После спектакля мне об этом активно напоминают. Я даже не успеваю с облегчением перевести дух и признать, что премьера удалась, как молодые актеры начинают орать на сцене:

— Автора! Автора!

Сеанс группового спиритизма, черт возьми! Меня так и тянет оглянуться, поискать глазами дух Астрид Линдгрен, который не мог не откликнуться на такие призывные вопли. Режиссер Колков, маленький, но пышноволосый, с окостеневшим серым лицом, которое даже сейчас не окрасилось радостью, уже машет мне рукой, призывая показаться народу. И приходится выйти и пояснить залу, что вообще-то это не моя сказка, я только адаптировала ее для сцены, хотя собственные пьесы у меня тоже есть, и они идут и здесь, и в других театрах. И не только в Москве.

И ловлю себя на том, что будто оправдываюсь, доказываю свою значимость, а это всегда казалось мне таким глупым. Многие малоизвестные писатели при знакомстве со мной начинают скрупулезно перечислять свои успехи, называть имена личностей, с которыми так или иначе соприкоснулись: этот благословил первую публикацию, а такой-то рекомендацию в союз давал… И это производит такое жалкое впечатление…

Я обрываю свою бессмысленную тираду и в двух словах поздравляю актеров и режиссера, рядом с которым всегда чувствую себя Эллочкой Людоедкой, рост которой льстил мужчинам. Колков любит потереться возле меня, чтобы почувствовать себя высоким и крепким. Длинноногие актрисы лишают его этой уверенности напрочь. Однако только высокие женщины и волнуют Колкова по-настоящему, как всех маленьких мужчин. А со мной — так… на публике рядом постоять… И слава богу!

Какой-то мальчик из зрителей вдруг преподносит мне веточку простеньких белых хризантем, и я начинаю любить этого ребенка, хотя отдаю себе отчет, что он, скорее всего, засланный казачок. Почти все цветы, которые дарят после спектакля, куплены на средства театра, и с ними в зале — подсадки. Но мне хочется думать, что мой мальчик не из них, что он настоящий зритель, которому ужасно понравилась моя Рони! Ведь она такая классная девчонка. Я сама была такой когда-то.


Даже когда мы встретились с тобой, во мне еще много было этой отчаянной бесшабашности. И я носила косички с разноцветными резинками на кончиках, и короткую юбку в складочку, этакая нимфетка-переросток, но для тех, кто не знал наверняка, сколько мне лет, — настоящая. И меня забавляло, как у мужчин стекленели глаза, когда они замечали меня. Еще бы, сама порочная девственность во плоти! Я так и видела, улавливала особым чутьем, как они истекают похотью, пытаясь унять мучительное напряжение в штанах, которое вызывало во мне только презрение: животные, да и только! Но некоторым удавалось подобраться ко мне вплотную…

Я никогда не рассказывала тебе о них и не вспоминала сама, точно это была и не моя жизнь вовсе, а дешевый, скорее всего немецкий, порнофильм, который посмотрела когда-то. И он почему-то не забылся совсем, но вспоминать его противно.

В тебе не было этой примитивной мужской извращенности, тебе никогда не хотелось растлить ребенка. Долгое время мы вообще оставались только учителем и ученицей, потом стали чувствовать себя почти на равных, только один из нас любил рассказывать, а второй — слушать. Я вбирала твои слова, как пересохшая почва воду. В моих детстве и юности не было человека, который так говорил бы со мной, так охотно напитывал бы меня всем, что знает сам. Я выпила тебя. Я наполнилась тобой. И это сделало меня женщиной, которая наконец вызвала в тебе желание. Ты не хотел меня, пока я казалась тебе талантливой, но неотесанной девчонкой. Смог бы ты полюбить меня сегодняшнюю, вновь пересохшую от тоски? По тебе…

* * *

Я затащила Леру на положенный после премьеры фуршет. Ей всегда хотелось затесаться в артистическую среду, но, кроме меня, ее некому было ввести в этот круг.

— Это, конечно, не ваша великосветская вечеринка, — сразу предупреждаю я. — Но с актерами весело.

Правда, на этот раз, оказывается, не так уж и весело — все устали. Даже Влас с его неуемной энергией. На меня он демонстративно не обращает внимания, даже не поздоровался, зараза, когда я пришла. Но это лишь забавляет меня — разве можно обижаться на Малыгина с его шутовской мордахой? Он из шкуры вон лезет, кокетничая со случайными дамами вроде Леры, но не с ней, конечно, это было бы уж перебором.

— Какой он все-таки дурак, — бормочу я.

Впрочем, не так уж и забочусь, чтобы Влас не услышал. Мы стоим у стола, а Малыгин с очередной жертвой расположился позади нас на изрядно потертом диване. Она вытянула ноги, обутые в туфельки на тонких каблуках, и когда я взглянула мельком, то показалось, что я вся ростом с эти ноги. Влас уже наползался по ним взглядом до того, что скоро штаны намочит, но почему-то не торопится увезти девицу к себе в Бибирево или хотя бы утащить в гримерку. Мне не нужно объяснять почему: сейчас для него главный кайф в том, что его подвиги совершаются у меня на глазах. Это такое ребячество… Но именно способностью к этому Влас и нравился мне.

