— Не кокетничайте. Вы молоды. Впрочем, возраст ведь не имеет значения. Знаете, я был таким же скептиком, как и вы. Хотя нет, боюсь, я был еще большим. Если бы кто-нибудь в мои светские тридцать лет сказал мне, что я стану пустынником! Правда, ни у кого и мысли такой не возникло.

— А знаете, мне вот все равно кажется, что во всем этом есть какая-то неправда, — сказал Бьерн. — Диана не зря сказала про простолюдинов. Для них, мне кажется, метаморфозы такого рода естественны.

— Почему?

— Аскетичная жизнь, отсутствие информации, наивная вера… Вы меня понимаете?

— Ошибка! Эти люди и так близки к Богу. Он не призывает их к служению. Ведь он ловец душ заблудших. Действительно, что-то здесь кажется слащавым, «романтичным», экзальтированным. Но вы видите только результат. А это путь. Это тяжелый и благотворный путь. Дай Бог мне силы и времени дойти его до конца. Согласен, кажется невозможным уйти от мирских дел, наслаждений, мыслей, от светской мудрости… Всего этого так много! Оно кажется таким единственным. Но если только на секунду представить себе, что есть другие заботы, мысли, мудрость и даже наслаждения… Нет, я не могу объяснить. Слово изреченное есть ложь. Потому что оно не в силах вместить мысль.

— Нет, почему же? Я вас понимаю.

— Вот то-то и оно. А это нельзя понять. Это можно только почувствовать. Понимаете, это как сильное влечение к женщине, к вину, к игре. Я говорю только о силе, хотя цели совершенно разные. Но вы можете с этим справляться?

— Есть влечения, с которыми не могу, — сказал Бьерн.

— Так вот здесь чувство куда более сильное, непреодолимое, неостановимое… Словом… — Старик вдруг рассмеялся. — Давайте не будем об этом. А то получается, словно я оправдываюсь перед вами. Честное слово, я ни в чем не виноват. Это просто со мной случилось, благодарение Богу. Лучше вы расскажите о себе.

— Да мы обыкновенная «золотая молодежь», — сказал Бьерн. — Обыкновенно прожигаем жизнь обыкновенным необыкновенным способом. Ничего интересного. А вот вы, чем вы питаетесь, скажем?

— Человеку не так уж много надо. Что-то приносят мне крестьяне. А вы хотите есть?

— А вот сухих кузнечиков вы не едите? — спросила Диана. — Мне Бьерн все уши прожужжал, что это какое-то изысканное блюдо.

— Интересно, я вас понимаю, я и сам задавал бы те же самые вопросы когда-то. Но теперь мне даже не хочется на них отвечать.

— Тогда ответьте на тот вопрос, который вы сами себе хотели бы задать, — предложил Бьерн.

— Я не смогу на него ответить. Боюсь, никто не сможет ответить на этой земле.

— И что это за вопрос? — поинтересовалась Диана.

— Вопрос простой: Бог оставил нас, или он еще с нами?

— Вот это да! И вы задаете этот вопрос? Что же вы тогда здесь делаете?

— Я — молюсь. И верю. Но иногда я не чувствую Господа. Дьявол приходит ко мне часто. А вот Господь… Неужели он оставил нас? А вы не чувствуете этого? Вам не кажется, что Бог отвернулся от людей?

— Но это действительно странно слышать от вас, — сказал Бьерн.

— Нет. Эта мысль придает мне силы. Знаете, когда моя молитва действительно искренняя, когда я больше всего боюсь, что мы остались одни. Я прошу Его вернуться.

Старик опустил голову, и Бьерн с Дианой вдруг увидели, что он заплакал. Просто слезы текли по морщинистому лицу и терялись в седой бороде…

Сказать, что эта встреча произвела на Бьерна и Диану сильно впечатление, значит ничего не сказать. Она потрясла и перевернула их. До самого вечера они если и говорили друг с другом, то только междометиями. Но думали они, оказывается, по-разному.

— Впервые в жизни встречаю святого, — сказала Диана. — Потрясающий старик. Ты ведь знаешь, люди давно уже не удивляют меня… А этот просто выбил меня из колеи. Знаешь, я чувствовала себя рядом с ним как напроказившая девчонка. А я не чувствовала себя так никогда.

— Он просто сумасшедший, — сказал Бьерн. — Милый, добрый, умный сумасшедший…

— Ты сам сумасшедший! — закричала Диана. — Ты и мизинца его не стоишь!

— Возможно, но он все равно ненормальный. Знаешь, все эти благие словечки, все эти мысли о вечном и великом — первый признак сумасшествия. Спроси любого психиатра.

— Боже мой! Да ты же настоящий циник! — ужаснулась Диана. — Я думала, это масочка такая у тебя, а она, оказывается, к тебе крепко прилипла.

— Я — трезвый человек. Мне претит всякая выспренность. В том числе и твой обвинительный пафос.

— Я больше не желаю с тобой разговаривать.

— Это правильно, а то ты наговоришь мне гадостей из-за этого ненормального старика. А потом будешь жалеть.

Диана ничего не ответила. И они действительно не разговаривали до следующего утра.

Утром Диана пошла доить козу. Оказывается, она всерьез собиралась это делать. Она взяла ведро, веревку, маленький стульчик и отправилась в сарай.

