–– Как это случилось? – наперебой спрашивали меня. Среди вопрошающих я заметила даже журналиста «Монитёра».

–– Вероятно, мадам Клавьер стало дурно. Это бывает с беременными. Мне трудно прибавить что-либо ещё, граждане.

      Сделав знак Авроре, я стала пробиваться к выходу. К счастью, наша карета был уже у крыльца.

– Ах, это ужасно! – произнесла Валентина. – Почему эта женщина хотела ударить вас?

– А вы всё видели?

–– Да. Мы наблюдали за вами. Она положительно хотела дать вам пощёчину…

–– Наверное, она поступила так из ревности, Валентина. Никак иначе её поступок объяснить нельзя.

–– Но вы, по крайней мере, не были знакомы раньше?

–– Никогда, – отчеканила я. – Ума не приложу, чем я могла вызвать такую ненависть. Вы же знаете, я даже не вижусь с Клавьером.

      Больше я ничего не объясняла. До самого дома я молчала, сжав губы и обдумывая случившееся. Как ни странно, никаких особых чувств это происшествие во мне не вызвало. Я была до ужаса холодна и спокойна, констатируя мысленно, что это несчастье лишило Клавьера первого законного наследника – после такого падения выкидыш и кровотечение неминуемы. Пожалуй, даже вид страданий голодного пса порой вызывал у меня больше чувств.

      Едва оказавшись дома, я позвала лакея:

–– Жан Мари, ступайте к дому господина Клавьера на площади Карусель. Как только что-нибудь станет достоверно известно, вы сообщите мне.

      Через два часа Жан Мари вернулся и сообщил, что мадам Клавьер умерла.


3


      Парижские газеты были полны упоминаний об этом событии. «Монитер» писал:

«Смерть гражданки Клавьер 25 марта пополудни произошла из-за значительной кровопотери и повреждений – следствия несчастного случая. Трудно описать отчаяние, в каком прибывает супруг её, Рене Клавьер, видный гражданин, банкир, известный благотворитель. Многие граждане, пришедшие отдать последний долг этой во всех отношениях достойной женщине, видели слёзы на глазах её мужа, человека обычно весьма сдержанного. Дабы успокоить читателей, заметим, что гражданин Клавьер собирается в скором времени вернуться к трудам на благо Республики, но между тем выражает надежду, что полиция проведёт тщательное расследование всех обстоятельств этого прискорбного случая”.

Я отложила газету, слегка помассировала виски пальцами. Со вчерашнего утра у меня была сильнейшая мигрень, заставившая меня лечь в постель. Я слишком много переживала все эти дни. Сейчас было раннее-раннее утро. Головная боль, несмотря на принятые порошки, не проходила, и я с трудом представляла себя, как отправлюсь вечером в Люксембургский дворец на встречу с Баррасом.

      Газетное сообщение вызвало у меня скептицизм. Клавьера пытались изобразить эдаким сентиментальным филантропом, добрым и кротким другом человечества. Я не знала, конечно, как он относился к Флоре и как переживал её смерть, но говорить о том, что он «вскоре вернётся к трудам на благо отечества» – это просто смешно! Всего вернее, разумеется, было упоминание о том, что он желает вмешать в дело полицию.

      На душе у меня было тревожно. Я не сомневалась, что в воображении Клавьера все факты выстроятся таким образом, что он заподозрит меня в заранее продуманных планах мести. Первый факт – это то, что я ни с того ни с сего явилась в Париж (по крайней мере, он причины моего появления не знает). Второй – то, что я обманом вернула себе дом. Третий – несчастный случай с Флорой, как раз после того, как мы встретились. Это третье происшествие, несомненно, он сочтёт ударом под дых. События теперь действительно выстроились в цепочку, свидетельствующую о моём коварном, ловком, невероятном умысле.

      На самом деле, разумеется, их связывала только случайность. Ни о доме, ни о Флоре я и не помышляла, а уж в Париж приехала вовсе не для того, чтобы мстить банкиру. Но Клавьер знает только видимость происшедшего. Он, вероятно, сейчас рвёт и мечет. Потому-то я и тревожилась. Хорошо, конечно, если всё это заставит его немного меня побаиваться, но плохо то, что могут возникнуть осложнения – совершенно ненужные перед встречей с директором. Клавьер слыл закадычным другом Барраса.

«Я должна быть осторожна, – подумала я с опаской. – Ни одного лишнего слова не следует говорить… И мне нужна теперь охрана. Я буду ездить только с тремя-четырьмя лакеями».

      Мои мысли вернулись к Флоре. Поначалу свою холодность по отношению к ее гибели я объясняла неожиданностью всего случившегося. Но прошло некоторое время, а никакие иные чувства не возникали, хотя я сознавала, что некоторым образом причастна к её смерти. Она натолкнулась на мою руку и после этого упала… Впрочем, моя рука, вероятно, в этом случае была рукой судьбы. Флора была злая, чудовищно коварная и вероломная женщина. Вот только её ребёнок…

      Впрочем, какие глупости приходят мне в голову! Когда эта старая мегера стреляла в меня – да и не только стреляла, но явно хотела изуродовать, – я тоже была беременна. И я тоже потеряла ребёнка. У меня до сих пор остался шрам под правой грудью. Не каждый знает, как это больно и тяжело – быть раненой, страдать, мучительно выздоравливать…

      «Господи, – взмолилась я, – сделай так, чтобы Александр мог вернуться, чтобы он взял на себя все заботы, чтобы я не была такой одинокой!».

