— Что? Почему вы замолчали?

— Если честно, ваше святейшество, меня сейчас уже ничего не волнует. Я ничего не хочу знать. Мне даже не горько и не больно. У меня внутри пустота.

— Да, это отчаяние. Это великий грех, с которым человеку справиться труднее всего. Мне врачи часто говорят — не волнуйтесь, будьте спокойнее. Очень меня смешит этот совет. Он равносилен тому, чтобы встать у бушующего моря и заклинать — не волнуйся, успокойся.

Вспомнив эти слова кардинала сейчас, на палубе корабля, Джон ухмыльнулся и сказал волнам:

— Успокойтесь, не волнуйтесь…

— Под силу это было только Христу, — продолжал кардинал, — только он мог утихомиривать бурю. Но отчаяние можно утихомирить. Надо только понять, что привело к нему. Почему оно вообще стало жить в вас?

— Но это ясно, — сказал Джон. — Разве не отчаялись бы вы, узнав к концу жизни, что во Франции, скажем, не осталось ни одного верующего?

— О! Это сильное сравнение. Не во всем правомерное, но любое сравнение хромает. Да, я был бы потрясен, я был бы убит, возможно, я был бы на грани отчаяния. Но я бы спросил себя — почему так? Где ошибка? Не Его, моя? Может быть, мне не стоило заниматься пастырством, может быть, я прошел мимо какого-то более важного дела, решив, что оно суетно и недостойно моих великих устремлений?

— Значит, мне не нужно заниматься кино, — равнодушно сказал Джон.

— Может быть, — сказал кардинал. — Я не знаю. Это вам решать. Но в вашем случае, Джон, применима и другая формула — чем ближе к Богу, тем сильнее искушение.

Эта мысль на секунду заинтересовала Джона. Но только на секунду.

— Я вовсе не собираюсь вас утешать. Хотя мне этого очень хочется. Будь я менее верующим, я бы сказал, что это просто слепой случай, что все в жизни бывает, но я точно знаю, что здесь промысел Божий.

Кардинал снова помолчал.

— Я был в Иерусалиме. Это было давно. Я тогда был в силах совершить такое паломничество. Не знаю, как вы, но для меня эти места навсегда остались в ощущениях наполненными неиссякающей великой силой. Я уверен, что именно там по-прежнему творится история мира. Она непонятна нам, смертным, с первого взгляда, она иногда удивляет нас, даже пугает, но когда-нибудь мы поймем, что во всем, с нами происходящем, есть небесная мудрость. Отчаиваться можно только из-за того, что мы слепы.

— Значит, вы догадывались?

— Конечно. Никакой мистики тут нет. Помните, мы говорили с вами об отшельниках? Эти люди рассказывают удивительные вещи. Нечистый воздвигает перед ними горы золота, вполне осязаемого, настоящего, сулит им все наслаждения жизни, но и ранит их, подвергает болезням, гонениям, на них обрушивается столько, что хватило бы на сто жизней простого человека. Почему? Потому что они близки Богу.

— Но почему же Бог не защищает их? Почему он не защитил нас?

— Бог не только на небе — Он и в нас. Не изгоняйте Его из себя отчаянием.

Встреча с кардиналом если и охладила богоборческий пыл Джона, то не вывела его из уныния.

Помаявшись еще неделю, он собрал вещи и сел на пароход, идущий в Америку.

И вот теперь он стоял на палубе, глядя на воду, и ни о чем не думал. О своем возвращении он никого не предупредил. Он даже не задумывался над тем, куда пойдет в первую очередь, с кем увидится. Он даже толком и не знал, зачем плывет на родину. Поэтому он и мечтал о том, чтобы плавание не кончалось.

Но корабль точно по расписанию прибыл в порт. И Джон снова ступил на землю Америки.

Его никто не встречал, никто не махал ему рукой. И Джон подумал, что и отъезд его был таким же грустным.

До дома он добрался на конном трамвае, краем сознания удивляясь, что все вокруг говорят по-английски, а не по-французски.

«Ах да, ведь я в Нью-Йорке, — подумал он с каким-то даже удивлением. — Я в самой столице мира».

В доме было пусто, неуютно и холодно. Прямо в пальто Джон уселся в кресло и стал смотреть на пыльный стол, книги, телефон…

И телефон вдруг зазвонил.

Это было так неожиданно, что Джон даже вздрогнул.

«Наверное, ошибка, — подумал он. — Кто может звонить в пустой дом?»

Но тем не менее протянул руку и взял трубку.

— Ну, наконец! — услышал он. — Второй час звоню тебе! Прости, что не смог встретить. Сейчас приеду.

Это был Найт.

Джон понял это, только когда Найт уже бросил трубку.

Пришлось подниматься, снимать пальто, идти в подвал, приносить уголь и растапливать камин.

Джон еле успел это сделать, когда в дверь позвонили.

Честно говоря, Джон был рад Найту. Они не виделись почти год, им было что рассказать друг другу, и раньше Джон с нетерпением ожидал бы Найта. Но сейчас он ни о чем не хотел говорить, он просто был рад. Они обнялись.

— Как ты узнал? — спросил Джон.

— Да, милый, ты забыл, что такое репортерская профессия! Мы каждый день просматриваем списки пассажиров всех межконтинентальных рейсов. А вдруг прикатит какая-нибудь знаменитость. Видишь, мне повезло! Ну, давай сядем, и ты дашь мне интервью.

Найт кинул пальто на диван и, устроившись в кресле, раскрыл блокнот.

— Интервью?

