Он нахмурился, заметив эту улыбку.

–– Дело становится интересным, дорогая… Может быть, вы пришли соблазнить меня?

– Вынуждена разочаровать вас. Сегодня я исполняю лишь небольшую роль курьера.

–– Уловки вам не помогут. Вам вообще ничего не поможет. Я вас предупреждал, но вы не сделали из этого правильных выводов. Вся предыстория наших с вами отношений свидетельствует, что мы не можем существовать мирно.

–– Ах, несчастный Рене Клавьер, – проговорила я с улыбкой. – Бедняжка! Это вы не хотите мира. И всё потому, что я слишком вам нравлюсь, а вы мне нет.

      Я поднялась и, покачивая бёдрами, подошла к нему почти вплотную. Его взгляд, по-прежнему настороженный, остановился на моём лице, потом скользнул ниже, к груди, обрисованной тугим бархатом и чуть вздымающейся от дыхания. Брови его хмурились, но я заметила, как чаще заходил его кадык под плотным воротником.

– Чёрт возьми, – пробормотал он.

–– Не чертыхайтесь при даме, господин Клавьер. Да ещё при даме, которая вам так безумно нравится. Было время, когда вы просто с ума по мне сходили, – помните? Вы шли на самые ужасные выходки. И судьба улыбнулась вам. Я заметила ваши достоинства и отдала вам то, о чём вы так мечтали…

      Если бы он заглянул мне в душу, то ужаснулся бы: таким гневом и отвращением она была переполнена. Но играть с этим человеком мне теперь было легко; впервые за много лет я была уверена, что разгадала его. Я находила какое-то жестокое удовлетворение в том, что говорила и как себя вела. Впервые я вела его за собой, а не он меня.

      Моя рука ласково коснулась его щеки, чуть погладила, и мои пальцы почувствовали всю напряженность его мускулов. Я наклонилась к нему, на миг обожгла душистым дыханием ухо, и голос мой прозвучал так обволакивающе-мягко, почти бархатисто:

–– Но вы не поняли. Не поняли, до какой степени вам повезло. К побеждённому противнику вы потеряли интерес. Ведь обладание уже не сулило острых ощущений. Однако вы их снова обрели, когда я вернулась в Париж, когда я снова стала богата и независима, когда вы узнали, что у меня есть муж… Ну, не так ли? Бедняга, вы предпочли бы убить меня, но не дать мне возможности быть счастливой.

      Мои руки мягко скользнули по его плечам. Он сделал попытку резко оттолкнуть меня, но, едва его пальцы коснулись моих обнажённых локтей, он отказался от своих намерений, и я, заметив это, испытала мстительное удовольствие от власти над ним. Кольцо его рук становилось всё более плотным, я заметила испарину на его лбу. Наклонившись вперёд, почти коснувшись грудью его лица, я жарко, страстно прошептала:

–– А ведь вы мне нравились когда-то. Очень нравились. Я ночи не спала из-за вас… А вы так долго, целые недели, не приходили. Какая медлительность с вашей стороны! Как дурно вы потратили это время!

      Он сильно, резко схватил меня за плечи, почти прижав к столу, и поднялся со стула. Взгляд его в этот миг был просто бешеный.

–– Чёрт возьми, ты пришла продаться… Я сразу это понял. Ты едва вошла, а уже вела себя как кошка. Ты сильно изменилась.

–– В чём?

–– Раньше ты не продавалась

–– А какая разница? Я всё та же. Если бы я была такой тогда, разве не облегчало бы это вам задачу?

      Я заметила, что он мне говорит «ты», как шлюхе, и злая усмешка тронула мои губы. Хорошо, что наши лица почти соприкасались, и он не видел этого. Я прошептала, касаясь губами его щеки:

–– Вы изменились тоже… Куда делся тот мужчина, который мне нравился? Будьте мужчиной, господин банкир! Умейте купить женщину, когда она продаётся!

      Настоящий призыв, страстный и томный, вибрировал в моём голосе, да и вся я была в этот миг дрожащей, истомлённой и жаркой, как воплощённое желание. Всё моё тело, гибкое и сильное, просто дышало страстью. Я заметила, что подозрительности больше не под силу удерживать Клавьера. Взгляд его был жадно прикован к моим полуоткрытым губам, его колено протиснулось между моих ног, его руки коснулись моей груди.

–– Тысяча чертей… – пробормотал он, словно прощаясь с последними колебаниями. – Тысяча чертей, а почему бы и нет…

      Он всё сильнее откидывал меня назад и почти рвал на мне одежду. Его рука, зарывшаяся в мои волосы, запрокидывала мне голову. Он прильнул к моим губам таким бешеным, жадным, терзающим поцелуем, словно в этом поцелуе воплотилась вся сила его желания и ненависти. В этот миг я осторожно высвободила свою руку, дотронулась до графина, с усилием подняла его и, резко отстранившись, вылила его содержимое на голову Клавьера.

      Это был настоящий холодный душ. Я зло расхохоталась. Для меня не было ничего смешнее и отвратительнее теперешнего вида Клавьера: мокрого, на миг ослеплённого, даже жалкого. Он сделал шаг ко мне, в его глазах полыхнула такая ярость, что я мигом отскочила и угрожающе коснулась верёвки звонка.

–– Ну-ка, стойте на месте! Не то я живо позвоню, и все увидят вас в столь неприглядном виде.

