Скарлетт утвердилась в этой своей мысли и, когда Тим вернулся, выложила ему свои соображения.

Наверное, если бы она сказала ему, что вообще видеть его не хочет, он обиделся бы ненамного больше.

— Ты не любишь меня, — сказал он упавшим голосом. Ты испугалась нашей любви.

— Нет, Тим, ничего я не испугалась. Я по-прежнему люблю тебя, а за время твоего недолгого отсутствия так по тебе соскучилась…

— Что решила расстаться со мной? — спросил Тим.

— Но разве я сказала хоть слово о расставании? Нет, Тим, я не хочу с тобой расставаться. Я очень дорожу тобой. Я люблю тебя. Неужели тебе этого мало?

— Да, я хочу, чтобы ты стала моей женой.

— Я твоя жена, Тим. Это тебе говорю я. Или тебе нужно обязательно, чтобы это сказал священник?

— Скарлетт что произошло, пока меня не было? — спросил Тим. — Кто-то убедил тебя не делать этой глупости?

— Не надо так говорить, Тим, у меня уже не тот возраст, чтобы кто-то сумел так легко менять мои убеждения.

— Но ведь они поменялись.

— Да нет же! Я по-прежнему хочу быть с тобой. Меня смущает только эта никому не нужная церемония.

— Что ты говоришь? Она в первую очередь нужна нам! Мы же становимся мужем и женой перед Богом и людьми.

— Неужели Богу и людям необходимо, чтобы мы кричали об этом на каждом углу? Ведь в конце концов это касается только нас двоих.

— Скарлетт, пойми, есть и другие причины, которые мне не хотелось бы называть, потому что ты и сама о них знаешь…

— Ты имеешь в виду свой пост конгрессмена? Свою репутацию честного политика?

— И это тоже. Это вовсе не предмет для насмешки. Я не добивался этой репутации, Скарлетт, я так жил. И хочу жить так впредь. Пойми, это не каприз, это не поза. Это основной принцип моей жизни — быть честным Неужели же мне надо тебя убеждать в этом?

— Значит, если я откажусь от свадьбы, ты расстанешься со мной?

— Ну зачем ты так?! Я не собираюсь от тебя отказываться. Я просто надеюсь на понимание с твоей стороны Мы же должны помогать друг другу. И причина не только в этом. Я назвал свою репутацию только потому, что это первое, что пришло мне в голову. Ведь помимо моей репутации есть еще и твоя. Есть еще и дела, которые мне хотелось бы вести, многое, ты сама это знаешь, надо исправлять, спасать, выводить из-под удара. На каком основании я буду вести их? Боже мой, я опять говорю совсем не то! Хотя это тоже важно, но самое главное — я хочу, чтобы ты была моей женой. Понимаешь, женой, а не любовницей, прости за то, что я называю вещи своими именами.

Скарлетт все понимала, она знала, что Тим прав, но сама мысль о свадьбе казалась ей почему-то кощунственной. Даже если отбросить мнение окружающих, что Скарлетт волновало в последнюю очередь, было еще что-то, чего она не могла объяснить и самой себе, какое-то смутное чувство, противящееся супружеству.

«Наверное, это просто старость, — думала Скарлетт. — Это она заставляет меня постоянно оглядываться, сомневаться, раздумывать. Она уже очень крепко сидит во мне. И за те минуты, когда мне удается о ней забыть, она потом мстит жестоко».

Тим был терпелив. Он не давил на Скарлетт, не поднимал постоянно эту тему, он, казалось, даже смирился с решением, но был грустен и задумчив. Скарлетт сама начинала разговор, скорее для того, чтобы дать возможность Тиму переубедить себя. И он снова говорил очень правильные вещи — о любви, о делах, о репутации, о семейном очаге. Но теперь не настаивал, а как бы просто мечтал о том, что может быть потеряно.

В конце концов Скарлетт подумала, что ничего такого уж страшного не произойдет. Тим обещал устроить так, чтобы церемония привлекла как можно меньше народу, чтобы все было тихо и скромно. Они только позовут детей и самых близких.

— И еще мне хотелось бы заключить брачный контракт, — сказал он. — Я не так здоров, как кажусь, наверное, тебе и другим. Мои дни, возможно, сочтены. Мне бы не хотелось умирать, зная, что оставляю тебя беззащитной. Думаю, Дост составит соглашение, которое устроит тебя.

Скарлетт насторожила не сама идея заключить брачный контракт, что было вполне обыденным, а то, как Билтмор говорил об этом. В его упоминании о нездоровье и близкой смерти был какой-то перебор, желание вполне обычную процедуру выдать за некую жертву с его стороны.

— А если я не захочу, — сказала Скарлетт только для того, чтобы проверить, верны ли ее ощущения.

— Почему? — удивился Тим.

— Просто не захочу.

