Только в Париже, куда мы удрали, желание настигало нас еще и ночами, безжалостно будило, прижимало друг к другу, заставляя истязать уставшую плоть. Когда я просыпалась первой, мне было жаль будить тебя, и я тихонько перекидывала ногу и осторожно опускалась на твои чресла. Иногда ты даже не сразу стряхивал сон, и несколько минут я наслаждалась тобой спящим, исполняла танец любви в одиночку, но не только для себя, ведь ты оживал во мне и входил все глубже, норовя пронзить насквозь. Я была бы счастлива умереть пришпиленной твоей плотью бабочкой. Но ты не позволил мне этого…

А утрами ты первым ощущал прилив сил, ловил ранние лучи солнца и набирался его энергии. Сквозь сон я чувствовала, как ты осторожно раздвигаешь мне ноги, проникаешь в меня и приникаешь ко мне. Но мне было лень шевельнуться — такое сладостное оцепенение… Да и чувствовать себя изнасилованной, взятой без моего согласия тоже было внове и рождало незнакомые до сих пор ощущения. Твой стон возле моего уха, и мой собственный, рвущийся из выгнувшегося горла, — только они были вправе нарушить тишину парижского утра.

Нигде и никогда я не изведала столько телесной радости…

* * *

Через три дня Влас уже репетировал для презентации отрывок из моего нового романа. На роль героини мы вместе выбрали актрису, которую не составило бы труда уговорить сыграть бесплатно. Она из тех безумиц, любящих театр так самозабвенно, что готовы трудиться даром. Сейчас подобных остается все меньше… К тому же мы с Лидой чем-то похожи, хотя она и выше ростом.

На эти дни Влас как-то застрял у меня… И самое поразительное, что, несмотря на болезнь, он действительно встает раньше и готовит мне кофе. Приносит в постель и садится со своей чашкой на краешке. Мы спим в разных комнатах, он по-прежнему на диване, но в остальном и впрямь становимся похожи на супругов, которые так нужны друг другу, что улыбаются, встретившись в коридоре.

Пока я работаю, Влас готовит обед и даже наводит порядок. Он делает это так умело, что сначала поражает меня. Потом я вспоминаю, что он вырос с одной мамой, которая наверняка пахала днем и ночью, чтобы его же прокормить, а все домашние дела были на нем. Я мысленно соглашаюсь, что он был бы неплохим мужем, если б перестал кобелиться на каждом углу, только мне-то это зачем? Разве я когда-нибудь изнемогала от желания выйти замуж? Разве мне тоскливо было одной в четырех стенах?

«Мне было страшно!» — вдруг вспоминается зазвучавший из темноты детский смех — голос возмездия. Тогда я бросилась прочь из своего дома и спаслась. Но если такое будет повторяться, что же мне так и бегать всю жизнь? Присутствие Власа — как защита от призраков, от всех фобий… И я малодушно решаю: «Ну, пусть поживет… Пока не надоест».

Не скрывая того, чему не могу подобрать слова, мы вместе приходим в театр, и я чувствую, как взгляды жгут спину. И каким-то новым взглядом замечаю, как же все-таки хорош Малыгин с его мускулистым телом и тонкими чертами лица — сочетание, способное свести с ума… Только не меня, и в этом мое везение. Если б я влюбилась в него, он уже перестал бы меня замечать, как случилось еще до нашего с ним знакомства с одной девочкой, только закончившей «Щуку». Конечно, он не был ее первым мужчиной, но, видимо, чем-то зацепил так, что она вскрыла вены, когда Влас бросил ее. Грамотно вскрыла — вдоль. И умерла еще до того, как соседка по комнате вернулась с дискотеки… Я никогда не расспрашивала его об этой девочке.

В коридоре встречаемся с завлитом, и я подталкиваю Власа в спину: «Проходи, не мешай!» С Давидом Ароновичем мне хочется поговорить без свидетелей. Из своей бездонной сумки извлекаю книгу, заранее подписанную ему, и он радуется подарку, как малыш:

— Зоенька, я вас поздравляю! Умница девочка! Прочитаю сегодня же, мне очень нравится, как вы пишете.

Потом провожает взглядом Малыгина:

— Ничего, что те же грабли?

— Это я для него — те же грабли. И все в лоб.

— А, вот у вас как? Это лучше. Для вас, конечно. Считается, что в паре всегда один любит, а другой позволяет любить… Второму скучно, конечно. Но у вас такая работа! Эмоций хватает, верно?

Давид Аронович в профиль напоминает мне жирафа: тот же печальный черный глаз, характерный профиль, небольшая голова, длинная шея. Не настолько длинная, конечно, но достаточно. Думаю, что у него имеются свои маленькие рожки, я видела его жену…

— Не во всех парах так бывает, — опровергаю я, думая о нас с тобой. Разве мы не были именно парой?

Завлит мелко кивает:

— Наверное, не во всех. Но мне почему-то встречались в жизни только такие. Знаете, Зоя, — он доверительно склоняется ко мне, — я очень мало видел на своем веку счастливых людей. Вы бы написали роман о счастливых людях! Чтобы мы уверовали в их существование… Или о таких скучно писать?

— Не знаю. Среди моих героев нет счастливых. По-моему, их вообще нет.

И снова солнечным всполохом перед глазами лицо Леры. Теперь получившей от жизни все… Счастливая? Может ли потеря сестры нарушить ту полную гармонию, в которую она погрузилась?

— Обычно жизнь делает людей скептиками, — говорит Давид Аронович. — И для этого есть основания, не правда ли? Но меня она почему-то сделала оптимистом. Я верю, что театр переживет всех, кто пророчит ему гибель. И я верю, что кто-то на этом свете все же счастлив! Пусть я и не встречал этих избранных… Но ведь мне довелось познакомиться даже не с миллионной частью населения земли. Столько людей живет какой-то совершенно неведомой мне жизнью в не виданных мною странах! Вы бы поездили по миру, Зоенька, поискали…

— Я… — делаю судорожное движение горлом и справляюсь с голосом. — Я уже бывала кое-где…

— В Стокгольме, — кивает он.

— И в Париже. Там я действительно видела двух абсолютно счастливых людей. Но потом они вернулись в Россию. В нашей стране такие не приживаются…

Завлит с надеждой улыбается:

— Они уехали назад?

— Он умер.

В который раз мне приходится произносить эти слова? Старый еврей сокрушенно качает головой и становится похож на доктора, поставившего неутешительный диагноз. И в эту минуту я понимаю, что мне не излечиться, все напрасно и глупо: все попытки заткнуть зияющую пустоту Власом, себя изменить этими омолаживающими родами, после которых и в самом деле слышу комплименты со всех сторон, новое горе себе придумать, загрузить себя работой до того, что просыпаюсь неотдохнувшей…

Счастья не будет, потому что ты уже умер.

Я спохватываюсь, что была невежлива с завлитом, покинув его без предупреждения, когда обнаруживаю себя в темном углу театрального буфета. Сейчас он закрыт, видимо, время не то, да я и не хочу ничего. Я забрела сюда именно потому, что здесь никого нет, и моя внутренняя пустота сольется с той, что царит здесь, установив равновесие, в котором легче существовать. И мне становится понятно, что необходимо отправить Власа в его Щербинку, вернуть своему дому пустоту, чтобы как-то существовать дальше. А если он заявит, что в таком случае не будет участвовать в презентации… Ну, и черт с ней, с презентацией!

Собравшись с силами, отправляюсь на поиски Малыгина, по пути здороваясь с молоденькими артистками, которые, как всегда, жизнерадостно похохатывают, сверкают глазками, вертят бедрами. Осыпая друг друга словесной шелухой, они жмутся, играя лесбиянок, накручивают на пальцы локоны — свои и чужие, сплетничают, что-то шепчут мне вслед. Все, конечно, уже знают, что мы пришли с Малыгиным вместе, но еще никому неведомо, что уйдем мы по отдельности. Я нахожу его в малом зале, где они с выбранной нами Аидой Кулаковой репетируют сцену из новой книги.

Невольно замираю на пороге, прислушиваюсь. В первую секунду меня даже обдает жаром: «Здесь Леннарт?!» Но потом понимаю, что это Влас говорит, подражая шведскому акценту, который успел запомнить во время поездки. У него получается так хорошо, и голос звучит так проникновенно, что у меня благодарно сжимается сердце. И опять становится до слез жаль его: «Как же он будет жить среди блох в этой Щербинке?!» Такой талантливый, такой красивый…

Прячась за тяжелым занавесом, одним из тех, которые в театре повсюду, я внезапно понимаю, что сейчас — переломный момент. Если я не прогоню Власа сейчас, то не прогоню уже никогда. Позволю жалости одержать верх… Позволю ему любить меня… А себе принимать его любовь. Готовить для меня обед, подавать кофе… Разве не об этом мечтает каждая женщина, с головой ушедшая в свое дело? Чтобы потом кто-то, не вызывающий отвращения, погладил уставшие руки, массажной щеткой расчесал волосы, поцеловал отяжелевшие веки… Ванну приготовил, в конце концов!

Вот только я не верю, что Влас ничего не потребует взамен. Что его ласковой покорности хватит на оставшуюся жизнь… Да хоть на год! Артисты — существа эгоцентричные, как и писатели. Какими бы душками мы ни пытались прикинуться, в каждом из нас, как цунами в недрах океана, таится отголосок уверенности, что мой талант — высшей пробы. А значит, я — избранный! Тогда какого черта я — такой единственный и неповторимый, должен приспосабливаться к желаниям другого, пусть даже любимого, угождать ему, тратить на него свои силы и время?! Это он пусть заботится обо мне!

Однажды Влас проснется с этой мыслью, и гигантская волна скрытого протеста начнет нарастать, грозя снести на своем пути все живое, все, что наросло между нами… Это неизбежно. Или он должен уйти из театра.

Я выхожу из-за занавеса, крадучись пробираюсь к первому ряду, но они оба замечают меня и прерывают диалог.

— Зоя!

Влас спрыгивает с невысокой сцены и бежит ко мне. В его улыбке одуванчиковое свечение, и весь он летний и солнечный. Я уже чувствую, как мне будет не хватать его тепла…

— Скажи нам, твоя героиня ведь не любит его по-настоящему?