И все это время Джейсон изо всех сил старался убедить Вэлери, что Лайон не стоит ее тревог. Он был просто еще одним не очень талантливым художником, каких пруд пруди, да еще с проблемами. Вэлери соглашалась, хотела бы согласиться, но так никогда до конца и не поверила, что все это правда. С одной стороны, не настолько уж Лайон был отягощен проблемами — не страдал наркотической или алкогольной зависимостью, у него никогда не было неприятностей с законом, — а с другой, как ни печально, он обладал таки талантом — «блестящим, ясным и вызывающим», по словам критика из «Бостон феникс», написавшего рецензию на его первую выставку в галерее в Бикон-Хилле. Владелицей галереи оказалась, между прочим, веселая, бойкая и молодая светская девица по имени Пондер — именно она стала следующей победой Лайона.

— Пондер? До какой же вычурности можно дойти?[5] — сказал Джейсон, когда Вэлери засекла Лайона целующимся с ней на улице под окнами его квартиры и в отчаянии бросилась домой, чтобы поделиться с братом новостью. — Лайон и Пондер, — продолжал Джейсон. — Они друг друга стоят, с такими-то именами.

— Я знаю, — сказала Вэлери, находя некоторое утешение в насмешке брата.

Вэлери даже улыбнулась, но не решилась поведать брату о подлинной причине разрыва. Накануне она сделала тест и узнала о своей беременности. Она не очень понимала, почему скрывает сей факт от Джейсона, из-за стыда, горя или в надежде, что это ошибка и на ее долю пришелся первый ошибочный положительный тест в истории тестов на беременность. Несколько дней спустя, когда сделанные у врача анализы крови подтвердили, что в ней развивается зародыш, Вэлери плакала и молилась о выкидыше, не в силах пойти в клинику на Коммонуэлс-авеню, где побывали некоторые из ее подруг по колледжу. Однако в глубине души она знала, что и не сможет так поступить. Вероятно, сыграло роль ее католическое воспитание, но скорее всего она просто хотела этого ребенка. Ребенка Лайона. Она неистово отрицала, что это имеет какое-то отношение к желанию вернуть его, тем не менее по-прежнему звонила ему, без конца представляя в Лайоне радикальную перемену, преображение характера.

Но он не ответил ни на один из ее звонков, вынуждая Вэлери оставлять туманные, умоляющие сообщения, которые он просто игнорировал, — даже то, где она пыталась сообщить ему что-то «действительно важное».

— Он не заслуживает, чтобы знать, — сказал Джейсон, объявив Лайона первым человеком в его жизни, которого он возненавидел.

— Но неужели ребенок не заслуживает отца? — спросила Вэлери.

— Если выбирать из двух зол — Лайон или ничего, — ребенку будет лучше без отца.

Вэлери признавала правоту брата, понимая, что от непрерывного разочарования сердце страдает больше, чем от пустоты, и все же чувствовала: скрывая от Лайона свою беременность, она поступает неправильно. А потому в один из одиноких вечеров, уже на последних месяцах, она решила позвонить ему еще раз, сделать последнюю, окончательную попытку. Но когда она набрала его номер, незнакомый мужчина с арабским акцентом проинформировал ее, что Лайон переехал в Калифорнию и адреса не оставил. Вэлери не знала, верить ли этому человеку или он заодно с Лайоном, но в любом случае она формально с ним покончила, как с Лорел и подругами в родном городе. Она ничего больше сделать не может, решила Вэлери и, на удивление, нашла утешение в этом чувстве тщетности, напоминая себе о нем во все последующие трудные моменты: когда рожала, а потом привезла Чарли домой из больницы, когда допоздна просиживала у его кроватки из-за колик и болезней ушей, когда он температурил или неудачно падал. Она напомнила себе об этом, когда Чарли наконец подрос и спросил о своем отце, — душераздирающий момент, которого Вэлери со страхом ждала каждый день жизни своего сына. Она рассказала ему подкорректированную правду, составленную заранее: его отец — талантливый художник, но ему пришлось уехать до рождения Чарли, и она не знает точно, где он сейчас. Она достала единственную имевшуюся у нее картину Лайона — небольшое абстрактное полотно, покрытое кругами, в зеленых тонах, и торжественно повесила его над кроватью Чарли. Затем она показала сыну фотографию его отца, которая у нее была, — расплывчатый любительский снимок, хранимый в старой шляпной коробке в кладовке. Она спросила Чарли, хочет ли он взять его себе, предложила вставить в рамку, но мальчик покачал головой и вернул фото в шляпную коробку.

— Он никогда тебя не видел, — сказала Вэлери, борясь со слезами. — А если бы увидел, то полюбил бы так же сильно, как я.

— Он когда-нибудь вернется? — спросил Чарли, расширив печальные, но сухие глаза.

Вэлери покачала головой и ответила:

— Нет. Он не вернется.

Чарли принял это, храбро кивнул, а Вэлери снова сказала себе, что больше ничего сделать не может, кроме как быть хорошей матерью, самой лучшей матерью, насколько это в ее силах.