Билтмор вздохнул, опустил голову и произнес:

— Я боюсь тебя, Скарлетт. Знаешь, я иногда просто панически тебя боюсь. Ведь я же знаю, почему ты так говоришь. Тебе кажутся мои предложения какими-то нечистыми. И я знаю, что они тебе такими кажутся. И я ищу способ разубедить тебя, а получается еще хуже. Я теряюсь, я просто теряюсь. Тебя насторожило то, что я заговорил о смерти? Ведь так? Тебе показалось, что я что-то играю. Но я именно потому об этом заговорил, чтобы у тебя не было никаких подозрений на мой счет. Скажи мне, почему я все время боюсь твоих подозрений? Что такое между нами неладно? Что заставляет тебя подозревать, а меня постоянно разубеждать тебя? Видишь, как неловко у меня это выходит! И не может выйти ловко! Ведь труднее всего доказать, что ты не виноват, когда ты действительно не виноват.

— Прости меня, Билтмор. Наверное, ты прав. Это я во всем виновата. Я не хочу тебя ни в чем подозревать. Я верю тебе. Это моя старость все время дергает меня за руку.

— Старость?! — рассмеялся Билтмор. — И это говоришь ты?! Вот тут уж позволь мне не поверить в твою искренность. Ты вовсе не стара и даже не чувствуешь себя такой. Это у тебя вечная отговорка! Она чем-то ужасно удобна тебе. Забудь. Не вспоминай об этом. Попытайся понять, что за этим стоит. Что на самом деле сдерживает тебя?

И тогда Скарлетт действительно спросила себя — что? Билтмор был прав — это ее внутренняя ложь. Старость здесь ни при чем. Все намного проще — обыкновенный страх, какой испытывают женщины всех возрастов, когда вступают в брак. Страх ошибиться.

Свадьба действительно была скромной. Только Уэйд смог приехать. Было несколько друзей Билтмора, его дочь Эйприл, самые верные подруги Скарлетт — и все.

Через три дня после свадьбы Билтмор снова уехал в Вашингтон.

А еще через неделю во время ужина у мэра Скарлетт вдруг упала в обморок.

Ее доставили домой, приехавший врач долго осматривал ее, прослушивал, а потом с удивлением и смущением сказал:

— Я не нахожу никакой причины вашего обморока, мэм, кроме одной — вы беременны.

Молитва правоверных

Первые дни съемок в пригородах Иерусалима прошли на какой-то общей волне энтузиазма. Это было понятно, ведь группа добиралась с такими трудностями, с такими тяжкими приключениями, что начало спокойной работы воспринималось как подарок.

Иерусалим оказался маленьким и полуразвалившимся городком, в котором и речи не могло быть о какой-нибудь гостинице. Квартиры, в которых Тео попытался расселить группу, были так ужасны, грязны, кишели тараканами, крысами, еще какими-то экзотическими и опасными насекомыми и грызунами, что жить в них не было никакой возможности.

Тогда было решено разбить небольшой палаточный городок поближе к местам съемок, обустроить его и сделать базой.

Это тоже заняло некоторое время. Правда, Тео был на вершине счастья, потому что рабочая сила здесь стоила сущие гроши. Но и работали наемные рабочие кое-как. Тео носился как угорелый и только понукал их. Но стоило ему отвернуться, как рабочие снова бросали свои дела, усаживались в кружок и вели свои бесконечные беседы.

Тео уже знал несколько арабских слов. Среди них, конечно, были — «работай», «уволю», «деньги», «плохо» и «хорошо». Он обходился ими так ловко, что рабочие понимали его прекрасно.

Джон начал съемки со сцены встречи с Марией. И приключения начались тут же.

Съемочную площадку окружили несколько всадников и угрюмо рассматривали то, что творилось на каменистой дороге. Изредка они перебрасывались словом-другим и снова молча и, как казалось всем, осуждающе вперивались в пришельцев.

На следующий день всадников стало больше. И они уже подъезжали к самому месту съемок. Теперь их недоброжелательность уже не оставляла сомнения.

Джон посоветовал Тео обратиться к городским властям, чувствуя, что всадники так просто в покое их не оставят. Тео сходил к местным начальникам, и на следующий день всадников стало еще больше. Кто из них должен был защищать, а кто собирался нападать, было совершенно неясно.

Тогда Джон сам отправился к начальству.

Самым главным в городе на этот момент был мусульманский священник, аятолла, который принял Джона довольно радушно, выслушал его опасения и сказал:

— Я не в силах остановить правоверных, наблюдающих, как попираются законы шариата.

— Что вы имеете в виду? — опешил Джон.

— Ваши женщины ходят с открытыми лицами, а ваши мужчины с голыми ногами. Коран требует строгого соблюдения всех своих законов.

— Вы когда-нибудь бывали в Европе? — спросил Джон.

— Нет, — сказал аятолла, — это край неправоверных, я не хочу оскверняться.

— Это ваше дело, но мы там живем. И живем по тем законам, которые приняты в этих, как вы говорите, неправоверных странах. У нас женщине вовсе незачем скрывать свое лицо. У нас, если человеку жарко, он раздевается, если холодно — надевает шубу. Но самое главное, мы никому не пытаемся делать замечания, а тем более преследовать человека только потому, что он не похож на нас.

— Этого не может быть, — сказал аятолла. — Все страны живут по своим законам.

На этот случай у Джона было кое-что припасено. Он достал из кармана фотографии и передал аятолле. На них были запечатлены улицы Парижа, экипажи, автомобили, а также люди разных профессий и национальностей. Были среди них и мусульмане, которые совершенно спокойно стояли в своих экзотических одеждах среди европейцев.