      Глаза его метали молнии. Вот теперь я считала возможным вести себя с ним естественно, то есть резко, враждебно, грубо. Губы мои сжаты, а вся фигура выражала такое презрение и ненависть, что, видимо, не только моя угроза, но и мой вид удержали Клавьера.

–– Клянусь дьяволом, сударыня, вы закончите на гильотине, – произнёс он, вытираясь салфеткой. – Мало кто может похвалиться, что сотворил такое со мной и остался безнаказанным!

–– Слушать ваши жизненные истории мне сейчас недосуг, – сказала я.– Надо скорее переходить к делу и заканчивать этот разговор.

–– Разговор? Моя дорогая, вы не уйдёте отсюда. Вы уедете. Но только в полицейской карете.

      Как бы я к нему ни относилась, сила его самообладания меня поразила. Я только что посмеялась над ним, унизила его как мужчину, а он, можно сказать, даже бровью не повёл. Ожидая куда более яростной реакции, я была слегка озадачена. Но стоило ли придавать этому значение?

–– Если я уеду в полицейской карете, вы, сударь, уедете со мной, ибо я не доставлю вам удовольствия видеть за решеткой меня одну. И предупреждаю вас, мой приговор не будет так суров, как ваш.

–– Что это с вами? Вы вздумали угрожать мне?

–– Возможно, и так. Я принесла вам письмо.

–– Ещё одна уловка. Я вам клянусь, что…

–– Не клянитесь, – сказала я язвительно. – Письмо от его превосходительства министра иностранных дел, и я, как старый друг, очень советую вам его прочитать.

      Я протянула ему конверт. Взъерошив мокрые волосы полотенцем, он с усмешкой взял его и некоторое время вертел в руках.

–– О ком вы говорите? О Талейране?

–– Да.

–– Вы знакомы с ним?

–– Очень близко.

–– Занятно… И что же, он просит за вас? Я никаких просьб удовлетворять не желаю.

–– Он не просит, – бросила я презрительно. – Он лишь напоминает вам о вашем прошлом. Интересно, под каким псевдонимом значится ваше имя в картотеке на Даунинг-стрит, десять?

      Его лицо исказилось, стало на миг таким злобным, что я испытала лёгкий страх. Клавьер быстро вскрыл конверт и пробежал письмо глазами. Шумный вздох вырвался у него из груди. Комкая бумагу, он подошёл к камину, нашёл огниво и трут и зажёг свечу. Не говоря ни слова, он поднёс письмо к пламени и наблюдал, как оно горит. «Талейран как в воду глядел, – подумала я. – Клавьер первым делом обратился к огню».

      Наступило долгое молчание. Клавьер глядел куда-то вдаль, его глаза были устремлены на Сену, а сам он тяжело опирался на камин. Он всегда был крупным плечистым мужчиной, но сегодня я впервые заметила, что он стал дороднее, чем прежде. Дороднее и как-то массивнее. Сколько ему лет? Сорок? Да, сорок или около того.

–– Флора была права, – сказал он наконец.

–– В чём?

–– В том, что вам кто-то покровительствует. Без важного покровителя вы не смогли бы так легко попасть в парижское общество и получить столько приглашений на все приёмы.

– О, ваша Флора была права, – согласилась я любезно. – Жаль только, что ей не хватило ума понять, что я и без покровительства кое-чего стою.

–– Вы говорите о покойнице, сударыня! Потрудитесь хотя бы подбирать слова.

      Ни один мускул не дрогнул на моём лице.

–– Флора сделала мне немало зла. Но своей смертью она причинила мне куда больше неприятностей, чем жизнью. Так что не пытайтесь остановить меня лицемерными упрёками. Жива Флора или мертва – безразлично; и тогда, и сейчас я сказала бы, что она была довольно мерзкой женщиной, и это сущая правда.

      Помедлив, я презрительно бросила:

–– Вы ведь даже не тоскуете по ней. Вы просто были рады досадить мне. Знаете, почему я вылила вам на голову графин воды? Да потому что мне хотелось дать вам почувствовать, до чего вы мерзкий и жалкий человек, Рене Клавьер… Какая женщина, обладающая достоинством, унизится до связи с вами?

      Его губы дрогнули в кривой усмешке:

–– Ну, эта женщина, положим, сейчас передо мной. Хотя предпочитает и не вспоминать, как шептала мне слова любви под сводами Консьержери.

Какую-то необыкновенно болезненную струну затронула эта едкая реплика в моей душе. У меня даже сердце пропустило один удар. «Должно быть, – подумала я, пытаясь восстановить дыхание и не выдать своего волнения, – это потому, что не было в моей жизни разочарования горшего, чем тогда, когда этот негодяй оставил меня одну перед родами. Это только потому…». Тряхнув головой, словно прогоняя наваждение, я съязвила в ответ:

–– Не преувеличивайте. Я нуждалась в ваших деньгах, только и всего.

–– А сейчас в чем вы нуждаетесь? В утехах? Чем привлек вас Талейран? Настолько ли он хорош в постели, как говорят?

– Талейран?

–– Не хотите же вы убедить меня, что не спите с ним.

–– Вы… как вы смеете говорить так?

–– Я говорю со шлюхой, которая продалась министру… которая до того научилась продаваться, что теперь может даже разыгрывать сцены. Я говорю то, что думаю.

– Но, по-видимому, не всегда думаете, что говорите, – сказала я холодно.