоги, на душе становилось спокойнее. Хотелось думать о возвышенном, светлом, появлялась надежда на то, что все в этой жизни образуется, что скоро все они снова будут вместе — она, Ванда и ее Яна.

Какое странное понятие «время»… Один и тот же отрезок жизни может быть бесконечно долгим, а может промелькнуть, как мгновение, будто и не было его вовсе. Но этот отрезок, который она прожила, был в ее жизни и от этого никуда не деться, как никуда не деться от реальности, обстоятельств и памяти. В ее памяти Янина оставалась маленьким смышленым ангелочком, она несла радость, порхала, беззаботно парила над миром, в котором не было и, казалось, не могло быть проблем. Теперь — дочь уже совсем, наверное, взрослая. Какой она стала? Помнит ли ее, их теплый уютный дом, свою семью, их жизнь. Или же эта страна заставила забыть о том, кто она на самом деле, о своих корнях, предках?

С той стороны до них доходили хотя и отрывочные, но очень тревожные вести. Всех тех, кто остался, открыто заявил о себе, своем происхождении, давно уже нет в живых. Те, кто смог прикрыть свое шляхетство родством с простым народом, отречься от прошлой жизни, память о ней отправили подальше в глубины подсознания и вряд ли когда-нибудь вспомнят, даже под страхом смерти не сделают этого.

Фрол… Он ведь тоже выходец из того самого народа, а скольким она обязана ему. А тогда все это казалось легкой забавой, даже не флиртом молодой замужней женщины с одним из работников железнодорожного депо, который просто работал под началом ее мужа, часто бывал в их доме. Его природная смекалка, страсть к изобретательству, руки, которые лежали к любому делу, — все это не просто импонировало ее Сигизмунду, практически с нуля начинавшему строительство железнодорожной станции в далеком от светской бурной варшавской жизни местечке. Эта станция была его второй семьей, его детищем. Каждый, кто относился к этому детищу так же, как он, заслуживал всяческого внимания и почтения. Поэтому все свои изобретения он доверял воплощать в жизнь именно Фролу, который без чертежей, просто по рассказам, мог смастерить любую деталь. За это его любили и ценили как незаменимого практически во всех изобретательских делах человека. Но разве могли они сравниться?

Сигизмунд… Образованный, из знатной семьи. Несмотря на свое шляхетство, в нем не было и намека на самолюбование. Напротив, мягкость, сдержанность, терпимость иногда просто поражали. Казалось, его любили уже только за то, что он с одинаковым почтением относился и к прислуге, и людям, равным по сословию. Все это так не вязалось с его военной выправкой и внешностью красавца, который, казалось, природой обречен покорять дамские сердца.

И простой крестьянин, который пришел на заработки из ближайшей деревни, им же и принадлежавшей, когда прослышал, что для строительства железнодорожной станции нужны мастеровые люди. Во всей округе он слыл мастером на все руки, но больше его ценили за изготовление мебели. Какое-то природной чутье подсказывало ему образы, которые Фрол воплощал в предметах, создавая их из всех известных в здешних местах пород деревьев. Вещи, сделанные его руками, обретали форму и душу органически входившую в жизнь дома, семьи, куда их определяли на вечное пользование.