Прыгаю немножко.


Я объеду круг-маршрут,


Не волнуйся, тут я, тут!



Остановочка. Ползу.


Домик снова я везу.


Свой, родной, а не железный.


Хмур, обижен − не любезный.



Я тебя не предавала!


И троллейбус не нахал.


Дом! Я век тебя катала!


Вот и он меня катал.

Пока читала, Марина всё смотрела на Юльку, всё надеялась, что та покажет рожки – ведь раньше, когда Марина прикасалась к ней, она сразу показывала рожку. Но комочек в домике-скорлупе оставался невозмутим и неподвижен − глух. Марина читала и читала стихотворение, ещё, и ещё раз, слёзы текли у неё по щекам, капали с подбородка: неужели и Юлька её бросила? Неужели и она? Она подошла к аквариуму, чтобы высадить Юльку на стекло. И тут Марина заметила, что на дне аквариума что-то шевелится, всё плыло перед глазами, какие-то разводы, палочки-колбочки, как говорила билогичка. Марина вытерла глаза, присмотрелась и отшатнулась: всё дно аквариума было усеяно мелкими улитками. Как так? Когда Юлька успела? Валерика давно отдали Кисе. Прошло пять месяцев, как Валерика нет! Может, всё дело в этой парилке? Может уля мутировала…

− Ах! Ты так! – непонятно чему разозлилась Марина. Она перенесла аквариум на кухню. Из горшка, стоящего тут же, на подоконнике она взяла совок, вынула его из земли, брезгливо соскребла всю землю вперемежку с малюсенькими улиточками, сложила это «добро» в кастрюлю, пошла в туалет, вытряхнула в унитаз и спустила. Несколько улиточных детёнышей упали рядом, на пол. Марина смачно раздавила их домашней тапкой с вышитыми розовыми собачками – у Соньки в лагере тоже были такие домашние тапки, домашние позорища – усмехнулась тогда Марина, а в сентябре купила себе такие же в акции по 150 рублей.

После первого слива многие улитки всплыли – их было ужас сколько, Марина слила ещё раз, и ещё, потом стала носить воду из ванной и сливать и сливать противных детёнышей… Они всё не хотели тонуть, прикреплялись к стенкам унитаза… Они цеплялись за жизнь. Они же прожили не меньше недели, успели её познать, осознать, полюбить.

Когда вода в унитазе стала кристально чистой, Марина села в угол кухонного уголка, с торжеством посмотрела на опустевший, с разводами грязи на стекле, аквариум. Юлька сидела на стене.

− Надо же: я убила всех твоих детей, а тебе по фиг! – сказала Марина.

− Мариночка, − бабушка шаркала в туалет. – С кем ты говоришь?

− Да ни с кем. Ты видела, что в аквариуме творится?

− Нет. Я на него и не смотрю. Ты же знаешь, что я боюсь всех этих червей, да и не вижу я. И потом – они в твоей комнате, на твоём пространстве, ты же запретила мне заходить в твою комнату.

− Ну что ты, бабушка! – Марина обняла бабулю. Бабуля очень хорошая, и сразу взяла её сторону, в отличие от мамы не ругалась из-за этой Соньки. Бабушка растрогалась, потом вспомнила о сериале, вернулась в свою комнату, а Марина со злостью цапнула Юльку, зажала в кулаке эту дуру:

− Сейчас я тебя, тварь, убью. Я тебя любила, а ты – предательница.

Почему Юлька предательница, Марина не смогла бы себе объяснить. Предательница, дура, как и эта Сонька. Такая же дура, просто говорить не умеет и заявления писать. А умела бы, тоже бы на Марину заяву накатала: «Ах, ах, Марина Любушкина убила всех моих детей! Ахатина Улитовна Юлька».

Марина раскрыла ладонь и вдруг увидела что Юлька показала одну рожку, как будто просигналила: я тут, я с тобой. Я слушаю тебя!

− Йес! – заговорщицким шёпотом простонала Марина и понесла Юлю не в унитаз, а купаться. Юлька радовалась воде, наслаждалась, она готова была вообще выкинуть свой «домик», свою скорлупку, навсегда, потом накупалась, наполовину спрятала своё тельце.

Ещё час Марина мыла аквариум, ссыпала специальную покупную землицу, сдабривая «покрытие» щепотками сушёных червяков, украшала аквариум свежими листиками. Летний-то салат погиб, иссох, но на старых корнях пекинской капусты, выросла новая: молодая, нежно-зелёная, весенняя.

Марина положила на ладонь Юльку. Юлька потихоньку поползла. Марина отхлебнула вкуснейший сладкий чай:

− Везёт тебе, у тебя евроремонт прошёл дома, − сказала Марина подруге, единственной своей подруге: – Ещё тебе вытираться после душа не надо. А у меня, если волосы не просушу, голову ломить начинает. Не всегда, но иногда. Кстати: как ты тут выжила в душегубке в уровне опасности цвета бордо и переспелой вишни, хотя переспелая вишня – это дурновкусное сравнение, ты так не находишь?

Юлька ползла вверх по предплечью, щекотала кожу, замирала, шевелила рожками – она соскучилась по Марине, она всё ей простила. А Марина до вечера, пока не пришла мама, рассказывала и рассказывала Юльке о всех неприятностях, о Генке и Кисе, о Вике и Владе, об Афониной и Щетинской, о школьной линейке и разбирательстве в милиции, потому что пришлось ещё в милицию два раза ходить, документы приносить. Марина рассказывала, а Юлька уже не ползала, а просто сидела на одном месте, на маленьком бицепсе Марины и понимающе шевелила рожкой. Потом Марина аккуратно опустила единственного друга на дно аквариума. Отнесла аквариум в свою комнату и завалилась спать.