Бьерн не пошел с ней, хотя ему было очень интересно, получится ли у нее хоть что-нибудь.

Дианы не было минут десять. Сначала Бьерн слышал шум какой-то подозрительной возни в сарае, потом все стихло. А потом Диана вдруг закричала:

— Бьерн! Бьерн! — словно коза уже забодала ее.

Бьерн бросился в сарай на выручку, но увидел, что Диана жива и здорова. Коза привязана, под ней стоит ведро, а Диана сидит на стульчике и почему-то хохочет.

— Ты кого купил?! — сквозь хохот спросила она.

Бьерн не понял вопроса и уставился на Диану.

— Ну-ка, найди ее вымя!

Бьерн заглянул под козу и тут понял, что молока он сегодня не увидит. Коза оказалась довольно мужественным козлом.

Через неделю они вернулись в Лондон. Ссора из-за отшельника была, казалось, забыта…

«Уважаемый мистер Чехов»

Бо приступил к репетициям, и все, что до этого волновало его, отступило на второй план.

Пьеса в театре была принята далеко не восторженно. Актеры сомневались, интересно ли будет зрителям смотреть, а им, актерам, играть эту простую историю без сильных трагических поворотов, без динамики и без американских реалий. Бо злился, спорил, высмеивал вкусы актеров, доказывал и убеждал. Больше всего ему было обидно, что даже Чак оставался к пьесе равнодушным. Иногда Бо впадал в уныние, потому что чувствовал, что актеры не пойдут за ним. Актеры предлагали очень сильно сократить пьесу, оставить только историю любви и самоубийства, тогда еще, может быть, будет хоть кому-то интересно.

Он понимал — все дело в том, что актеры, узнав вкус победы, были настроены сейчас по-боевому. Им хотелось пьесу с острыми политическими высказываниями, с декларациями о равенстве, пьесу-скандал, а он предлагал им какую-то милую, но вполне мирную историю. Так спортсмен, сумевший удивить окружающих, пытается повторить свое достижение, не понимая, что этим, во-первых, никого уже не удивишь, а во-вторых, это путь бесперспективный.

Бо еще и еще раз читал пьесу, рассказывал о всех персонажах, о каждом событии, раскрывал смысл фраз и поступков героев. Но встречал только равнодушие или, в лучшем случае, снисходительное понимание.

Уитни в театре не появлялась, хотя и не сообщала, что уволилась.

На следующий день он отправил ей вещи, после чего позвонил ее муж и сказал, что вещи прибыли, поблагодарил. Бо дал отбой своему адвокату, так как теперь не было предмета для судебного разбирательства. И сразу принялся за репетиции. Конечно, они были для него еще и спасением, отвлекали от грустных мыслей, от забот и тревог. Но оказалось, что забот и тревог репетиции несут с собой еще больше.

«Что же здесь не так? — думал Бо. — Свалить все на нечуткость актеров, на их безвкусие и ограниченность — большой соблазн. Но у меня нет других актеров, я должен работать с этими. И я должен добиться, чтобы они мне поверили, чтобы они загорелись, увлеклись, влюбились.

— Они уже увлечены и влюблены, — отвечал он сам себе. — Только совсем в другое. Ведь актеры так увлекаются! А ты хочешь уверить их, что они зря рисковали собой, когда нарочно вызывали скандал, когда доказывали всему миру, что они люди, что они гордые. Ведь ты же сам влюбил их в эту идею. А теперь — нате вам! — возьмем русскую историю и будем копаться в мелочах? Потому что это и есть истинное искусство? Нет, они жаждут борьбы!

— Борьба, борьба! Да русская пьеса полна борьбы! И за человеческое достоинство, и за справедливость, и даже за равенство!

— Но это русская история, пойми! «Что он Гекубе, что ему Гекуба?» Так, кажется, у Шекспира. Им нет дела до русских, у них полно своих забот.

— Значит, они ограниченные люди, значит, боли других для них ничего не значат!

— Только без пафоса. У них хватает своих болей. О них и собираются они говорить.

— Но здесь же обо всех! Не только о русских! Это общемировые проблемы!

— Очень туманно. Как-то неубедительно. Да ты и сам с трудом продираешься через все эти русские имена, названия…

— Так все дело в именах?

— Может быть…»

И на следующий день Бо отправил в Россию телеграмму:

«Уважаемый мистер Чехов. Обратиться к Вам меня подвигнуло то обстоятельство, что я являюсь искренним Вашим поклонником. Ваша пьеса «Чайка» — величайшее произведение драматического искусства. Наш театр в Нью-Йорке принял ее к постановке, о чем Вас уже известили. К сожалению, у меня нет возможности лично обсудить с Вами все вопросы относительно Вашего произведения, но при первом же удобном случае я не премину побывать в России и встретиться с Вами, если Вы того пожелаете. Теперь же обращаюсь к Вам с огромной просьбой позволить мне изменить русские имена в «Чайке» на английские и американские. Понимаю всю чудовищность этой просьбы. Не посчитайте меня невеждой, я с большим уважением отношусь к авторскому праву, но обстоятельства таковы, что это изменение даст жизнь пьесе в Америке. Подробнее я изложу причины столь экстравагантного предложения в письме, которое отправляю Вам следом. С огромным уважением и почитанием к Вам…»