Я нежно беру на руки Фреда, он мирно сопит, похрапывая мне в грудь, как маленький зверек в своей норке. Я забираю крикетный мяч из руки Сэма и возвращаю Фреда в его комнату.

Снова спускаюсь по лестнице в кухню, включаю свет, наливаю себе чашку чая и сажусь за стол. Я поднимаю глаза и обнаруживаю, что пристально смотрю на картину, которую нам подарила моя свекровь Петра. Это портрет маслом, написанный художником, чья семья переселилась в Марокко сразу после Второй мировой войны. Том говорит, что его мать какое-то время была помолвлена с этим художником, но отказалась уехать вместе с ним. Такое объяснение, кажется, его вполне удовлетворяет. Я не раз пыталась надавить на Петру, чтобы узнать подробности, используя картину как предлог, но она никогда не поддерживает эту тему. Полотно не закончено, зеленый фон наложен таким тонким слоем, что местами видны нити холста. Петра говорит, что не знает, кто позировал для картины, хотя мне кажется совершенно очевидным, что это была она.

— Люси, если ты ее не примешь, я ее кому-нибудь отдам, — сказала она, вручая мне дар. Именно тогда я и спросила ее, не была ли она влюблена в того, кто ее писал. С отцом моего мужа она обручилась позднее, так что в моем вопросе не звучало бестактности. — Если воображение достаточно развито, полюбить можно любого, Люси, — ответила она, пристально глядя на меня.

Я поднимаюсь по лестнице босиком, отрепетировано петляя, чтобы не наступать на скрипучие половицы. Свет в спальне не включаю, лишь протягиваю руку, зная, что нащупаю угол комода, сделав четыре шага вправо. Я осторожно открываю дверь гардероба, нашариваю там пару кожаных ботинок и засовываю в них криминальную пачку сигарет.

И шепчу что-то Тому, когда он бормочет: «Ты уже вернулась»? За окном скоро начнет светать. Я слушаю ворчливое бульканье радиаторов и прощаю им их неспособность как следует обогреть дом.

Затем, используя технику медленных незаметных движений, тихонько залезаю в постель, каждый раз замирая, ощутив малейшую реакцию на другой стороне кровати. Оказавшись достаточно близко к Тому, я кладу руку ему на грудь и так лежу, чувствуя его тепло, позволяя сну захватить меня в столь желанный мной плен. Только страдающий бессонницей человек или годами недосыпающая мать понимают, какое это счастье.


Нет никакого логического объяснения тому, почему сочетание недостатка сна и избытка выпитого спиртного должно в результате дать нечто большее, чем просто один день скачков настроения и беспричинной слезливости. Каким-то образом мне удается избежать этого. На следующее утро я дисциплинированно сижу на собрании в душном гимнастическом зале школы по случаю празднования начала нового учебного года. Неуверенный в себе Джо всегда волнуется, если не видит в толпе моего лица, поэтому мне не до завтрака — я должна успеть занять удобное место с краю.

— Не забудь: где-нибудь по центру фланга, — говорит Джо, глядя на меня с надеждой, когда мы проходим сквозь школьные ворота. И я знаю, что за этим последует. — А мы сможем поиграть в Йенса Леманна, когда я вернусь?

Я пытаюсь объяснить ему, что после его возвращения из школы мне надо будет приготовить чай, убрать со стола, убедиться, что домашние уроки сделаны, помочь всем принять ванну, почитать им книжку и приготовиться ко сну — само по себе это уже будет чудом, если я уложусь со всем перечисленным за четыре часа. Но, увидев, как его маленькое личико начинает кривиться, я смягчаюсь.

— Может быть, вместо этого мы могли бы поиграть в крикет? — мягко предлагаю я. — Я могу быть Шейн Уорн, а ты — Фредди Флинтоф. Но только десять минут.

Он в восхищении подпрыгивает. Как мало надо ребенку для радости!

Когда мы с Фредом вступаем на игровую площадку перед школой с моей коляской, нагруженной наподобие вьючной лошадки, я задерживаюсь, как я делаю это всегда, в ожидании бесшумных аплодисментов — перед тем самым моментом, когда часы покажут девять. На ступенях школы я вижу директрису, она оживленно приветствует родителей. Я представляю, как она говорит: «Мои поздравления, миссис Суини! Хорошая работа! И не только потому, что все это вы сделали после четырех часов сна и с похмелья, но также и потому, что привели двух вполне накормленных мальчиков, одетых по форме, и вашего малыша, все еще жующего тост, но, тем не менее, одетого и не слишком голодного, не забыв при этом две упаковки с завтраками и одну пару подписанных спортивных ботинок. Вы, а также все остальные матери и кое-кто из отцов — правда, я знаю, что именно матери на самом деле обо всем помнят, — настоящие герои». И, хотя мне никто не аплодирует, я чувствую сильнейший прилив восторга.

Чувствуя себя не лучшим образом, этим ранним утром я страстно желаю уединения, но вскоре оказываюсь в гимнастическом зале в окружении привлекательной мамочки Само Совершенство с одной стороны и — вот неожиданность! — Прирученного Неотразимца — с другой. Я оглядываюсь, стараясь выяснить, есть ли в зале другие свободные места, где он мог бы сесть, и замечаю, что пустых мест повсюду достаточно. Мое сердце начинает биться быстрее, и я чувствую, что краснею — впервые за много лет. Думаю, я страдаю от смеси преждевременного климакса и затянувшейся юности.

