Одну мелодию Шарлотта играла чаще других. Названия я не знал – никогда не увлекался классической музыкой. Но она исполняла ее снова и снова, будто что-то страстно искала. Наверное, совершенства. Шарлотта строга и требовательна к себе. Она не понимала, насколько хороша, и, думаю, нервничала и расстраивалась по этому поводу. Но, боже мой, как же она талантлива!

Кто-нибудь уже знает, что у этой девушки такой дар? Невероятно. В три часа дня она начинала играть на скрипке, и мне приходилось напоминать себе: это тот же самый человек, который только что принес мне обед. Бессмыслица какая-то. У меня уже есть уборщица, прибирающая за мной. Может, и стирку переложить на нее? Это вредно для рук? Вряд ли. Но мне не давала покоя мысль, что Шарлотта вынуждена по какой бы то ни было причине работать на меня. Место Шарлотты Конрой в огромном концертном зале, а не в этом доме.

Так прошел целый месяц, и каждый день для нас обоих становился все тяжелее и невыносимее. Шарлотте, вероятно, нелегко жилось в постоянном страхе разозлить меня. На пласту отвращения и презрения к самому себе появился еще один слой. Он уже и так был невероятно глубок, а в самой его сердцевине расположилось раскаленное ядро, время от времени извергающее гнев.

Таких вспышек не было уже месяц, но она приближалась и скоро произойдет. Я поклялся самому себе: пусть оно разрушит меня, но я любой ценой защищу Шарлотту, даже если она возненавидит меня. Так будет лучше для нее.

О том, что лучше для меня, я не позволял себе думать.

* * *

Однажды утром я проснулся с урчанием в животе. Вечером я не поужинал – находился в отвратительном настроении и не прикоснулся к принесенной Шарлоттой еде. Это было блюдо из китайского ресторана, а значит, четверг.

Я бы ни за что не признался в этом, но меня уже тошнило от еды навынос. Шарлотта готовила себе внизу блюда, которые пахли в миллион раз вкуснее, но я не мог присоединиться к ней. В любом случае, я не стал бы есть перед кем-то.

Мой ужин остыл, и когда затвердевающий соус стал источать неприятный запах, я смыл его в унитаз. Естественно, утром я проснулся голодный как волк.

Я нашел и нажал кнопку на часах. Почти шесть утра, значит, у меня еще есть время. Если повезет, тихо спущусь вниз, возьму хлопьев и вернусь к себе до пробуждения Шарлотты.

Я скинул покрывала, поднялся и пошел к двери. Двенадцать шагов, и вот она – дверная ручка. Я потянул за нее и нащупал ребро двери, чтобы не стукнуть себя ею. Пятнадцать шагов по коридору, скользя по стене пальцами для ориентира. Перила, по ступенькам вниз, и я в гостиной.

На ощупь дошел до низенького квадратного кресла, отмечавшего для меня половину пути, затем побрел дальше, вытянув перед собой руку в поисках кухонной стойки. Коснулся холодного гранита, обошел, и паркет под босыми стопами сменился плиткой. Мама переделала кухню в промежутке между моим последним приездом сюда и несчастным случаем, поэтому я понятия не имел, как она выглядит. Современная и дорогая, неизвестно каких цветов, с плитой, духовкой и микроволновкой, которыми я никогда не смогу воспользоваться.

Кому, мать вашу, есть дело до того, как выглядит эта кухня?

И все же меня это напрягало. Иногда я ощущал себя объектом гнусных насмешек: словно мир только и дразнил меня тем, чего я больше не мог получить.

Я нашел шкафчик с сухими завтраками и вытащил первую же коробку. Проверил, точно ли в ней хлопья, не то мало ли, Шарлотта поменяла упаковки местами из мести своему слепому нанимателю-придурку. Я открыл коробку и понюхал. Кукурузные хлопья. Сойдет.

Я отошел влево, нашарил кухонную вытяжку, а затем шкафчик. Достал из него миску и поставил рядом с хлопьями. Пока все шло неплохо, однако холодильник – это отдельная история. Когда я жил один, в нем разве что мышь не повесилась, но теперь Шарлотта заполнила его продуктами. Сначала я схватил контейнер с бульоном, но пару неуклюжих попыток спустя ладонь опустилась на пакет молока.

Меня охватило раздражение, подпитанное и сдобренное зверским голодом, и я с грохотом поставил пакет на стойку. Нашел ящик со столовыми приборами, взял ложку и насыпал в миску хлопья, держа ее за край, чтобы не переборщить. Открыл пакет молока, налил его в миску и снова поставил на стойку.

То есть хотел поставить.

Я был беспечен и поставил его на край раковины. И слишком поздно почувствовал, как чертов пакет, покачнувшись, упал. Я попытался его поймать, схватил пальцами воздух и услышал шлепок. Лодыжку забрызгало молоком. Наклонившись, я нашел пакет, но молоко уже разлилось, и я не знал, насколько далеко. Пакет был почти полон, а теперь в нем осталось меньше половины.

Руки зачесались швырнуть миску с хлопьями в раковину, когда нос уловил сладковатый запах мыла и ванили.

Шарлотта.

– Привет, – произнесла она тихо и нерешительно. – Помощь нужна?

Я стиснул зубы, сдерживая порыв старой доброй злости.

