Глава 8

— Это ужасно! — заявил Эрик в тот вечер. Капли пота стекали с его лба по щекам и скулам. Его белокурые волосы слиплись от пота в темные пряди и прилипли к голове. — Что, в Нью-Йорке всегда так в августе?

— Здесь очень влажно, — ответила Карен. Они сидели в голубых сумерках за столиком в открытом кафе на тротуаре напротив Линкольн-Центра, где когда-то впервые пили кофе вместе, и потягивали охлажденный чай. Так уж сложилось, что это кафе стало «их местом».

Эрик разгрыз кубик льда.

— Я, кажется, должен пересмотреть свои взгляды на жизнь в Индии, не так ли?

Он дал знак официанту принести им еще по стакану.

— В рассказах Киплинга жара никогда не выглядит такой серьезной. Но, должно быть, здешняя жара сравнима только с той, что бывает в Калькутте. Ты видела сегодняшний «Тайме»? Там напечатана фотография человека в Кинге…

— В Куинс…[19]

-..человека в Куинс, который жарит яичницу на крыше своего «понтиака». Карен пожала плечами.

— Они печатают эту фотографию каждое лето. Меня это не впечатляет так, как тебя.

Сама Индира, подумала она, не чувствовала бы, что ей слишком жарко, если бы выросла в Манкато, штат Миннесота, где зимние ветры из Дакоты со скоростью шестьдесят миль в час бьют в ваше лицо тысячами острых иголок ледяных кристаллов. А как хорошо было бы очутиться вместе с Эриком в снегах.

Эрик одним глотком проглотил свой чай; кубики льда звякнули о стекло, когда он поставил свой стакан на стол.

— Ты сидишь с каким-то отсутствующим видом, и давно, Индира. О чем ты думаешь?

— О тебе, — призналась она. — Никто не заботился обо мне так, как это делал ты прошлой ночью, по крайней мере с тех пор, как я болела ветрянкой.

— Ветрянка… — Он задумчиво провел большим пальцем по запотевшей стенке своего стакана, словно стирая с него какие-то письмена. — Мне трудно представить тебя ребенком, болеющим ветрянкой. Почему ты всегда скрываешь от меня историю твоей семьи, твоего прошлого, ничего не рассказываешь об Индии?

— Но, Эрик, я же говорила тебе, что училась в школе здесь и прожила большую часть своей жизни здесь. Мой дом в Нью-Йорке.

Может быть, оттого что наступили сумерки, но его глаза неожиданно показались ей очень большими и очень темными.

— Значит, ты не намереваешься вернуться в Индию?

— Нет, Эрик, не собираюсь. Его глаза сверкнули в сгустившихся сумерках, и он улыбнулся сам себе со вздохом облегчения.

— Может быть, теперь ты мне расскажешь, почему полезла на кресло прошлым вечером?

— Ну ладно, расскажу. В этом нет ничего таинственного. Я пыталась прогнать одну огромную муху. Разве тебя не раздражает, когда такая жужжит у лампы?

Эрик взял ее руку и нежно поцеловал пальчики.

— Какое почтение к жизни, — удивился он. — Милая Индира, кажется, все жители сейчас покинули город. Половина галерей закрыта до сентября. Если твое колено больше не беспокоит тебя, почему бы нам не поехать на Файер-Айленд на несколько дней? Мы могли бы купаться целыми днями. — Его глаза блеснули лукаво. — А по ночам могли бы заниматься любовью на пляже под звездами.

Она покачала головой.

— У меня есть идея получше. Почему бы нам не остаться здесь. Есть одно место, куда я хочу пригласить тебя вечером, это особое место. — Она схватила его за руку. — Оно понравится тебе больше, чем Файер-Айленд.

Он кинул кусочек льда в рот и спросил, разгрызая его:

— А там будет прохладно?

— Не совсем, но не думаю, что ты будешь разочарован.

Эрик хрустел кусочком льда.

— Если там не будет прохладно… — произнес он с сомнением.

— Доверься мне. Я поставлю мой кондиционер на иглу,[20] и если тебе все же будет слишком жарко, сможешь снять свою одежду.

Захохотав и проглотив свой лед, Эрик швырнул на стол несколько долларов.

— Тогда едем! — И он махнул проезжавшему такси.

— Не так скоро, — остановила его Карен. — Для начала я должна представить тебе несколько чисто американских развлечений, я их специально приберегла для тебя.

Эрик перестал жестикулировать, рука его так и повисла в воздухе.

— Ты самое большое развлечение, какое только могло мне сниться, — сказал он, другой рукой привлекая ее к себе. — Ты как миф, который становится все более и более прекрасным с каждым пересказом. Ты…

— Эй, парень, ты хочешь такси или не хочешь? — ухмыльнулся им водитель в раскрытое окошко.

— Нам нужно такси, — ответила Карен и дала ему адрес на Юниверсити-Плэйс.

Карен и Эрик вошли в раскрытые двери под последний гитарный аккорд и разразившиеся аплодисменты. «Блитейл Флай» был одним из немногих оставшихся в стране клубов народной песни, и потому, казалось, сюда набились все ее поклонники восточнее Аппалачей. Эрик высмотрел два свободных места за столиком на шестерых и пробился туда сквозь толпу.