Я стараюсь сосредоточиться на спортивном оборудовании. Канаты, стойки для прыжков в высоту, кони, гимнастическая стенка. Не многое же тут изменилось! Школы не задела тенденция к преобразованию интерьеров. Здесь нет дешевого шика, нет эстетического минимализма. А хорошо знакомый запах несвежих носков и пота заставляет меня, забыв маленького мальчика, сидящего на моих коленях, закрыть глаза. Я будто снова вернулась в школу. Когда ты водишь в школу своих детей, ты невольно возвращаешься в детство. Позади нас уселась Мамаша-Буквоедка, бывшая староста и капитан хоккейной команды, — вот так же она, очевидно, сидит сейчас и в родительских комитетах и за всем придирчиво наблюдает. Закомплексованные всегда чувствуют нервное возбуждение, которое ослабевает лишь тогда, когда они выходят из толпы и их плечи, наконец, расправляются. А те из нас, кто уделял внимание мальчикам, как, на мой взгляд, это делала Само Совершенство… ладно, оставим. Пожалуй, мы все еще заняты тем, что оцениваем мальчиков.

Я вспоминаю Саймона Миллера, своего первого бой-френда. Однажды после урока английского языка в нашей подгруппе «А»[8] в октябре 1982-го Саймон спросил, можно ли ему проводить меня домой; мы молча шагали в ногу до сарая за гимнастическим залом, раньше я этого сарая никогда не замечала. В классе не было ни одной девочки, которая отвергла бы Саймона, и, тем не менее, у него никогда не было постоянной подружки. Даже тогда, давным-давно, мы понимали, что Саймон Миллер был парень что надо.

Пока за нами не захлопнулась дверь, мы почти не прикасались друг к другу. Кажется, мы даже и не разговаривали. Единственное, что он сказал: «Я хочу, чтобы ты стала моей девушкой. Но только чтобы никто не знал об этом. Мои приятели наверняка соблазнятся попробовать, каково это — заниматься с тобой сексом. К тому же, когда все в секрете, это возбуждает еще больше».

Я согласно кивнула. Он провел рукой по моему лицу, и я почувствовала, как по телу пробежала дрожь. Сдерживая кашель, я почти тонула в омуте удушающего запаха лосьона после бритья «Арамис».

Наши неуклюжие соития на холодных пластиковых гимнастических матах, случавшиеся еженедельно в продолжение всего семестра, были обычной смесью полуодетой юной страсти и пылких стараний. Риск быть разоблаченными, постоянная необходимость изворачиваться, обоюдное влечение и радостное узнавание друг друга были безрассудной и неодолимой силой. К моему удивлению, он тоже, как и я, не имел сексуального опыта. Равенство сторон делало нас великодушными. Саймон Миллер, должно быть, в дальнейшем доставил удовольствие многим женщинам, ибо даже в возрасте шестнадцати лет он проявлял врожденное понимание женской натуры и склонность к оральному сексу; мало кто из моих последующих приятелей мог бы соперничать с ним в этом. И только после окончания школы я узнала, что, по меньшей мере, три мои лучшие подруги были вовлечены в подобные тайные отношения с ним, таким образом, его изощренность нашла объяснение. Однако он установил для меня некий стандарт на всю оставшуюся жизнь.

А я с тех пор поняла неоспоримые преимущества умения держать язык за зубами. Я никогда не чувствовала необходимости делиться с кем-то своими бьющими через край подростковыми эмоциями. Я знала: наступит день, когда все это окупится. Интересно, что стало с Саймоном? Я могла бы его найти по системе «Воссоединение друзей» и уже сегодня вечером послать ему письмо по электронной почте. Наверное, он стал дантистом и у него двое детей и жена — все с безупречным прикусом и еще более завидным оскалом. Хотя… Некоторые вещи лучше оставлять в качестве воспоминаний.

Фред ерзает у меня на коленях, и меня бросает в пот от его жаркого тельца.

— Мама, я хочу есть, — говорит он.

Я достаю из кармана жакета пакетик с изюмом.

С заднего сиденья к нам наклоняется Буквоедка; она придвигается так близко, что я чувствую, как воротник ее белой, без единой морщинки блузки щекочет мне шею.

— А вы знаете, что изюм содержит сахара в восемь раз больше, чем виноград? — шепчет она мне в ухо.

— Э-э… нет, — шепчу я в ответ.

— А вы знаете, что она в восемь раз более кислая, чем среднестатистическая мать? — в другое ухо заговорщически шепчет мне Само Совершенство.

Тут меня вдруг прошибает холодный пот. Я забыла про «вкус осени» — для той части праздника, которая имеет название «Покажи и расскажи». Я наугад роюсь в сумке и нахожу какой-то подсохший огрызок яблока. Кажется, он отлично символизирует сезон туманов и спелого плодородия во всей его отцветающей прелести. Все, что мне надо, — сказать Джо, что это дикое яблоко. Радуясь внезапно проснувшемуся чувству юмора и собственной изобретательности, я поворачиваюсь к привлекательной мамочке, чтобы спросить: