— Я так тронут вашей самоотверженностью, сеньорита Перла!

— Можете издеваться сколько угодно, но из нас двоих я для сенатора делаю гораздо больше! Впрочем, с какой стати я вообще вступила с вами в какие-то нелепые разговоры… Я сама немедленно поеду к сенатору и поговорю с ним обо всем.

Это решение пришло довольно неожиданно, но, приняв его, Перла уже больше не сомневалась. Ее не остановили никакие возражения Монкады, пытавшегося объяснить, что в данный момент ее появление в доме сенатора будет для него губительно, поскольку к нему приедут журналисты, чтобы сделать семейный портрет в домашнем интерьере, Перла не желала ничего слушать. И только войдя в дом и заметив разъяренно-растерянный взгляд Самуэля, который как раз инструктировал фотокорреспондентов, она поняла, что несколько погорячилась, но отступать было поздно.

«Только ее мне здесь еще не хватало», — подумал Эстевес, пытаясь не показывать своего раздражения. Всего полчаса назад он долго и настойчиво уговаривал жену принять участие в фотосъемке и продемонстрировать перед журналистами «счастливую семью сенатора Эстевеса». Дельфина отказывалась лицемерить, требовала развода и вообще вела себя так, словно вчерашний скандал в баре произошел вовсе не по ее вине. И только припугнув ее тем, что разрушением его имиджа она может помешать ему занять пост президента страны, чего он ей никогда в жизни не простит, Эстевесу удалось смирить непокорный дух Дельфины и заставить повиноваться. Она переоделась, привела себя в порядок и теперь скупо улыбалась нацеленным на нее фотокамерам. Эстевес сидел рядом с ней на диване, надувая щеки и пытаясь сделать значительное лицо, а Алехандра и Пача хихикали за их спинами, заранее предвкушая удовольствие увидеть на глянцевых журнальных обложках веселые рожицы.

Неожиданно появилась Перла, заявив, что у нее к сенатору срочное дело, которое не может ждать. Мысленно выругавшись, Эстевес извинился перед присутствующими и повел ее в свой кабинет.

— Как смеешь ты являться в мой дом?.. — в бешенстве закричал он, раздувая ноздри, но Перла не дала ему договорить.

— Ты просил меня написать заявление об уходе — вот оно. В офисе я уже больше не появлюсь, поскольку теперь я тебе никто — ни секретарь, ни друг, ни любовница.

— И тебе очень хочется, чтобы все об этом узнали? — подозрительно поинтересовался Эстевес. — Ты что, не знала, что у меня в доме полно журналистов?

— Не будь смешным, Самуэль, — небрежно отмахнулась Перла, — ты думаешь, я забыла, как ты покупаешь прессу, ведь я сама выписывала чеки газетчикам?

— Короче, говори, что тебе нужно, и уходи.

А что ей было нужно? Перла пришла высказаться и получить подтверждение или опровержение того, что Эстевес собирается ее бросить. Может быть, и не следовало начинать с упреков, но она не смогла удержаться:

— Пока я вчера весь вечер старалась обработать Камило Касаса, чтобы он перестал препятствовать твоим планам, ты, как мальчишка, бросался с кулаками на любовника своей жены — хорош, нечего сказать. Я помню все, чем тебе обязана, и, как мне кажется, вполне за это расплатилась — ты занимался со мной любовью когда и сколько хотел. Да, я была ничем, а ты сделал меня своей помощницей, но теперь ты сам обратился для меня в ничто… и вот именно это я и хотела тебе сказать!

К ее удивлению, Эстевес ни разу ее не прервал, хотя весь дрожал от ярости. Увидев, что она высказалась, он подошел поближе и заговорил, гипнотизируя ее цепким взглядом:

— А теперь послушай меня, мерзавка. Сама по себе ты как была, так и осталась пустым местом, а точнее сказать, зеркалом, которое может отражать лишь то, что перед ним поставят. Я не просил тебя использовать свои врожденные задатки шлюхи и заручаться поддержкой Камило Касаса…

— Выбирай выражения, Самуэль!

— Молчать! Сейчас ты вернешься к себе домой, наденешь подаренное мной французское белье, приготовишь вино и станешь дожидаться моего прихода. Я готовил тебя к блестящему будущему, а ты сама стремишься опуститься до унижающей тебя роли. Мы с тобой не влюбленные школьники, а два честолюбивых человека, до поры до времени нуждающихся друг в друге. Ты все поняла, Перла?

Она поняла, потому что, опустив глаза, смиренно спросила:

— Я могу считать это повторным наймом на работу?

— Нет, — сказал Эстевес, после чего обнял ее и страстно поцеловал в губы, — а вот теперь — да.

Создание семейного портрета сенатора Эстевеса оказалось омрачено небольшим скандалом — заметив, каким довольным он вышел из кабинета вслед за Перлой, Дельфина вспылила, что-то резко прокричала и побежала к себе.

— Остановись, мы же еще не кончили позировать!

— Фотографируйся со своей секретаршей!


Камило уже второй раз чуть было не сбил Марию Алехандру, когда ехал все по той же окруженной высокими деревьями и кустарниками дороге, направляясь к дому Медины. Но теперь она была не на велосипеде, а шла пешком, сгибаясь под тяжестью огромного саквояжа. На ней были голубые джинсы, белая блузка и красный пиджак, а потому он сумел заметить ее издалека и вовремя затормозить. Да и она увидела приближение его «джипа» и остановилась, опустив саквояж на землю.