– Нет, не нужна. Я же сказал тебе…

– …Чтобы я не помогала тебе ни при каких обстоятельствах, – закончила она за меня напрягшимся голосом, – и что я не существую, пока не понадоблюсь тебе. Но поскольку я не хочу ходить по липкому полу, расценивай мою помощь в уборке этого беспорядка как помощь самой себе. Если так тебе будет легче.

«Не будет», – хотелось ответить мне. Мне уже никогда и ни от чего не станет легче, и уж точно не от нарисовавшейся в голове картины, как Шарлотта на четвереньках вытирает разлитое мной молоко.

– Сам уберусь. Где бумажные полотенца?

Я двинулся вперед, но Шарлотта остановила меня:

– Подожди! Ты поскользнешься… Шагни вправо.

Я послушался, и нога ступила на сухую плитку. Ура! Но что теперь? Я буду выглядеть последним идиотом, пытаясь вытереть то, чего не вижу. Изо всех сил подавляя злость, раздражение и мучительный голод, я повернулся в сторону Шарлотты и медленно сказал:

– Ты можешь идти, спасибо. Я справлюсь.

– Уверен?

Воображение попыталось нарисовать Шарлотту, но получился лишь размытый, подрагивающий мираж. Я представлял ее синеглазой девушкой с каштановыми волосами, сочетавшей в себе черты других женщин из моей прошлой жизни, а в ней я знал очень многих.

Я понятия не имел, какое у Шарлотты лицо, но мог представить, как она стоит, скрестив руки, поджав губы и подняв брови, – в той самой позе, которую женщины принимают, когда разговаривающий с ними мужчина слишком туп, чтобы жить. Мое раздражение слегка поутихло.

Шарлотта приблизилась и нажала на мое плечо, мягко выталкивая из кухни. Ее маленькая ладонь была теплой и нежной, но в то же время и твердой. Я обошел стойку и сел на барный стул.

– Я видела бардак и похуже, – начала поучать меня Шарлотта своим красивым голосом. – Если бы ты меньше сидел в своей комнате и больше времени проводил тут, внизу, то, вероятно, научился бы обходиться без помощи.

Я слышал, как она ходит по кухне, открывает и закрывает шкафчики, вытирает большую лужу разлитого молока. Она быстро с этим управилась.

– На самом деле я уверена: ты справишься со всем сам при наличии времени и терпения. Первого у тебя в избытке, зато второго совсем нет.

Она остановилась, и я практически ощутил на себе ее взгляд – легкий и нежный, как перышко.

– Ты хочешь есть? Я собираюсь приготовить яйца с беконом. Будешь?

Часть меня, которой все еще не было на все наплевать, желала позавтракать с ней. Другая же часть, презиравшая того, кем я стал, старалась избежать возможного унижения, ведь малейшие потуги грозили стать стихийным бедствием, и желала забиться в комнате в одиночестве. Но Шарлотта не какой-то болван, которого нанял Люсьен и который сбежит через неделю. Может быть, не страшно, если я поем вместе с ней и буду при этом выглядеть недотепой?

Может быть.

«Соберись, придурок! – велел я себе. – Ты хочешь есть? Так сядь и поешь. Вилка, еда, рот. Ты, чтоб тебя, не ракеты строить собираешься».

– Буду.

– Замечательно! Дай мне минутку, – я слышал улыбку в ее словах.

Я слушал шорох Шарлотты на кухне, шипение масла на сковородке, треск яичной скорлупы. Затем она разложила передо мной столовые приборы.

– Эм, вилка слева. Ложка и нож справа…

– Я помню, как сервируют стол.

– Ладно.

Судя по интонации, она закатила глаза.

Еще несколько минут неловкого молчания, и передо мной поставили тарелку.

– Приятного аппетита!

Я чувствовал идущий от еды жар, ноздри заполнил приятный аромат. В животе заурчало, и будь я один, то позабыл бы о манерах и чувстве собственного достоинства. Я набросился бы на еду как голодный зверь, используя не только вилку, но и пальцы.

Но сейчас настал важнейший момент, когда я должен был поесть перед кем-то, и я оцепенел.

– Кофе? – спросила Шарлотта.

– Да. Черный.

– Апельсиновый сок?

– Угу.

Глухо стукнула о стойку керамическая кружка, звякнул стакан.

– Кофе справа от тебя, сок слева.

Я не шевелился.

– Ной?

– Я не ем перед другими людьми.

– Я заметила. Почему?

Губы машинально сложились в усмешку. Рефлекс на любое напоминание о моей беспомощности и неуклюжести. И таких была целая гора.

– А ты как думаешь? Я хуже чертова карапуза. Мне приходится шарить пальцами, чтобы найти гребаную еду, я все переворачиваю, и у меня такое ощущение, будто на меня все время глазеют. Хотя я не узнаю, так это или нет.

– Понятно.

Я услышал, как Шарлотта поставила возле меня еще одну тарелку. Обошла стойку, выдвинула стул и села. Не напротив, а рядом со мной.

– Яйца на тарелке слева, бекон справа, а вверху рогалик. Можешь есть руками, мне все равно. Если что-то прольешь, я вытру. Невелика беда.

«Невелика беда». Она сказала это так, что я почти поверил.

– Ной, – мягко, но в то же время твердо сказала она, – все остынет.

Я взял вилку и начал есть. Не спеша и не забывая о том, что впервые за четыре месяца ем не один.