— Всегда было заметно, что ты его не любишь, — тихо откликается Лера. — Что у вас было? Просто секс?

— А этого мало?

— Вообще-то мне хотелось бы…

— Лерка, — обрываю я, ткнувшись своим фужером в ее, — запомни, радость моя: то, чего хочется тебе, может быть абсолютно по барабану мне.

Она вдруг спрашивает с каким-то пугающим надрывом:

— А что вообще для тебя имеет значение? Ну, кроме твоей работы?

Я с подозрением всматриваюсь в ее глаза:

— Ты уже лишку выпила, что ли? О смысле жизни тянет поговорить? Так с этим не ко мне. Я не веду таких разговоров.

— Почему? — не унимается она. — Боишься их?

Делаю глоток шампанского, хотя лучше бы сейчас выпить водки. Но нельзя — за рулем. Да и недавняя попойка с тем парнем — как же его звали? — еще отдается последствиями. И я убеждаю себя, что нужно завязывать с таким баловством, если не хочу наградить сестру больным ребенком. Ответственность уже навалилась на плечи… Хотя в этот момент я зла на Леру, как ни на кого другого, ведь ей хорошо известен ответ.

— Смысл моей жизни умер одиннадцать лет назад. И ты это знаешь.

— Но, Зоя! — вскрикивает она. — Что ж ты теперь так и будешь…

— Замолчи, — прошу я сквозь зубы. — Не произноси по этому поводу никаких банальностей. По другому — сколько влезет!

Сестра ненадолго замолкает, потом поднимает взгляд, в котором усталость сгустилась за эти несколько секунд.

— Ты считаешь меня способной только на банальности?

— Ох, только давай без этого! — я невольно морщусь, хотя вовсе не стремлюсь ее обидеть.

Но Лера не унимается:

— Без чего — без этого? Без интереса ко мне? Без разговоров вообще?

— Тебе нельзя пить, — заключаю я. — Тебя тянет на психоанализ, а это самая противная форма опьянения.

— Я знаю, что ты всех вокруг считаешь идиотами!

Я выразительно осматриваю щебечущие стайки актеров:

— Ты их имеешь в виду?

— Вообще всех!

— Все человечество?

Ее представления о масштабах моего презрения к миру так смешны, что я и не пытаюсь скрыть улыбки. У Леры начинает дергаться подбородок, как бывало в незабвенном детстве, когда мать заставляла меня всюду таскать младшую сестру с собой, а я шипела ей, ненавидя во всю силу: «Чтоб ты сдохла, сволочь! Надоела!» Потом ночью, уже отойдя от приступа и убедившись, что в компании, куда я так рвалась, хоть с Лерой, хоть без нее, было одинаково скучно, я неумело молилась за сестру, спрятавшись под одеяло: «Господи, пусть она живет! У меня же просто вырвалось…»

Я глажу ее голое плечо, на которое уже все присутствующие мужики покосились с вожделением:

— Не глупи. Все не так безнадежно в моем случае. Моя мания величия еще не достигла мирового размаха.

— Почему ты дружишь с Элькой? — вдруг спрашивает сестра. — Вот уж дура так дура! Стрекоза…

— Вообще-то она работает не меньше твоего. Так что уж ты не можешь называть ее бездельницей.

Лера с сочувствием поджимает губы:

— В сравнении с тобой все мы — бездельницы!

— Вот только не надо представлять мой труд каторжным! Я же упиваюсь тем, что делаю.

— Завидую!

— Скоро тебе тоже будет, чем упиваться, — обещаю многозначительно, и чувствую, что дольше не могу выносить общения с сестрой.

Пошарив взглядом по залу и прислушавшись к обязательным на театральных вечеринках «А помнишь?», я намечаю достойную цель. Сестра поймет, если я даже без объяснений сбегу от нее к такому мужику. Но я соблюдаю приличия.

— Извини, — говорю я Лере, — мне нужно переговорить с худруком, а то к нему потом сорок лет не пробьешься.

Стоит мне только сделать шаг в сторону, к Лере уже подкатывает один из стареющих героев-любовников. Мне мгновенно вспоминается, как однажды, напившись на таком вот мероприятии, он пытался затащить меня к себе в гримерку. И я бы, может, и не стала сопротивляться, если бы перед этим бывший секс-символ нашего кино не облил грязью всех актрис театра, объявив мне, что «гнобит» их. А они, мол, у него в ногах ползают… И мне сразу услышалось, как он будет рассказывать о том, что «гнобил» меня после нашего уединения в его комнатушке…

Решив, что я успею отбить у него Леру, направляюсь к худруку, уже заранее улыбаясь. Просто потому, что, глядя на него, тянет улыбнуться.

Но меня перехватывает актриса, о которой я всегда говорю, не употребляя уничижительного суффикса «к». Из молодых да ранних. Марина пришла в театр только в прошлом году и сразу угодила в спектакль по моей пьесе, так что у нас отношения почти родственные.

— Я прочитала твой последний роман, — говорит она, доверительно понизив голос.

— Да?

Это всегда неловкая ситуация, потому что спрашивать о впечатлении чревато, можно нарваться на мину, которая тебе всю душу разорвет. Поэтому я обреченно молчу, ожидая, что Марина скажет дальше.