Джон брал в своей жизни несколько интервью, но сам их никогда не давал.

— Конечно, ты же теперь знаменитость. Твой фильм смотрела вся Америка.

— Ну уж и вся?

— Нью-Йорк, по крайней мере. А Нью-Йорк, Джон, это и есть вся Америка. Итак, маэстро, расскажите немного о себе.

— Кончай, Найт. Я не собираюсь давать никакого интервью.

— Ну что ж, ты лишаешь меня куска хлеба, — сказал Найт, не особенно огорчившись, и сложил блокнот. — Я всегда знал, что у друзей лучше не просить интервью.

— Лучше расскажи ты мне. Твоя телеграмма… Я тогда не мог приехать… Что случилось?

— О, Джон, случилось многое. Тебя так не хватает здесь. Знаешь, я даже попросил знакомого священника, чтобы он помолился о твоем возвращении.

— Это не смешно, — сказал Джон, решив, что Найт намекает на съемки в Иерусалиме.

— Конечно, не смешно. А почему ты решил, что я собираюсь тебя развеселить? — удивился Найт. — Я говорил совершенно серьезно.

— Прости, я подумал, ты… В общем, неважно, что я подумал…

— Ну ладно, потом расскажешь, что ты подумал. А теперь я тебе расскажу. Послушай, — вдруг перебил себя же Найт. — Ты с дороги, устал, хочешь есть. Может, пойдем в ресторан? Здесь рядом открылся неплохой китайский ресторанчик.

— Я не голоден, я просто замерз, — сказал Джон. — Поэтому пойдем.

— Да, у тебя тут не жарко, — согласился Найт.

Они вышли из дому, прошли два квартала и действительно оказались перед китайским рестораном «Дракон».

Джон хотел уже войти, но Найт остановился и начал рассматривать что-то на тротуаре.

— Подожди, — сказал он. — Я сейчас.

Найт наклонился и поднял пару черных лакированных ботинок.

— Красивая вещь, — сказал он. — В Нью-Йорке попадаются иногда очень красивые вещи. Посмотри, как мастерски сделан каблук. Видишь эти тонкие латунные гвоздики? Они вбиты не как попало, тут какой-то рисунок. Представляешь, сапожник заранее знает, что никто и никогда не увидит этот рисунок, ему проще было бы наколотить гвоздей просто, чтобы только держали, а он пижонит. Нет, ты посмотри!

И Найт поднес ботинки к самому носу Джона. Действительно, гвоздики были набиты неким узором.

— А шов? Бат, это не шов, а песня прочности и надежности. Такой шов нельзя придумать, он должен присниться в чудном сне, преследовать человека всю жизнь, манить к себе, звать. Человек должен мучиться собственным несовершенством, пока не достигнет этого шва. А достигнув, передать секрет детям и завещать его, как величайшее наследие. Нет, ты специально посмотри на этот шов.

Джон снова посмотрел на ботинки. Шов действительно был крепким.

— Но вот вершина сапожного мастерства — язычок, — продолжал Найт. — Какой гений придумал это — сделать разносчик новостей и сплетен, интриг, наветов и поэзии безмолвным согревателем ноги? Сверху на такой язык ложится плотная сыромятная шнуровка. Как бы безмолвный не стал вольничать. Представляешь, идет человек, а его ноги болтают что-то о ваксе, сапожной щетке, с которыми у ботинок роковой роман, о пыли и грязи. Нет, этого нельзя представить, поэтому язык спрятан, зашнурован и молчалив. Но он хочет говорить. Он копит свои великие кожаные мудрости. Вот изящный язык. Он будет изъяснять пятистопным ямбом. Он будет философски рассуждать о вещах. Сапожник знал это, он выдумал для него эту форму женского локтя — чуть припухлую, тонковатую, хрупкую, изогнутую параболической орбитой…

— Что случилось, Найт? — спросил Джон.

— Что случилось, Бат? — спросил Найт. — Ты уже умер или вот-вот? Ты выглядишь погано, друг. Тебе сто два года! Зачем тебе жить так долго и так скучно? Кому ты нужен — молодой старичок? Это молодая страна, в ней ненавидят стариков. В ней любят молодых и злых до дела и правды. Пока ты там, в загнивающей Европе снимал назидательные фильмы об Иисусе Христе, твоя страна подошла к ранней смерти. Если ты приехал сюда, чтобы добавить горя, то лучше убирайся обратно! Мне противно на тебя смотреть!

— Я устал, Найт. Пойдем поедим.

— От чего ты устал? От собственного несовершенства? Поздравляю! Займись буддизмом. Гимнастикой. Мой посуду — сразу увидишь плоды своего труда. Мне противно говорить об этом, Бат, но ты бросил все ради собственной славы! Ты предельно честолюбив, Джон. Предельно!

— Неправда.

— Правда. Я видел твой фильм. Ты вытащил на свет Божий то, что должен был забыть навсегда. Так не делается ради других, Бат, так делается ради собственных амбиций. Хорошо еще, что у тебя провалилась затея с Евангелием. Вот уж где было разгуляться твоей надутости. Тебя вовремя щелкнули по носу! Знаешь, эти ботинки сделаны куда более мудрым человеком. Потому что сделаны для людей. Посмотри, хозяин не выбросил их в мусорный бак. Он аккуратно поставил их возле дома. Он просто отпустил их на свободу. Их найдет другой человек и будет носить еще долго. А твой фильм умрет, уже умер. Мы все восхитились тобой, но никого ты не утешил и не согрел. Все. Пошли есть. Я рад, что ты вернулся. У нас есть дела.