Эмма Скотт - Свет между нами

Мама накрыла мою руку своей.

– Мы можем что-нибудь сделать для тебя, милый? Тебе что-нибудь нужно прямо сейчас?

Нужно ли мне что-нибудь? Мне нужно, чтобы доктора починили мне треклятый мозг, чтобы я снова мог видеть.

Я сидел в кресле-каталке, скрипя зубами. Как много слов, которые я не в состоянии сказать. Они заполняли рот, намертво его запечатав, пока реальность вгрызалась в меня своими ядовитыми зубами.

Вот и все. Все кончено. Так я проведу остаток своей жизни. Без света, без красок. Я больше не увижу неба. Не увижу заката. Не увижу… ничего. Никогда.

Руки сжались на подлокотниках кресла-каталки с такой силой, с какой никогда не сжимались на физиотерапии.

– Ной? Пожалуйста, поговори со мной, родной.

Нет! Я не могу остаться таким! Не могу остаться таким навсегда. Моя работа… «Планета Х»… мои фотографии, машина… я не смогу водить. Летом я собирался сделать снимки кораллового рифа в Кэрнсе. В сентябре планировал побывать в Карлсбадских пещерах.

И много где еще.

Одно за другим валилось на меня все то, что я больше никогда не сделаю, не увижу и не испытаю. Одно за другим, пока не погребло меня под собой, едва давая вздохнуть.

А потом перед глазами развернулось будущее, и оно было черным. Что я буду делать? Где буду работать? Где жить? И как? Я не планировал в скором времени жениться, но предполагал, что это случится. А теперь… Я не увижу свою жену в день нашей свадьбы. Не увижу, как она идет ко мне по проходу в красивом платье. Не увижу ее лица, когда впервые признаюсь ей в любви. Я не увижу наших детей. Мои собственные дети будут для меня загадкой.

Рождественские огни на елке, мерцающие в полутьме ресторана свечи, припорошивший зеленые сосны снег…

Всего этого… больше не будет.

Я до боли вцепился в подлокотники. Доктора с родителями нервно суетились вокруг, спрашивая, в порядке ли я, умоляя ответить. Но они находились по другую сторону черной завесы, которая никогда больше не поднимется.

Глаза защипало от слез. Слез. Да хрена с два! Я не собираюсь рыдать. Не собираюсь сдаваться. Пошло оно все. Пошли они все. Я не такой, каким они пытаются заставить меня быть. Человеком, который не сможет делать того, что делал все двадцать три года. Я никогда этого не приму.

Никогда.

* * *

Везувий извергся.

Я долго лежал, не смыкая глаз, вновь и вновь прокручивая в голове это больничное воспоминание, словно тыкая пальцем спящее чудовище. Когда я наконец уснул, мне приснился привычный кошмар. И я проснулся, чувствуя такое удушье, что думал и вправду умру.

Забавно было бы, пройдя весь ад восстановления после несчастного случая, уйти из жизни из-за гребаного сна. Наконец мне удалось вдохнуть в легкие воздух вместо воображаемой воды, и грудь перестало сдавливать стальным обручем. Тяжесть ушла, а вот тьма, конечно же, нет.

Как и острое чувство вопиющей несправедливости, ощущения, что я этого не заслужил. Они были со мной каждую секунду своей жизни. Они подогревали мой гнев и подпитывали горечь, никогда не отпуская меня. Чаще всего они маячили на задворках сознания, но иногда занимали центральное место, требуя к себе внимания, и сегодняшний день был одним из таких.

Я ненавидел всех и вся. Кровать, на которой лежал, окружающие меня стены, пол подо мной, потому что знал, из чего он сделан, но не знал, какого он цвета. Я ненавидел этот дом, позволивших мне жить тут родителей, пытающегося заботиться обо мне Люсьена и Шарлотту, что она не бросила свою работу недели назад, когда я сорвался на нее из-за чертовых штор, поднятых в прекрасный день и не скрывающих более город, который я не мог видеть.

Я ненавидел ее бывшего кретина-бойфренда, который прикасался к ней, спал с ней, а потом бросил ее. Ненавидел ее брата за то, что тот умер, омрачив потерей всю ее жизнь. Ненавидел себя за то, что своими глупыми и бестактными вопросами потревожил ее рану.

Я ненавидел Мексику. Ненавидел журнал, который отправил меня туда по работе. Ненавидел искушающее чувство опасности. Ненавидел местных ныряльщиков, которые тоже прыгали со скалы, но не пострадали, в то время как я поломался о камни.

