— Так. Интересно. Ты что, собираешься со мной судиться? — несколько растерянно спросила Скарлетт.

— А! Конечно… Странные вопросы, да? — рассмеялся Уэйд снова. — Да нет же, конечно. Просто приезжал к нам государственный инспектор земель и долго и нудно меня расспрашивал — кто владелец Тары да откуда? А я баран бараном, меня это и не интересовало никогда.

— Прости, это моя вина. Тебе надо просто забрать отсюда все бумаги.

— Можно забрать, конечно, но я думаю, больше этот чиновник не появится.

— Нет-нет, забери. А лучше вот что. Мы завтра же пойдем к нашему нотариусу, и он тебе растолкует все вопросы. Я и сама в них мало что смыслю. Одно я знаю точно, сын, Тара была, есть и будет нашей всегда.

— Я вот что подумал, ма, а не попробовать ли мне перейти на табак? — перескочил вдруг на другую тему Уэйд.

— Ты что, собираешься курить? — испугалась Скарлетт.

— Нет. Я собираюсь табак выращивать.

— Ни за что! На нашей земле всегда рос хлопок. Ты сам говоришь, это стабильно.

— Так-то оно так… — задумчиво произнес Уэйд. Он не стал спорить с матерью. Все равно ее не переубедить. Скарлетт остается сама собой. Это несгибаемая женщина.

Превращение в мужчину

До самого позднего вечера Джон бродил по улицам Нью-Йорка. Устал неимоверно, но настроение его, мрачное с самого утра, улучшилось и стало почти что радужным. Ему нравился город. Нравились суетливые улицы, тысячи экипажей, пестрые надписи на магазинах и ресторанах, нравились независимые с виду дамы, которые смело шагали по людным улицам, ведя на поводках собак и даже кошек. Ему нравился запах многочисленных лотков с горячей картошкой, снующие негритята с газетными кипами, орущие какую-то бессмыслицу, вроде: «Муж, жена и любовник решили жить дружно!» Джон с восхищением смотрел на статных полицейских в строгой черной форме, поигрывающих толстыми дубинками, на парикмахеров, ловко бреющих и стригущих солидных мужчин. Словом, ему нравилось все. Даже огромные коробки домов, даже горящие мусорные баки. Джон с удивлением и радостью чувствовал, что город не то чтобы восхитил его, город лег ему на сердце. Как что-то родное, как известное с самого детства. Это чувство было тем более странным, что Джон никогда не был в больших городах. Но в Нью-Йорке, казалось, родился. Это был его родной город. Он чувствовал себя здесь вовсе не приезжим, а старожилом. Он хотел в этом городе жить и умереть. Он был в этом городе дома.

Уже к ночи вспомнил Джон и о том, что именно дома у него пока что нет. Вспомнил не с ужасом, даже не с озабоченностью, а с радостью. Он знал, что дом у него будет, стоит только зайти в первую же попавшуюся дверь и сказать:

— Добрый вечер, сэр, я хотел бы снять комнату у вас.

— Почему, собственно, у нас? — удивился толстый седой господин, открывший Джону. — Разве ты где-нибудь видел объявление, что в доме сдаются комнаты?

— Нет, сэр. Мне просто понравилась ваша дверь.

Господин внимательно осмотрел свою дверь и пожал плечами.

— Дверь как дверь. Чем же она тебе понравилась?

— Меня зовут Джон Батлер. Я приехал из Джорджии. Собираюсь жить и работать здесь. Мне нужна комната. Я увидел вашу дверь…

— И она тебе понравилась, — перебил хозяин. — Это я уже слышал, только вот чем?

— Это настоящая нью-йоркская дверь, — сказал Джон абсолютно искренне.

Хозяин еще раз посмотрел на дверь, улыбнулся и сказал:

— Заходи, парень. У меня найдется комната.

Джон даже не удивился. Он удивился бы, если бы хозяин не пустил его.

Хозяина, кстати, звали довольно чудно — Ежи Зелински. Потом он рассказал Джону, что переселился в Америку из Польши. Бросил там все и поехал искать счастье в далекой и загадочной Америке. Вскоре Джон уже перестал удивляться, когда встречал людей со славянскими, испанскими, итальянскими, индийскими и даже японскими именами. Перестал удивляться незнакомой речи, даже незнакомым надписям на магазинах. В Америке, как на корабле Ноя, было каждой твари по паре.

Ежи провел Джона на второй этаж и показал небольшую комнатку с окном, выходящим во двор. Здесь стояли железная кровать, стол на хилых ножках, гнутый стул, умывальник и тумбочка, крашенная белой краской.

Даже эта убогая обстановка показалась Джону великолепной.

— Отличная комната! — сказал он.

— И стоит недорого — три доллара в неделю, — улыбнулся Ежи. — Но придется, сынок, платить вперед.

Радужное настроение Джона как рукой сняло. Денег у него не было ни цента.

Он растерянно обернулся к хозяину и сказал:

— Сэр, у меня нет денег.

— Очень жаль, сынок. Попробуй переночевать на Центральном вокзале. Скажешь полицейским, что ты собрался уезжать.

И Ежи любезно распахнул перед Джоном дверь.

