Однако положение на фронтах было таково, что ни о каком перевороте в ближайшее время не могло быть и речи. Объединенные австрийские и русские войска под командованием Суворова с каждым днем продвигались все дальше. Италия была потеряна для Республики. И Жубер, прежде чем выполнить роль «шпаги» в руках Сиейеса, должен был предстать перед страной в роли спасителя отечества. Он был назначен главнокомандующим и, не теряя времени, выехал в армию.

Через несколько дней французы и русские встретились у Нови. Завязалось сражение. И в самом начале битвы, в первые же ее минуты, Жубер, мчавшийся на коне навстречу врагу, был сражен – убит наповал шальной пулей. Суворов нанес сокрушительный удар французам. Они были вынуждены спешно отступать за Апеннины.

Поражение под Нови породило во Франции смятение, почти панику. С часу на час ожидали вторжения русских армий. Страшные известия приходили одно за другим; англо-русская армия высадилась в Голландии, а голландцы не только не преградили ей путь, но и перешли на сторону врага. Вслед за итальянскими дочерними республиками, уничтоженными Суворовым, рухнула и Батавская республика. В этой обстановке смятения, растерянности, страха власть правительства была иллюзорной, она равнялась нулю. Директория не только была окружена всеобщим презрением, но и сама себя чувствовала настолько беспомощной, что, казалось, искала любую возможность поскорее спихнуть кому-нибудь власть, каким угодно способом сойти со сцены. Баррас даже готов был призвать на трон законного монарха – только это, дескать, может заставить Павла I отозвать Суворова. Сиейес тоже считал, что без Людовика XVIII войны и волнения будут бесконечны, и его слова подтверждались самой жизнью в течение последних десяти лет. Ни крестьянам, ни буржуа, ни аристократам в эти десять лет не было покоя.

Но «шпаги» больше не было. Время шло. На переворот ни Сиейес, ни кто-либо другой не решались.


…Любимейшим занятием моего старшего сына была верховая езда. Да и лошадей он любил. Гнедого породистого жеребца, которого я купила ему в Париже, он снова назвал Нептуном и почти не доверял его конюху: сам чистил, кормил, седлал, словом, ухаживал со всей ответственностью. И даже купал его в речке, хотя Жану многие напоминали, что принцу заниматься этим вовсе не обязательно.

Нептун стал ему настоящим другом. Было забавно наблюдать, как Жан с ним разговаривает и как конь кивает ему в ответ. Я полагала, что это увлечение лошадьми – в крови де ла Тремуйлей. Я ведь тоже была от этого не свободна.

Жану явно нравилось, когда я за ним наблюдала: сидя в седле, он дефилировал передо мной, заставляя Нептуна идти то шагом, то иноходью, то переводя в аллюр, то пуская в полный карьер.

– Я запросто могу и без седла. Смотри, ма!

Видя искреннюю гордость у меня на лице, он начинал выделывать такие выкрутасы, что мой восторг сменялся страхом, и я, не выдержав, кричала Жану, чтобы он перестал.

Разгоряченный, румяный, сияющий, он подбежал ко мне.

– Ну, как, ма? Правда здорово?

– Просто замечательно.

– А вот увидишь, что будет потом! Я буду ездить лучше, чем даже господин герцог!

– Дался тебе этот господин герцог, – произнесла я, поправляя растрепанные волосы Жана.

– А что? Ты не веришь?

– Он же был в Индии, дорогой.

– А я – в Египте! Я тоже многое повидал!

Упрямо поблескивая синими глазами, он смотрел на меня, видимо, слегка обиженный моим недоверием, а я в этот миг невольно заметила, что с каждым годом он все больше становится похож на своего отца, Анри де Крессэ. Он становился просто точной его копией – те же глаза, те же темные густые волосы, нос, твердая линия рта, подбородок… «Пожалуй, – подумала я с опасением, – если бы Жана увидели люди, знавшие Анри, они сразу бы догадались, что это его сын».

Слава Богу, хоть характером он был в деда. Или, может быть, в прадеда – принц Жоффруа тоже был таким же упрямым и неистовым.

Сердце у меня защемило. Глядя сыну в глаза, я прошептала:

– Жан…

– Что?

– Жан, скажи мне честно… ты снова хочешь уехать с дедом?

Сейчас, в двенадцатилетнем возрасте, он был внимательнее и вдумчивее, чем два года назад. Он почувствовал и боль в моем голосе, и тревогу, и страх. И он уже не демонстрировал так своей радости.

– Ма, – спросил он, – а разве ты не хочешь, чтобы я уехал?

– Видишь ли, Жанно, я все-таки думаю, что твое место здесь. Ты скоро вырастешь, и ответственность за Сент-Элуа ляжет на тебя.

Он задумчиво ответил:

– Но ведь я хочу стать военным, а не фермером.

Я улыбнулась не слишком весело.

– Мама, ты не должна печалиться, – заявил он решительно. – Мне так больно, когда ты печальна; у тебя такие красивые глаза – большие, лучистые, и я не хочу, чтобы твои глаза плакали. Для меня твои глаза – самые-самые любимые!

Он сказал это горячо, взволнованно, и я была тронута.

– Дитя мое, но как же мне не печалиться? Ты мой старший сын, а мы так часто бываем разлучены.

– Мне надо учиться, ма. Я уеду в Итон и целый год буду сидеть над книгами. Так сказал дед.

– И никаких военных приключений не будет?

– Никаких.

Он испустил шумный вздох и, поразмыслив, добавил:

– А на следующее лето мы снова приедем.

– Может быть, ты и прав. Тебе надо учиться. И если бы ты учился здесь, в Бретани, я бы тоже видела тебя не так уж часто.

Мы пошли к дому. Жан чрезвычайно любезным и почтительным жестом протянул мне свою руку, так, словно желал, чтобы я на нее оперлась. «Еще немного, – подумала я, – и он будет одного со мной роста. Он вообще обещает быть высоким». Для своего возраста он был очень развит, это все признавали.

– Знаешь, ма, – сказал он вдруг, – если ты не хочешь… и если ты скажешь, что тебе это больно, я не уеду.

Я улыбнулась и, ласково притянув сына к себе за волосы, поцеловала.

– Нет, милый. Я потерплю. А малыши развлекут меня.

– А я… честное слово, было бы даже интересно остаться в Бретани!

– Почему?

– Да ведь здесь скоро начнется новая шуанерия! Как бы я хотел задать синим жару!

Он сказал это с мальчишеским запалом, но, в сущности, за этим крылось и нечто большее. Я почувствовала в голосе сына ненависть – яростную, непримиримую. Небольшой шрам, пересекавший бровь Жана, побелел, и это напомнило мне о синем сержанте, ударившем мальчика по лицу.

– Ты хотел бы воевать с ними, Жан?

– Да! Как дед и как господин герцог! Я им за все отомщу – за короля, за тебя, за Сент-Элуа!

Мне вспомнился восьмилетний Жанно, в бессильной ярости грозящий вслед кулаком уходящему отряду синих грабителей. Я произнесла:

– Надо уметь прощать, дитя. Нельзя все время ненавидеть. Надо учиться жить будущим, а не прошлым.

Жан, похоже, не совсем понял меня или плохо слушал. Закусив нижнюю губу, сверкая глазами, он пробормотал:

– Я был маленький, но хорошо помню, как ты плакала. Как издевались надо мной в приюте, как отправляли в карцер и говорили: «Ла Тремуйль, ты плохой патриот!» А когда жгли Сент-Элуа, мы с Маргаритой целую ночь лежали в траве и боялись пошевелиться. Под утро стало совсем холодно, и мы едва не умерли…А еще нам нечего было есть. А тот синий сержант не только меня ударил, он и тебя бил… да еще оскорблял всякими словами! Ты же не могла себя защитить, ма, ты боялась за нас! А я теперь всех их перебью!

Взглянув на меня синими большими глазами, он произнес:

– Мне до сих пор снятся дурные сны… о том, что было в приюте.

Я слушала его, чувствуя, как сжимается у меня сердце. В чем-то он был прав. То, что мы пережили, нельзя простить. Об этом можно не вспоминать. Но если уж воспоминания приходят, возвращается и ненависть. Я подумала, что, когда была девочкой, моя душа была свободна от каких-либо сильных переживаний. Я была обыкновенным ребенком – легкомысленным, беззаботным, веселым. А Жан – в отличие от Вероники, Изабеллы, Филиппа – навсегда лишен той истинно детской беззаботности. Революция и на нем оставила клеймо. Мне не удалось защитить его.

– Малыш, – только и сказала я, – не надо за меня мстить. Я никогда от тебя этого не потребую.

– Я сам знаю… что должен делать.

– Хорошо. Только, ради Бога, помни, что хотя бы из-за тебя я не должна плакать.

Моя рука лежала у него на плече. Он наклонился, быстро поцеловал мои пальцы. Меня успокоил этот жест, успокоило то, что Жан, несмотря на два года, проведенные вдали, и испытания, им пережитые, почтителен, нежен и ласков со мной. Поистине, это самое важное, чего можно требовать от сына. Он любил меня. Он уважал мое мнение. Он дорожил мною. Видимо, все это было результатом той любви, с которой я растила его все эти годы.

Отец, заметив, что я немного ревную, как-то сказал мне:

– Вы напрасно думаете, что меня он ценит превыше всего. Именно вы для него идеал. В Итоне ваш портрет стоит у него на столе, и вообще мне кажется, что он по-детски влюблен в вас.

– Влюблен?

– Словом, если он захочет жениться, то непременно выберет себе жену, похожую на вас.

Я рассмеялась и сказала, что мне крайне странно слышать по отношению к Жану слово «жениться», но, безусловно, слова отца очень польстили мне и полностью успокоили.


Они уехали через неделю после нашего с Жаном разговора. Дед с какой-то депешей роялистского подполья отправлялся в Россию, в Митаву, и брал с собой внука, а затем все вместе они намеревались побывать в Риме и навестить Шарля де Крессэ, обучавшегося в Ватикане. В октябре, разумеется, Жану предстояло сесть за парту в Итоне.

Вернуться они должны были только летом 1800 года.


Г Л А В А

В О С Ь М А Я


В КРУГУ СЕМЬИ


1


Возвращаясь из Гран-Шэн, я пустила лошадь в карьер. Погода была скверная: ливень, шумевший всю ночь, только к утру закончился, а сейчас, в полдень, на небе снова собирались тучи – угольно-черные, свинцовые. Пар стоял в воздухе. Лес притих, птицы словно затаились. Я не сомневалась, что вот-вот разразится гроза – бурная, с молнией, громом и, возможно, градом. Надо было спешить.