Тоненькая белокурая девушка, бледная, как мамалыга, играла на цимбалах и пела песни гор Блю Ридж. Ирландец с лицом херувима пел об утраченной славе сладким скорбным тенором.

— Это чудесно! — Эрик стукнул возбужденно рукой по столу, глаза его горели восторгом, — Я зияла, что тебе понравится. Это называется хутенаннп.[21]

— Хутенанни, ага! Два веснушчатых музыканта с банджо исполняли пару забористых песен погонщиков из Арканзаса. Потом один аккомпанировал другому, пока тот пел «Дженни, моя дорогуша».

Эрик повернулся к Карен.

— Почему бы тебе не спеть что-нибудь?

— О, я не могу. — Она заерзала на стуле. — Я бы не смогла выйти на сцену. За миллион не смогла бы.

— Для этого только нужно набраться немного храбрости, — подзуживал он.

— В моем теле нет ни косточки храбрости. А если все дело в храбрости, почему бы тебе не спеть?

— Ага! — провозгласил мужчина-гора, сидящий рядом с Эриком. Поначалу Карен приняла его за фермера, выращивающего картофель на Лонг-Айленд, но сейчас подумала, что, судя по отутюженным, как лезвие ножа, складкам его брюк, он скорее биржевой брокер. — Спойте для вашей девушки!

— Для моей девушки, — повторил Эрик, вставая. Одним прыжком он очутился на маленькой эстраде, схватил микрофон и сощурился под светом софитов. Он прокашлялся, и в микрофонах раздалось громыхание грома. Все засмеялись, а он сказал:

— Я не умею играть ни на одном инструменте, но я спою, ладно? Я буду петь очень старую датскую народную песню. По-английски в ее названии не слишком много смысла. Она называется «Кирстен наполняет печку». — Это вызвало приветствия и снова смех. Он улыбнулся собравшимся и поднял руку, призывая к тишине. — По-настоящему же это означает «Кирстен похитила мое сердце».

Он нашел взглядом ее глаза и запел богатым, красивым баритоном. И не имело значения, что пел он по-датски; Карен понимала каждое слово. И каждое слово означало любовь. Его глаза, которые видели во всем зале только ее одну, были такими добрыми и мечтательными. Она надеялась, что песня содержит сотню строф, и он знает их все. Ее сердце парило, и она слушала так поглощенно, что могла бы спеть каждую ноту. Она могла бы спеть даже по-датски.

Карен стояла, когда он вернулся к столу, провожаемый шумными аплодисментами.

— О, Эрик, я люблю тебя, — сказала она, когда он смял ее в объятиях, давай поедем домой.

— Я люблю тебя, Индира. Я не знаю, почему ждал так долго, чтобы сказать тебе это.

Они стояли возле окон ее гостиной, глядя в окутанный ночью парк, его ограды светились мириадами лампочек, лужайки терялись в темноте. Эрик обнимал ее одной рукой, а кончиками пальцев другой дотрагивался до ее щеки, словно ласкал ее впервые.

— Я люблю тебя, — снова сказал он странным голосом; хриплым от восхищения.

— И, я так люблю тебя! — Карен прижала к щеке его руку. — Так люблю! — Она чувствовала, что вся, ее жизнь обратилась в этот момент в какую-то нереальную субстанцию. С Эриком все было возможно. Она видела, как ее надежды и мечты распространяются за бескрайние горизонты, все страхи испаряются, оставляя лишь один.

Внизу на улице ее внимание привлек вспыхнувший красный глаз светофора, и она дала клятву, что, когда зажжется зеленый, она скажет ему. Она прижала его ладонь к своим губам, прежде чем взглянуть на него.

— Дорогой, Ты бы любил меня, если бы… если бы я была кем-то другим?

— Любовь моя, как ты можешь быть кем-то другим?

Она взглянула на светофор. Там все еще горел красный.

— Моя Принцесса Колокольчиков, — промурлыкал он, прижимая ее к себе. Она растаяла сразу, словно карамель. — Моя самая дорогая.

Если другой свет и загорелся, то она его не увидела.

— Это кисмет, — вздохнула она, когда Эрик остановился в дверях спальни, чтобы покрыть ее лицо тысячью поцелуев.

— Да, моя богиня любви, — прошептал он, когда она лежала обнаженная в его объятиях, защищенная по крайней мере от любого света. — Это кисмет, — выдохнул он в ее груди.

Я скажу ему все утром, пообещала она себе, погружая пальцы в его волосы.

Он любит меня! Эрик любит меня! Эта мысль заставила Карен проснуться словно от удара грома. Она знала, что правильнее всего дождаться наступления утра. Определенно это было бы самое подходящее время. Она чувствовала это в самом воздухе, в самих своих костях. Это было то утро, когда она скажет ему правду. Но не без кофе. Никто не может ожидать, что ему сообщат какую-либо правду без чашки кофе. Это значило бы хотеть слишком многого и от того, кто говорит, и от, того, кому говорят, как бы сильно они ни любили друг друга. Она выскользнула из постели, подошла к, своему ящику за трико, натянула его и пошла на кухню готовить кофе.

Карен налила кофе Эрику и задержалась у кухонного столика; прихлебывая из своей чашки и заранее готовя подходящие фразы. Однако она подпрыгнула, когда у самого ее локтя резко зазвонил телефон.