      Голова у меня болела всё сильнее, кровь тугими ударами стучала в висках. Превозмогая боль, я поднялась, наощупь нашла домашние туфельки, кое-как добралась до умывального столика и, дрожащими руками плеснув воды в стакан, всыпала туда порошок. Это должно принести облегчение. От недомогания и тяжёлых мыслей мне вдруг ужасно захотелось выпить. Изрядно выпить, так, чтобы здорово захмелеть. В последнее время я часто обращалась к подобному средству, и оно помогало мне забыться, легче смотреть на вещи. Я стала искать коньяк, но никак не могла найти. «Чёрт, видимо, Стефания успела унести, – мелькнула у меня мысль. – Или горничная. Они обе говорили, что пить так часто не следует».

      Я туго-натуго замотала голову чёрным шелковым шарфом, взяла свечу и стала спускаться вниз.

      Внизу в гостиной я заперлась на ключ и поставила свечу на пол. Здесь мне удалось найти спиртное – я не разобрала, что именно, вроде бы коньяк. Я налила себе рюмку, резко, неженским движением опрокинула в рот – одну, потом другую. Жидкость оказалась жгучей, как пламя. «Хотя бы не пристраститься, – подумала я. – Я, конечно же, перестану пить. Но не сейчас. Сейчас мне это необходимо».

      Я выпила ещё и свернулась калачиком на диване, натянув на себя плед. Голова болела меньше, сон одолевал меня, а алкоголь словно жаром разливался по телу. Мне стало удивительно тепло, и все думы отступили. Я задремала и, как обычно в такие минуты, ко мне пришли приятные грёзы – воспоминания о Корфу, о летних вечерах под каштаном, об Александре.

      Сильный стук в дверь разбудил меня. Сонная, я рывком села на диване. Свеча догорела уже до половины.

–– Ритта! – Это был голос Стефании, громкий и резкий. – Ты здесь? Отвечай!

–– Который час уже? – спросила я.

–– Десять утра. К тебе пришли.

–– Я никого не принимаю, так и передай. Я нездорова.

–– Ритта, это какой-то чиновник из полиции.

      Я тяжело вздохнула. Никого видеть мне не хотелось, но слово «полиция» так встряхнуло меня, что я полностью очнулась ото сна.

–– Принесите мне воды и одеколона, – попросила я.

–– Одеколона? Мужского одеколона?

–– Да.

      Пока она ходила, я отперла дверь, спрятала бутылку и потушила свечу. После сна я, вероятно, выглядела растрепанной, но приводить себя в порядок не хотела. Сойдёт и так. Вот только опьянение ещё осталось, но я живо с этим справилась.

      Я умылась ледяной водой и энергично растёрла лицо полотенцем. Это полностью отрезвило меня. Тогда я прополоскала рот одеколоном, чтобы окончательно прогнать запах алкоголя.

–– Ну вот, – сказала я. – Теперь можно звать сюда полицию.

      Полицейский оказался молодым человеком лет тридцати, довольно аккуратным и обходительным.

–– Я следователь, – представился он, – моя фамилия – Лерабль.

–– Очень приятно, гражданин Лерабль. Могу сказать, что я ожидала вашего приезда.

      Это была правда. С тех пор, как я прочла о желании Клавьера привлечь к делу полицию, у меня была уверенность, что подобной встречи не избежать. Правда, я не ожидала гражданина Лерабля так скоро. Ну, а если уж он стоял передо мной, я не хотела уклоняться от беседы.

–– Садитесь , сударь, прошу вас. – сказала я как можно любезнее. – Я готова ответить на все ваши вопросы. Жаль только, что я дурно себя чувствую и, по-видимому, не смогу уделить вам много времени.

      Он сел, предварительно откинув полы сюртука, деловито достал толстую записную книжку и попросил подать ему письменные принадлежности. Я позвонила горничной. Когда чернильный прибор и все прочие атрибуты были принесены, Лерабль вскинул голову и, ловко очинив перо, произнёс:

–– Я приехал по заявлению гражданина Клавьера.

–– Да. Я поняла, сударь. Уж насчёт этого у меня не было никаких сомнений, – сказала я любезно.

      Слегка изменившись в лице, Лерабль сказал:

–– Мне очень жаль, гражданка, но я вынужден просить вас не называть меня «сударь». Я на службе.

– Вы государственный человек, – уточнила я, вспоминая, как очень давно подобные слова мне говорил Франсуа де Колонн.

–– Да. Именно так.

– Я буду называть вас так, как вам угодно, для меня это никакого значения не имеет.

      Он обмакнул перо в чернильницу.

–– Итак, – торжественно начал он. – Вы – гражданка Сюзанна дю Шатлэ?

–– Да.

–– Вам двадцать семь лет, вы француженка и живёте на площади Неделимости в доме номер двадцать пять?

–– Да.

–– Ваш муж мятежник, объявленный вне закона?

–– Да.

      Эти мои три «да» прозвучали одинаково ровно и сухо, но начало беседы мне не понравилось. Что в нем было обвинительное.