Я ненавидел, ненавидел, ненавидел.

Лежал в постели, ощущая, как ненависть омывает меня подобно волнам на пляже – накатывает и откатывает, понемногу разъедая душу. Когда-нибудь кроме нее не останется ничего.

Шарлотта поднялась ко мне утром, сказала, что приготовила завтрак, и спросила, спущусь ли я поесть с ней или ограничусь едой из ресторана. Я послал ее и велел сегодня не возвращаться.

Мне ненавистно то, как я с ней обошелся.

Меня гложет то, что она ушла.

Шли часы, и моя ярость лишь разрасталась. В реабилитационном центре меня предупреждали, что такое возможно. Предложили лекарства для контроля над психическим состоянием и настроением. Я принял его однажды, и следующие восемь часов, полные душевного оцепенения, были самыми страшными в моей жизни. Я уже потерял зрение, но лекарство вдобавок к этому лишило меня всех эмоций. Больше я никогда не принимал антидепрессанты. Однако этим утром мне потребовался бы целый пузырек этих таблеток, чтобы подавить ненависть, заменившую кровь в моих венах.

Я пошарил в поисках своего маленького плейера с голосовым управлением, сделанного для таких слепых придурков, как я, и заткнул уши наушниками. Сказал ему играть Psalm 69 рок-группы Ministry. Громче. Еще громче. Настолько громко, насколько мог выносить. Музыка обычно заполняла собой сознание, не оставляя места ни для чего другого, но сегодня она лишь подлила масла в огонь моей ярости. Казалось, еще чуть-чуть, и я просто взорвусь.

А потом я почувствовал это. Первые приступы боли в затылке. Пробуждался Монстр. Он невероятно быстро выходил из своего долгого сна, с ревом вставая на дыбы.

Я велел музыке перестать играть и поспешно сел. Выдернул из ушей наушники и потянулся к пузырьку с лекарством от мигреней. Охваченный паникой и шоком от ежесекундно усиливающейся боли, я задел абажур лампы и опрокинул пузырек локтем. Сердце сковал страх, а голову – боль. Ненависть, в которой я мариновался все утро, в мгновение ока переросла в дикий ужас.

Я отчаянно зашарил руками по полу, надеясь коснуться пальцами пузырька, но пальцы цеплялись лишь за деревянный пол, ножку кровати и тумбочку. Дыхание стало рваным, Одежда промокла от пота. Я ползал на четвереньках, пока совершенно не потерялся в пространстве, но лекарство так и не нашел. Из горла вырвался стон, тихий по сравнению с болью, молотом стучавшей под черепной коробкой.

Каким-то образом у меня получилось доползти до тумбочки. Упершись в нее локтями, я с трудом поднялся. Зачем? Я не знал, что делать. От мучительной, пульсирующей боли мысли путались и разбегались. Накатила слабость, и я попытался ухватиться за что-то, чтобы не упасть. Пальцы вцепились в лампу.

С безмолвным криком я швырнул ее через комнату. Основание разлетелось на куски, угодив в стену рядом со шкафом, и мне почудилось, что я тоже распадаюсь на части. Боль сокрушала и раздирала меня. Горло издавало тихие, судорожные стоны, из глаз текли слезы, кожа покрылась испариной.

Я снова упал на четвереньки, опрокинув тумбочку. Она перевернулась, ударив меня по бедру. Легкий поцелуй боли по сравнению с ревом агонии в голове. Я жалко ползал по полу, все еще пытаясь найти таблетки, но по-прежнему ничего не находил.

Паркет под ладонями сменился холодной плиткой. Ванная. В полубреду, потерявшись в окутавшем меня мерзком тумане боли, я сдался и прекратил свои поиски. Я начал биться головой о плитку, снова и снова, в мерном ритме, в унисон пульсации в голове. Сколько это продлится? Это конец? Должно быть, да. Голова взорвется, как в фильме ужасов. Или я разобью свой череп о плитку, словно яйцо, и боль вытечет из нее. Меня затрясло, желудок скрутили спазмы.

Пусть это прекратится… Боже, пожалуйста, прекратите это, кто-нибудь…

– Ной? О господи!

Шарлотта.

За всей этой агонией, где я еще был в состоянии думать, пришла мысль: возможно, я выберусь из этой круговерти живым.