— Она сказала, где Даша?

Знать мне это незачем, я просто пытаюсь переключить его внимание, вернуть к действительности, пока он не разорвал свое лицо. И руки Восниковского бессильно опадают.

— Сегодня на рассвете… В Останкинском пруду… Моя девочка…

— О боже! — вырывается у меня, и проклятые слезы начинают литься просто неудержимо, хотя я не хочу этого, не хочу!

Мы стоим во дворе, на глазах у любопытных теток, которые уже наверняка прильнули к окнам, и, цепляясь друг за друга, ревем, не стесняясь быть уродливыми, смешными… Потом он отрывается от меня и уходит, покачиваясь, — сильный, состоятельный мужчина, решивший, что вправе распоряжаться судьбой женщины, и поплатившийся за это. Я не спрашиваю, куда он идет, и не потому, что мне нет до этого дела. Просто я без слов понимаю, что он и сам не представляет, где можно укрыться от того громадного чувства вины, что придавило его и теперь до конца жизни не даст вздохнуть полной грудью.

Сзади раздается голос той самой соседки, что сдала меня милиции, теперь она смотрит на меня и Восниковского со слезливым состраданием:

— У Агаты-то этой ведь лица не было, когда увозили… В кровавую кашу избил! Ее под руки волокли в машину. Может, и не выживет…

Я отступаю в спасительную темноту подъезда — ни к чему ей видеть мою зареванную физиономию.

— Ее счастье, если не выживет, — шепчу я.

* * *

Лера держит меня за руку, пытаясь снять мою дрожь. Но это невозможно: перед каждой премьерой трясусь так, что зубы готовы раскрошиться. Я чувствую себя беспомощной, как пришпиленная бабочка — крылья еще шевелятся, но полететь не могу. Мне уже неподвластно то, что делают сейчас с моей пьесой. Ничего не изменить, ни собственного слова, ни актерской интонации…

В таком полуобморочном состоянии находятся матери детей, что участвуют в творческих состязаниях, где битва не на жизнь, а на смерть, какое бы обманчивое умиление это ни вызывало у сторонних зрителей. Как-то еще в отрочестве подруга затащила меня на конкурс юных пианистов, в котором сама участвовала. Эта балда нисколько не волновалась, так уверилась в своей исключительности, зато ее мама была почти при смерти. По-моему, она даже забыла, что нужно дышать, в такое оцепенение впала, когда Танька играла: руки стиснуты, пальцы налились кровью, а ногти побелели. Совершенно безумный взгляд был устремлен на сцену, будто она накачивала дочь своей энергией.

К слову сказать, это не помогло — моя подруга оказалась где-то в хвосте. Вся ее уверенность в себе оказалась дутой. Как я ни была привязана к этой девочке, но не могла не признать, что она играла хуже многих. Мне там понравился кареглазый мальчик, у которого на щеках от волнения цвели розы и нежные ушки трогательно светились. Он тоже не победил в той войне преподавательских амбиций, но когда этот конкурсант играл, у меня почему-то навернулись слезы. Впервые — от музыки… Наверное, так и проверяется истинность таланта: способен ли он что-то открыть тебе в твоей же душе? Потому тот мальчик и помнится мне до сих пор, что я впервые всей кожей ощутила воздействие таланта…

Сейчас вокруг такие же дети. Им кажется, что они отличаются от нашего поколения чуть ли не на генном уровне, что они уж такие другие, такие продвинутые… Но украдкой поглядывая на раскрасневшиеся лица моих зрителей, я замечаю то же счастливое нетерпение: «Чем все кончится?», ту же готовность смеяться вместе, и так же, едва заметными рывочками, опускающиеся книзу уголки губ, когда Рони жалко, так жалко… В свои десять-двенадцать мы с Леркой, приведи нас кто-нибудь на этот спектакль, пережили бы ту же гамму эмоций, что и эти дети, заполнившие зал.

И когда я думаю о каждом из них, как о себе в прошлом, они не вызывают у меня раздражения. Но стоит вернуться в свой возраст, как передо мной сразу же возникает дикая стая бесцеремонных, глуповатых, агрессивных существ, с которыми я не хочу иметь ничего общего. Не говоря уж о том, чтобы впустить одного из них в свою жизнь…

Закрывающийся в антракте занавес действует на них точно катапульта: подскакивают все разом и бросаются вон из зала. То ли им так осточертела моя пьеса, то ли их мочевые пузыри уже на пределе… Пихаясь и осыпая друг друга ругательствами, они оттаптывают нам с Лерой ноги, пробираясь к выходу, и меня так и тянет щипнуть каждого из них. Слово до них не дойдет…

— Диман, займи мне очередь! Жрать хочу — сил нет! — вопит визгливый мальчишеский голос сзади над ухом, и до меня наконец доходит, что мои зрители рвутся в буфет. Все правильно: духовную пищу лучше поглощать на сытый желудок.

Чья-то маленькая ручонка цепляет длинные волосы моей сестры, и ее голова откидывается. Ахнув, Лера выворачивается и высвобождает светлую прядь, в которой запутались пальцы какой-то девочки. Вместо того чтобы извиниться, та фыркает и что-то шепчет подружке на ухо.

— Вот оно — твое будущее счастье, — мрачно замечаю я. — Не пугает?

Но Лера только улыбается, потирая голову:

— Это же случайно вышло.

— Один раз случайно. Потом ей может и понравиться таскать тебя за волосы… Помнишь, как Антошка маму тянул?

— Не помню, — признается она. — Мне кажется, что они друг в друге души не чаяли. Он и сейчас чуть не плачет, когда ее вспоминает.

— А ты часто разговариваешь с ним?

— Конечно, часто, — удивляется сестра. — Они ведь обедают у нас каждое воскресенье.

— С ума сойти! — ахаю я. — Ты что это нахлебников приваживаешь?! А я-то думаю, почему его девки у тебя как дома себя чувствуют!

Ее лицо темнеет:

— Я только по воскресеньям и ощущаю свой дом живым…

Мне нечего ей возразить, и мы обе умолкаем. В фойе не спешу, и Лерку не выпускаю. Надеясь, что немногие в зале знают меня в лицо, я вжимаюсь в кресло третьего ряда, хотя сестра божится, что все идет просто прекрасно. Но я уже знаю все эти утешительные приемчики, предназначенные для пораженцев, и не хочу их слышать. И чтобы заставить ее замолчать, вполголоса рассказываю о Даше Восниковской, которую вчера похоронили, о ее матери, не сумевшей смириться с необходимостью играть одну роль, о разрывающем свое лицо отце…

И спрашиваю, не жалея ее:

— Ты сможешь отказаться от целой кучи вещей ради одного ребенка? Стоит мне рожать его для тебя?

У нее начинают дрожать губы — маленький розовый цветок, который кажется едва родившимся:

— Мне уже осточертело все, как ты не понимаешь?! Ты же знаешь, я не так помешана на своей работе, как ты или Егор. Ему интересно заниматься бизнесом, а мне бы только с ума не сойти со скуки! Так от чего такого уж важного мне отказываться? От этих дурацких вечеринок? Какая в них радость-то? На пьяные морды смотреть? Глупости слушать? Или ты поездки имеешь в виду? Мы с Егором уже и так полмира объехали, и что? Ну, повидала я Париж. Обалденный город, согласна. Но думаешь, воспоминания о нем могут стать смыслом жизни?

— А вот такие премьеры? Вообще новые впечатления? Ты не озвереешь, сидя с дитем в четырех стенах?

В ее широко поставленных глазах искреннее недоумение:

— А почему я должна сидеть в четырех стенах? У меня машина есть. Дети, если ты не знала, отлично спят на ходу! Когда грудной ребенок здоров и сыт и чувствует тепло твоего тела, он не капризничает просто так, из вредности. Не умеет еще. Значит, вполне можно и своими делами заниматься с ним вместе.

— Но не писать!

Наверное, я произношу это слишком резко, самим тоном уничижая все другие занятия на свете. И сама понимаю, что защищаюсь, нападая, и это слишком очевидно. Я выдала себя. Обнажила свой страх, из которого и родились нелюбовь и нежелание. До этой минуты я доказывала всему миру, что не хочу детей просто потому, что не хочу. И это ненаказуемо! С этим невозможно поспорить: как можно переубедить человека, который против чего-то не по ряду причин или хотя бы какой-то одной, а просто душа этого не принимает? Насильно мил не будешь. Это относится к человеку любого возраста и пола.

Лера пытается спутать маски, принять на себя роль старшей сестры, и ее пальцы уже вкрадчиво заползают на мои, собираясь успокаивать, но я отбрасываю ее руку.

— Даже не думай изображать тут психоаналитика!

Я произношу это, как мне кажется, угрожающе, но тихо. И без того кто-нибудь мог заметить, как я отшвырнула свою сестру. Не только руку, это же очевидно…

И она теряется, до боли стискивает пальцы, чтобы, не дай бог, не коснуться меня снова, не разозлить по-настоящему, ведь тогда я легко могу отказаться от мысли преподнести ей в дар младенца. Сестра знает, что в этом зависит от меня целиком, не от донора же ей рожать, чтобы с Егором потом всю жизнь быть не на равных. Она слишком любит его, чтобы обречь на ежедневное узнавание в ребенке чужих черт, тесно, эротично сплетенных с Лериными. Другое дело, если они оба не будут иметь к этому младенцу прямого отношения.

Я замечаю в ее взгляде собачью готовность вытерпеть все мои сумасбродства, бешенство мое дурацкое. Неужели ей и впрямь так нужен этот гипотетический ребенок, что ради него она от себя отказаться рада, все позывы самолюбия задушить в зачатке? Она ведь вовсе не паинька, моя сестра, мы даже дрались с ней в детстве, хотя сейчас Лерка и выглядит такой субтильной, полувоздушной блондиночкой. Правда, дурочкой не кажется, может, потому, что в ее лице чувствуется какая-то усталость. От ожидания невозможного? От собственной беспомощности? От мыслей о том, что поддайся она капле каиновой крови, что есть в каждом из нас, предай мужа, и будет ей счастье? У нее любовь и материнство на разных чашах, и первая пока перевешивает. Надолго ли, если я не помогу им?

Но это не будет актом жертвенности с моей стороны, для себя ведь придумала эти омолаживающие роды. А побочный продукт можно и сестре сбагрить… Только так и надо к этому относиться, ведь если задуматься всерьез, можно увидеть в зеркале чудовище. Не настолько я окостенела в своем эгоизме, чтобы не понимать этого. Писатель как никак…