Эпилог

Спустя месяц папа случайно узнал обо всём, что произошло. Он пришёл к маме за какой-то подписью – это касалось какой-то квартиры, какого-то наследства, которое было у папы. И мама с бабушкой всё ему рассказали, мама даже слезу пустила. Папа удалился с Мариной в её комнату, всё подробно выспросил. Юлька была молчаливым свидетелем их беседы. Папа вышел из комнаты растерянный, он вздыхал и бормотал:

− Почему сразу не сообщили?

− Откуда я знала, Вов? − всхлипывала мама. – Ты ж даже тренеру тогда в смог не хотел звонить!

− Но тут же – ми-ли-ция! – с расстановкой сказал папа.

− Ну и что: милиция. Ты же сказал, что бесплатно никого не защищаешь.

− Мариночка же дочка моя, − голос папы дрогнул, − старшая моя дочка, самая любимая. Вон: какая красавица.

− На тебя похожа.

Марина видела, как он украдкой вынул из кармана дорогих брюк платок в клеточку, промокнул глаза:

− Ну я им покажу!

И папа занялся делом Марины. Оказалось, что позарез необходима грамота, та с турнира. Но Марина не привезла её из лагеря.

− Только медаль, − говорила она папе.

− Медаль не нужна, − нервничал папа, руки его дрожали. – Грамота! Грамота! Вспоминай!

Марина вспомнила после полутора часов наводящих папиных вопросов:

– Ой. Я её, кажется, под матрас положила, на дно кровати. Там два матраса толстых. На первый стелют простынь, а нижний – в наматраснике. Вот я под него и сунула грамоту, чтобы не помять, там ещё деревяшка, занозила палец. Хотела потом в чемодан переложить, но забыла… Только сейчас вспомнила.

− Дай-то бог, − сказал папа. И тут же, на ночь глядя, газанул в тот городишко, в ту гостиницу, в девятьсот пятый номер, самый дальний по коридору, на девятом этаже.

Он позвонил той же ночью − Марина держала трубку рядом. Папа кричал:

− Мариночка! Так и лежит грамота! Не тронули её! Так и лежала!

Потом папа пошёл к Елене Валерьевне. Она написала на Марину хорошую характеристику. Девочек, Машу, Дашу и Полю попросили расписаться. Ни Варю, ни Настю не просили. Да Настя и не стала бы, она была жутко обижена, что её редко выпускали в осеннем турнире: Марина заняла её край, а болящая Даша вдруг перестала болеть – как-то там у неё позвонки на место встали. Даша играла полусреднего теперь на месте Марины.

Папа дал и маме подписать заявление, которое сам за маму и написал.

Потом три дня они с папой потратили на то, чтобы описать всё, что происходило в лагере, а конкретно в номере.

– Ты же вела дневник? Где он? Ты же мне его давала? Где?

Марина отдала блокнот в специально состаренной дизайнерской обложке.

− Девочки видели, как ты писала?

− Нет, − покраснела Марина. − Я ночами.

Папа открыл блокнот, стал читать, лицо его мрачнело и мрачнело всё больше.

− Отличный дневник, −голос папы дрожал. – Ты молодец, дочка. Он очень нам пригодится. Просто ты большущий молодец.

Папа сходил с Мариной к хирургу и к невропатологу, взял какие-то справки, что-то говорил, беседовал с врачами, а Марина сидела за дверью. Потом, как он рассказал, направил заявление и все документы в «центральную милицию». Марину пригласила инспектор почему-то по месту жительства (когда ставили на учёт, они с мамой ездили в отделение рядом с дворцом). Молоденькая «девочка»-следователь выдала Марине документ, что её с учёта сняли. Девушка, улыбаясь, провела с Мариной «разъяснительную» беседу, Марина кивала: да всё поняла, да раскаиваюсь, щипать, пинать, бить и душить больше никого никогда не буду, и выкидывать из окон тоже. Марина подписала бумагу. И папа подписал, и мама, которая сидела, уткнувшись в пол, она была красная как помидор – после приступа кашля, последнее время мама страдала давлением и лающим кашлем, врачи говорили, что это последствия смога и дыма.

Папа написал жалобу в департамент образования. Приложил к жалобе все документы. Бабушка и мама отговаривали. Но папа заявил:

− Они первые встали на тропу войны, эта вонючая гимназия. Что они там о себе возомнили? Они только и могут, что бедных и беззащитных унижать. Я уж не говорю о том, что Мариночку выгнать пытались, это вам спасибо, Вера Ивановна, пригодилась ваша военная стойкость кадровика.

− Ну уж. Это разве проблемы, − отмахнулась бабушка. – Вот у нас в восемьдесят третьем на заводе два контейнера с деталями пропали, вот дело было, даже в газете написали, в «Комсомольской правде». Статья называлась «Несуны? Нет, воры!» Вот это тяжёлое было время. Одних судов сколько, не считая дознаний, тома писанины…

− Я и говорю: только ваша, Вера Ивановна, стойкость Мариночку спасла – и папа галантно поцеловал бабушке руку.

− Ну не без этого, − впервые улыбнулась бабушка папе. – Такая жизнь позади. У-ух. Не приведи господи никому. Вот помню в семьдесят седьмом на парткоме разбирали…