Но теперь, спустя годы, глядя в больничный потолок, она сомневается в правильности своих решений. Она ловит себя на мысли, что нужно было приложить больше усилий к поискам Лайона. Жалеет, что у ее сына нет отца, что они одни.

ТЕССА: глава пятая

В воскресенье днем, когда Ник, Руби, Фрэнки и я отправляемся в «Таргет» покупать костюмы для Хеллоуина — таково наше представление о полноценном семейном времяпрепровождении, — я осознаю, что все больше уподобляюсь своей матери. Разумеется, я не в первый раз нехотя ловлю себя на «барбизме», как называет подобные моменты мой брат. Например, я знаю, что похожа на нее, когда предостерегаю Руби от «щекотливой ситуации» или поучаю, что «скучают только скучные люди». Я буквально ощущаю ее в себе, когда покупаю что-то на самом деле ненужное, будь то платье или упаковка лапши «Рамен», потому только, что на эти товары — распродажа. Я также, как она, осуждаю человека за то, что он забыл написать благодарственное письмо, или водит автомобиль с заказным номерным знаком, или, упаси Бог, слишком энергично жует жевательную резинку на людях.

Но стоя в «Таргете» перед отделом костюмов и высказывая Руби свое недовольство костюмом Шарпей из «Классного мюзикла» с этим расшитым бижутерией, оголяющим поясницу топом и обтягивающими брючками-капри из золотого ламэ, я понимаю, что далеко зашла на территорию Барб. Не столько из-за нашей обшей женской впечатлительности, сколько из-за обещания дочери в этом году предоставить ей самой выбрать себе костюм и быть «кем она захочет» — в точности так, как говорила мне моя мать, когда я была девушкой, а затем молодой женщиной. Хотя в действительности она снова и снова подразумевала, по-видимому, то же, что в данный момент и я: «Будь кем хочешь, пока я одобряю твой выбор».

Я испытываю досаду, вспоминая свои разговоры с матерью в прошлом году, когда сообщила ей об уходе из колледжа Уэллсли с должности, после которой заключают долгосрочный контракт. Я знала, у нее найдутся мысли по этому поводу, которыми она захочет поделиться, так как привыкла выслушивать ее непрошеные советы. Мы с братом частенько посмеиваемся над ее визитами и тем, сколько раз она начинает свои нотации со слов: «Если мне позволят внести предложение», — которые являются для нее всего лишь стартовой площадкой, откуда она продолжает и рассказывает нам, как мы все делаем неправильно. «Если мне позволят внести предложение. Возможно, тебе следует подготавливать одежду Руби с вечера — это помогло бы избежать многих утренних споров». Или: «Если мне позволят внести предложение. Возможно, тебе следовало бы выделить определенное место для всей входящей почты и бумаг. Я убедилась, это серьезно уменьшает беспорядок». Или: «Если мне позволят внести предложение. Тебе нужно постараться расслабиться и создать успокаивающую обстановку, когда ты нянчишь младенца. Мне кажется, Фрэнки чувствует твое напряжение».

Да, мама, он абсолютно точно чувствует мое напряжение. Равно как и все в доме, да, наверное, и в мире. Поэтому-то я и ухожу с работы.

Это объяснение ее, разумеется, не удовлетворило. В ответ она выступила с рядом новых «предложений». Например: «Не делай этого. Ты пожалеешь. Пострадает твой брак». Она зашла на сайт Бетти Фридан, которая назвала сидение дома «проблемой, не имеющей названия», и на сайт Аликс Кейтс Шульман, предложившей женщинам вместо отказа от служебной деятельности прекратить выполнение семидесяти процентов домашней работы.

— Не понимаю, как ты можешь отказаться от всего, о чем мечтала, — заявила она с тем пылом, который вызывал в воображении дни ее молодости, когда дети цветов сжигали лифчики. — От всего, чего ты так упорно добивалась. И только ради того, чтобы сидеть дома в спортивном костюме, складывать одежду и печь пироги?

— Дело не в этом, — ответила я, дивясь, не видит ли она меня каким-то чудом по телефону — стоящую у плиты и готовящую макаронную запеканку с беконом и черными трюфелями под сырным соусом, рецепт которой я только что вырезала из журнала по воспитанию детей. — А в том, что я смогу проводить время с Руби и Фрэнком.

— Я знаю, милая, — сказала она. — Я знаю, ты этому веришь. Но в итоге ты пожертвуешь своей душой.

— Ой, мама, я тебя умоляю, — закатила я глаза, — не надо столько драматизма.

Но она продолжала с прежним жаром:

— Не успеешь оглянуться, дети все дни будут проводить в школе. А ты останешься сидеть дома, ждать их возвращения и забрасывать вопросами о том, как они провели день, через них проживая свою жизнь. И, оглянувшись, пожалеешь о своем решении.

— Откуда ты знаешь, что я буду чувствовать? — возмутилась я, в точности как в свои школьные годы, когда она пыталась, по ее словам, пробудить во мне совесть. Например, в тот раз, когда я пробовалась на место в группе поддержки, а она высмеяла меня, да еще перед подругами по этой группе, настаивая, что мне следует идти «в настоящую команду», а не «прыгать из-за оравы мальчишек».