К лестнице они с Аришкой в конце концов привыкли так же, как привыкли к убожеству обстановки меблированной комнаты, которую снимали. Когда-то давным-давно Лиля удивлялась, что это за штука такая: меблированные комнаты. То ли у Достоевского, то ли у Чехова в таких комнатах жили герои их произведений. Иногда она вспоминала похожую на гроб комнатку Раскольникова… Этот призрак маячил перед ней постоянно – призрак, который вполне мог воплотиться в явь, если закончатся деньги. Чтобы не впасть в полную и полнейшую жуткую нищету, Лиля однажды даже продала волосы. Ну да, увидела около какого-то салона объявление, зашла – и без малейшего сожаления дала остричь свою роскошную косу. Денег дали довольно много, целую гинею![4] Коса их с Аришкой здорово выручила… правда, продать ее было можно только один раз. Лилю порадовали не только эти деньги, но и то, что короткая стрижка оказалась ей неожиданно к лицу. Как ни странно, волосы начали виться и почему-то потемнели, утратили свой мягкий золотистый оттенок и ударились даже в рыжину. Впрочем, Лиля по этому поводу никак не переживала. Было море других поводов для переживаний!

В конце концов ей повезло устроиться в ресторан посудомойкой. С деньгами стало самую капельку посвободней, тем более что у Германа, видимо, остались какие-то остатки совести – и он начал предлагать деньги, а когда Лиля отказалась, разорался, что не позволит своей дочери умереть с голоду.

До смерти было еще далеко, но сводить концы с концами удавалось порою с трудом! Если Лиля покупала на какой-нибудь распродаже (в Лондоне довольно часто распродавали вещи из снесенных домов, оставленные хозяевами, и это стоило буквально гроши, то есть пенсы) настольную лампу, покрывало, постельное белье или еще какую-то мелочь, чтобы хоть чуть-чуть приукрасить меблированную конуру, в которой они жили, их бюджету это еще долго аукалось.

И все-таки один раз, когда ей попалась старенькая пишущая машинка – без футляра, с западающими клавишами, – Лиля купила ее немедленно. Тот писательский зуд, который начал мучить ее еще дома, здесь пробудился – и не собирался униматься. Впрочем, Лиля его не слишком унимала: это было такое счастье – писать, хоть в мечтах возвращаться в любимый мир той, другой жизни…

В конце концов Лиля согласилась, чтобы Герман оплачивал школу для Аришки: скромную, но неплохую частную школу. В муниципальные, то есть бесплатные, школы принимали самую отпетую, хулиганистую бедноту, причем бедноту черную и цветную (Лондон был наводнен беглецами из бывших колоний некогда Великой Британии). К тому же ближайшая такая школа располагалась довольно далеко от дома, а транспорт был в Лондоне очень дорог – так же, как и услуги сапожников: обувь на Аришке ну просто горела…

При частной школе имелось то, что называлось в Союзе группой продленного дня, а здесь – дневным лагерем: в этом лагере детей кормили обедом, развлекали, помогали делать уроки. Английский язык Аришки, которому ее начал учить Герман еще в ту пору, когда они только начали жить вместе, улучшался не по дням, а по часам, она то и дело вставляла в русскую речь английские слова, их становилось все больше, и если поначалу Лиля этому только радовалась, то теперь стала пугаться: а сможет ли Аришка вернуться к родному языку потом, когда они с ней возвратятся домой, в Советский Союз?

Но оставался главный вопрос: смогут ли они возвратиться? Не пора ли перестать лелеять напрасные надежды и не мешать дочери приспособиться к жизни в этой чужой, но такой интересной для нее стране, где у девочки появлялось все больше друзей?..

Одна из таких новых подруг пригласила Аришку встречать Новый год в ее семье, где было трое детей, и все – девочки разного возраста. Они жили в огромном неуклюжем, но очень уютном доме в районе под названием Сохо, о котором Лиля только у Голсуорси раньше читала, и она, конечно, отпустила дочь. Хотя для англичан главный праздник – Рождество, 25 декабря, Новый год тоже праздновали, и уж, наверное, там, у этих Бронте (Лилю умиляло, что новые Аришкины подружки носят фамилии знаменитых писательниц, романами которых она когда-то зачитывалась), и елка будет пороскошней, и стол побогаче, чем у нее.

Собственно, никакой еды, кроме сыра и колбасы, она для себя не приготовила: нашла в ближнем супермаркете – огромном, пугающе-огромном и богатом магазине, где можно было купить все, от яблока до велосипеда! – сыр, больше всего похожий на ее любимый «Российский» (смешнее всего, что это оказался самый дешевый сорт швейцарского сыра), и колбасу, напоминающую дефицитный сервелат (конечно, там, дома, он вовсе не был дефицитом на столе семейства Говоровых-Камышевых!), тоненько нарезала, красиво разложила на тарелке – и таскала по кусочку, любуясь на несколько серебристых шаров, подаренных Аришке Германом и украсивших искусственную елочку.

Искусственная елка! Глядя на нее, Лиля вспоминала громадную ель, росшую перед Домом с лилиями, которую в конце декабря украшали разноцветными игрушками, но ярче серебряной канители блестел и искрился снег, который всегда выпадал точно в новогоднюю ночь.

Она посмотрела в окно и вздохнула: шел проливной дождь, стекла мокрые…

Дождь 31 декабря! И так каждый год…

Посмотрела на маленький будильник. Без минуты двенадцать, чуть не пропустила время. Телевизор включать не хотелось: здесь не дождешься праздничного «Голубого огонька» и приветственной речи главы государства. По всем каналам, конечно, идут музыкальные программы, но сейчас Лиле хотелось слышать только русскую речь и русскую музыку, видеть только русские лица.

Она налила в бокал дешевого белого вина – самого дешевого, какое только могла купить, шампанское было не по карману, и бокал был простенький… ну да неважно! – и с надеждой взглянула на свое отражение в большом серебристом елочном шаре:

– Новый год! Принеси мне, пожалуйста, хоть капельку счастья…

Чокнулась с шаром, который ответил неожиданно-прекрасным хрустальным звоном, и выпила свое кислое, унылое вино до дна.

Раньше, бывало, вино веселило ее, а теперь повело в тоску. Лиля сидела, подпершись, бездумно глядя в серебряный бок шара, видя в нем свое печальное – и в то же время исполненное безумной надежды на счастье лицо, как вдруг раздался звонок в дверь.

Лиля подхватилась, протерла начавшиеся слипаться глаза и бросилась к двери.

Она никого не ждет, но не все ли равно, кто там, за дверью, даже если он случайно ошибся адресом? Кто бы ни был – пусть хоть на минуточку развеет ее одиночество, ее тоскучую тоску!

– Who is here? – привычно спросила по-английски – и схватилась за горло, услышав в ответ – услышав по-русски! – веселое:

– Дед Мороз!

Голос показался знакомым.

Лиля распахнула дверь и ахнула:

– Сережа!

Он… в самом деле! Настоящий, живой Сережа Морозов с бутылкой шампанского – «Советского шампанского»!!! – в руках.

Лиля смотрела на него – и не могла насмотреться.

– Сережа!

И он тоже – застыл у порога, словно не решался перешагнуть его, словно ему, как и Лиле, довольно было просто стоять – и смотреть, словно они еще не насмотрелись друг на друга за ту жизнь, в которой они были рядом и которая была, оказывается, такой счастливой!

– Разрешите! – чей-то хриплый голос развеял блаженное оцепенение, в котором они оба пребывали.

Герман!

Почему он пришел вместе с Сергеем? А, ну да… они же знакомы. И когда-то именно Сергей привез Лиле письмо Германа, которое и стало причиной всех ее бед. То письмо, которое было первым шагом его мести Родиону Камышеву, а ведь Лиля думала, она-то думала…

Ладно. Это мерзкое прошлое, о котором надо забыть!

– Что же гостей за дверью держите? – ухмыльнулся Герман, видя растерянность Лили.

Впрочем, она тотчас овладела собой.

– Сережа, ты проходи, а Герман идет по своим делам, – сказала решительно.

– Ну почему? – возмутился тот.

– Потому что Аришки нет, и тебе делать здесь совершенно нечего.

– Вот как получается? Любить – так любить, а ненавидеть – тоже на полную катушку? – ернически расхохотался Герман, но Лиля не слушала: втащив Сергея за рукав в прихожую, захлопнула дверь перед самым носом Арефьева.

Он несколько раз дернул за ручку, позвонил, даже пнул дверь раздраженно, но потом все же ушел.

– Ты не работаешь? – спросил Сергей, оглядывая скудный стол, за который усадила его Лиля.

– Работала, – со вздохом призналась она. – До вчерашнего дня. В ресторане посуду мыла. А сегодня сказали, что ресторан обанкротился, просят на работу больше не выходить. Вот так и вляпалась твоя Карамелька по самые уши, как последняя дура!

Ей так давно хотелось хоть кому-нибудь пожаловаться… Как же хорошо, как же здорово, что он пришел, Сережа!

– Не заводись, – ласково улыбнулся он. – Что ты сразу – дура-то?

– Ну как не заводиться? В Союз обратно не пускают, даже разговаривать не хотят. И вот я в чужой стране, с маленьким ребенком на руках, без языка, без работы… Конечно, дура! Бросила все ради любви…

– Бывает! – улыбнулся Сергей, разливая шампанское по бокалам: – Ну что? Выпьем за нашу с тобой невозможную любовь!

Они чокнулись и засмеялись.


Все-таки кое-что Кира угадала. Лиля пила шампанское, смеялась и была сейчас почти счастлива!

* * *

К изумлению Киры, Эндрю появился снова, и буквально на другой день. Он ждал ее около института, такой смешной в нелепо сидящей на нем шапке-ушанке, замотанный по самого носа в шарф, в куцем пальтеце – и с розой в руках, что Кира как начала смеяться, так и не могла остановиться.

Еще больше она развеселилась, когда вдруг увидела неподалеку автомобиль, около которого стоял не кто иной, как Егор Ковалев, и смотрел, насмешливо прищурясь.

У него были удивительно длинные ресницы, Кира это как-то вдруг заметила…

Вот это да! Он что, тоже приехал встретить Киру, но просто опоздал? Эндрю оказался проворней? Вот это да… никто и никогда не бегал за Кирой, а тут сразу двое!