— Почему ты с чемоданом? — вместо приветствия спросил Камило, выпрыгивая из машины и подходя к ней.

— Я уже больше не работаю в семье Медина. Ты меня подвезешь?

— Разумеется.

Мария Алехандра еще не решилась сразу же поехать к сестре, и потому Камило предложил ей свои апартаменты. Она безразлично кивнула и всю дорогу молчала, глубоко переживая столкновение с Кэти. Касас, решив, что она поссорилась с Себастьяном, ни о чем не спрашивал и тоже молчал.

И только в новой квартире Касаса, после того как они выпили по глоточку бренди, Мария Алехандра слегка оттаяла и рассказала Камило обо всем происшедшем. И тут он понял, что судьба предоставляет ему такой шанс, который ни в коем случае нельзя упускать, тем более что сама Мария Алехандра невольно спровоцировала его на признание, когда, рассказав о собственном разочаровании в любви, спросила его, любил ли он сам?

— О да, — сразу отозвался он, чувствуя необыкновенное волнение, — это было единственный раз в моей жизни, но зато благодаря ему я уже пятнадцать лет живу с надеждой, и она помогает мне преодолевать все невзгоды. И вот сегодня, когда любимая женщина пришла ко мне и заявила, что любовь — это только иллюзия, моя надежда вспыхнула с новой силой и я понял, что главное в любви — это умение терпеливо ждать своего часа, который обязательно наступит.

Мария Алехандра, пораженная его вдохновенным видом, этими сияющими, устремленными на нее глазами, не знала, что ответить, и ободренный ее молчанием Камило продолжал:

— Любовь требует самопожертвования и самозабвения, ей нельзя посвящать час или два в день, как сексу, она требует всего времени и всех мыслей, и даже всех снов и всех грез. Именно так я любил и люблю, и счастлив тем, что теперь могу сказать это открыто, в надежде на то, что меня услышат и поймут. — Говоря это, Камило приблизился к ней почти вплотную. Как долго я ждал этого момента и как часто твердил про себя, что он обязательно наступит, и тогда моя любовь к этой женщине окажется для нее необходимой и я сумею доказать ей это. Нет, любовь — это не иллюзия, иначе жизнь просто не имела бы смысла! Пусть иногда нам кажется, что все было напрасно, что любовь не дает нам того, чего мы от нее ждали, — в ней все равно нельзя разочаровываться, потому что тогда жизнь станет совсем бессмысленной. Но это не так, в такие мгновения мы просто не замечаем любви, хотя она может быть совсем рядом…

— Что же ты замолчал? — почти шепотом спросила Мария Алехандра, удивленная, испуганная и завороженная этим неожиданным признанием; и тогда он вдруг ответил неизвестными ей, но такими прекрасными стихами:

— Здесь изнемог высокий духа взлет,

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнца и светила…

Она не успела ничего сказать, как вдруг губы Камило нежно коснулись ее губ и Мария Алехандра почувствовала, что поддается пылающей страсти этого трепетного поцелуя…

Раздался звонок в дверь. Мария Алехандра очнулась и отпрянула от косяка.

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Нет, — ответил Камило, проклиная звонившего, кем бы он ни был. Извинившись перед Марией Алехандрой, он пошел открывать и, к своему изумлению, увидел на пороге Мартина. Однако Мартин, застав в квартире Камило Марию Алехандру, изумился еще больше.

— Я был неподалеку и хотел кое о чем поговорить с тобой, смущенно забормотал он, понимая, что помешал, — впрочем, я вам помешал… это дело подождет…

— Нет, нет, — сразу отозвалась Мария Алехандра, — я пойду в ванную приводить себя в порядок и оставлю вас одних, так что можете говорить спокойно.

Она удалилась, но разговора между Мартином и Камило так и не получилось. Мартин, забыв о том, ради чего пришел, тут же принялся выяснять у Касаса, что в его доме делает Мария Алехандра. Узнав обо всем происшедшем, он совсем некстати принялся говорить о ее любви к Себастьяну, заклиная разъяренного Камило «проявить благородство и не пользоваться подходящим моментом».

— К черту твоего Себастьяна! — воскликнул Касас, чувствуя большое желание выставить за дверь старого друга. — Я сам люблю эту женщину больше всего на свете и не уступлю ее этому типу, который совсем запутался в своих отношениях с женой и любовницей, а страдает Мария Алехандра.

— Хорошо, хорошо, — примирительно сказал Мартин, — в конце концов, я вовсе не желаю терять из-за одной женщины сразу двух ближайших друзей. Я уже дал себе обет ни во что не вмешиваться, и уж извини, что от неожиданности поневоле его нарушил. Увидимся позже.

После его ухода Мария Алехандра вышла из ванной и попросила разрешения у Камило позвонить Даниэлю, с которым ей так и не удалось попрощаться. Касас стал невольным свидетелем ее разговора и, хотя и не слышал того, что говорили Марии Алехандре, по ее односложным ответам и изменившемуся выражению лица понял, что произошло нечто серьезное.