Джон закинул на плечи мешок и шагнул было к двери, но вдруг остановился:

— Сэр, а может быть, вы возьмете у меня одну вещь вместо денег?

— Что же это за вещь?

Джон мигом раскрыл мешок и достал оттуда бритвенный прибор. Хозяин повертел в руках помазок, раскрыл лезвие и сказал:

— Вообще-то я вещами не беру, но надо же когда-нибудь нарушить собственный закон.

Он уже собрался забрать прибор, но Джон остановил его:

— Сэр, я отдам его вам через полчаса. Вы можете подождать?

— Ну ладно. Попрощайся с ним, только не очень горюй.

Ежи похлопал Джона по плечу и вышел из комнаты.

В умывальнике была холодная вода, но в мыльнице лежал кусок свежего мыла. Джон быстро взбил пену, он ведь видел, как это делает отец, помазком смазал щеки и начал бриться.

Бритва шла по его коже легко. Да и брить-то, собственно, было нечего. Но только тот, кто однажды первый раз в жизни подверг свои щеки процедуре бритья, может понять, что в такой момент мальчик становится мужчиной.

Джон для пущей убедительности даже напевал что-то себе под нос. Из-под пены показывались капельки крови, но кто сказал, что превращение мальчика в мужчину процесс безболезненный и бескровный. Девушка ведь тоже становится женщиной в муках и радости. Только у мужчин это происходит совсем иначе.

Когда прибор был отдан, а хозяин, оценив ситуацию, даже предложил Джону воспользоваться его одеколоном, когда потом Ежи напоил Джона чаем и накормил жареной картошкой, когда рассказал Джону о себе и выведал все о семье Джона, когда уже за окнами забрезжил рассвет и оба отправились спать, Джон вспомнил вдруг старика попутчика. Тот заложил свой бритвенный прибор через месяц. Джон сделал это намного раньше.

— Ну и пусть, — вслух сказал парень, засыпая. — Главное — я в Нью-Йорке.

Леди Тчк

Бо пил третий день подряд. Пил и сам себе удивлялся. Он вообще-то не любил алкоголь. Так уж был устроен его организм, что после третьей порции виски ему становилось дурно, его тошнило, перед глазами все плыло и он проклинал себя за уступчивость и слабость. Его нормой было два бокала шампанского или одна порция виски. Этого хватало на самый продолжительный вечер. Бо был весел, легок, остроумен и обаятелен.

А теперь он пил три дня подряд и видел, что принятое им спиртное измеряется уже не стаканами, а бутылками, которые стояли и лежали везде.

Несколько раз заглядывавший в комнату хозяина слуга Том только разводил руками. Том пытался прибрать пустые бутылки, но Бо страшным голосом кричал на него:

— Убирайся отсюда! Не трожь мой хрусталь!

Бо и сам не очень понимал, зачем ему эти бутылки, но догадывался, что именно ими он измеряет сейчас степень своего отчаяния. И чем больше становилось бутылок, тем горше становилось Бо.

Все дело в том, что его последняя постановка…

Ах, читатель, ты уже подставил слово «провалилась» и оказался прав с точностью до наоборот! Последняя постановка Бо имела грандиозный успех. И это было крахом Бо.

Непонятно? Мудрено? Но все дело в том, что душа художника вообще вещь непонятная. Сам черт в ней ногу сломит. Может, поэтому черти в душу художника и не заглядывают. Если речь идет, конечно, о настоящих художниках.

Не верьте тем пошлякам, которые говорят, что художник стремится к успеху и славе. Художника успех и слава пугают. Они противны ему. Они выбивают из-под его ног почву и повергают в ужасное уныние.

Ведь все дело в том, что настоящий художник только тогда чувствует себя спокойно, когда он не понят и не оценен. Тогда он смело может сказать себе — я гений. Гениев всегда не понимали.

А успех — это крах. Успех значит только одно — ты понятен толпе, ты прост и примитивен, ты никакой не гений, а шлюха, которая всем хочет понравиться.

Своей последней постановкой Бо хотел всех разочаровать. Всех, кроме себя. А получилось наоборот. Как только в зале начались аплодисменты и какие-то истерички закричали: «Браво!!!» — Бо тут же разонравилось собственное детище. Он увидел в нем массу банальностей, безвкусицы, пошлостей, от которых уши горели стыдом.

Вот почему Бо пил третий день подряд.

Он решил. Теперь решил окончательно — больше он не поставит ни одного спектакля для зрителей. Он из кожи вон вылезет, а добьется, чтобы зрители плевались на его спектаклях. Он костьми ляжет, а заставит их швырять в него тухлые яйца, он вывернется наизнанку, а заставит себя проклинать.

Том принес телеграмму. Бо опять обругал слугу, но телеграмму взял.

Прочитать ее Бо не смог. Он решил, что надо еще выпить. На этот раз за приход телеграммы.

Он нашел не без труда бутылку, в которой еще что-то плескалось на дне. Запрокинул голову и вылил содержимое в себя. Как ни странно, в глазах перестало двоиться. Начало троиться, но это было не страшно, надо было прочитать ту телеграмму, которая оказалась посредине.