В течении нескольких мгновений Гаитэ смотрела на него с молчаливым вниманием. Потом с решительностью, которая появляется у женщин, когда они решаются высказаться начистоту о чём-то, для них очень важном, произнесла:

— Сезар, бывают минуты, когда недомолвки неуместны. Я буду говорить с тобой без страха и без опасения быть неправильно понятной. Мне кажется, мы так давно знаем друг друга — целую вечность, а ты так часто говорил мне о своей любви, что это придаёт мне смелости высказаться до конца. Я смею надеяться, что ты сможешь найти счастье в спокойной домашней жизни, с преданной и любящей женой. Давай оставим всех и уедем? В дальние края — за море, туда, где всё иначе? Где люди ещё могут надеяться на счастье?

Последовала долгая, мучительная пауза.

В общем-то Гаитэ уже не требовались слова, чтобы понять ответ. Он был заложен в самом молчании. Стыд и горечь заполнили её сердце. Она в отчаянии отвернулась, кусая губы, с трудом подавляя желание закрыть лицо руками.

— Гаитэ, ты недостаточно окрепла после болезни и потому не до конца отдаёшь отчёт словам, — Сезар старался придать голосу мягкость и тот звучал ласково и нежно. — То, о чём ты говоришь, невозможно. Как бы я не хотел того же.

Гаитэ испытала чувство жестокого унижения.

— Гаитэ?..

— Не говори ничего больше! Сказанного достаточно.

— Но я хочу, чтобы ты поняла! Я люблю тебя, всей душой и всем сердцем…

— Сейчас будет «но»?

— Я воин, Гаитэ! У меня есть обязательства. Могу ли я бросить всех сейчас, бросить всё, особенно сейчас, когда дела идут так плохо? — со страстью в голосе произнёс он, блестя глазами. — Когда-то ты говорила мне о долге женщины и, как бы не было мне тогда больно, как не было тяжело, я понял тебя и принял твой выбор. А сейчас постарайся понять меня ты. Дело не во властолюбие, хотя оно сильно, я не отрицаю — дело в том, что плох тот генерал, что бросает свою армию при поражении. Плох тот правитель, что отходит от дел в тяжёлые времена, предавая страну анархии и беспорядкам. Если отрекаться от чего-то, то лишь во времена благополучия, но не во время бед.

В течение минуты они оба молчали.

Сезар смотрел так, словно хотел прочитать, что делается на душе у Гаитэ. Он словно старался облегчить взглядом невольно нанесённую рану. Но Гаитэ не хотела утешений. Всё было уже сказано. Что ещё добавить?

— Ты прав, — со вздохом вымолвила, наконец, Гаитэ. — Пусть будет так.

— Гаитэ?..

— Сейчас я хочу, чтобы ты ушёл.

— Но…

— Уходи и не возвращайся! Опасность мне больше не угрожает. Черз несколько дней я планирую вернуться к мужу.

— Гаитэ…

— Я знаю, чего ты хочешь, чего добиваешься, на что надеешься, но бесстыдная чувственность тайного романа не для меня, а ты по-прежнему не готов ни на что большее. Мы стоим на тех же позициях, что всегда. Ничего не изменилось.

— Я не хочу тебя терять. Между нами есть то, что разорвать не получится, что не изменить. Это как болезнь, от которой нет лекарств. Как яд без антидота. Ты притягиваешь меня чем-то, что сильнее похоти и даже долга. То, что между нами стоит — оно прекрасно? Или ужасно? Такая зависимость от другого человека, такая нужда в ком-то — это дар или проклятие? Преисподняя, Гаитэ! Ты требуешь от меня слишком многого! Покинуть Саркассор — потерять одну свою половину, потерять тебя — потерять другую. Почему я должен выбирать?! Почему?! Я могу получить и то, и другое! И дать этой стране куда больше, чем способен брат!

— Но для этого тебе придётся его убить. Я не соглашусь на это никогда. Оставить Торна — да, но убить — никогда.

— А стоять в стороне и смотреть на то, как он будет убивать меня — согласишься?

Продолжать данный разговор не было смысла. Сезар выбрал власть. На самом деле Гаитэ знала, что так будет. Оставайся она в здравом уме, не будь так расстроена лихорадкой и болью, не потеряй в бреду ориентиров, наверное, не забыла бы, что характере Сезара желать получить всё и сразу — и её, и трон.

По тоскующим чёрным глазам она поняла, что он успел почти пожалеть о данном ответе. И всё же другого дать не мог — это Гаитэ хорошо понимала.

— Спасибо, Сезар, что был со мной. Спасибо, что спас мне жизнь. Теперь уходи.

— Гаитэ…

— Уходи. Пожалуйста!

* * *

Она не жалела, что выжила, просто не очень хорошо представляла себе, жить дальше. Гаитэ больше не сомневалась в том, что не любит Торна и не верила в то, что он когда-либо любил её. От одной мысли, что придётся вернуться во дворец, ей начинало трясти, хоть она сама не до конца понимала причины такой странной реакции. Какое-то странное осложнение после болезни.

Всё же бессмысленно избегать неизбежного.

— Кристоф, вели заложить экипаж, — распорядилась Гаитэ. — Мы возвращаемся.

— Но, госпожа моя, вы слишком ещё слабы.

— Делай то, что говорю. Не желаю большое оставаться здесь.

— Позволите известить вашего мужа?

— Не позволю. Просто вели заложить экипаж!

— Да, госпожа.

За время её болезни город успел измениться. Исчезли уличные торговцы, никто не расхваливал в полный голос свой товар. Закрылись лавки и магазины, не было петушиных боев, уличных балаганных представлений. Зато то здесь, то там тянулись длинные похоронные процессии. То тут, то там сновали «собиратели мёртвых», бредущие от дома к дому с белыми палками, чтобы проверить, есть ли в запертых домах новые умершие. В их обязанности входило сообщать настоятелям храмов о новых жертвах болезни.

Кристоф говорил, что их много. Слишком много. Столько, что невозможно хоронить мёртвых по отдельности. На окраинах Жютена рыли огромные братские могилы, туда каждую ночь свозили трупы. Некоторых, как положено, в гробах, но большинству везло меньше — просто заворачивали в простыни.

Над городом стаями кружилось вороньё.

Гаитэ чувствовала, как горечь в её сердце переплавляется в гнев. Ей хотелось крикнуть в затянутое тучами небо: «С меня довольно! Слышишь, ты! Добрый ли Дух или Высший Разум?! Кем бы ты ни был, с меня довольно несчастий, бед и бесконечных странствий! Если даже королева в этом проклятом королевстве так несчастна, то что же с остальными?».

Дворец походил на неприступную крепость, о всё же привратник распахнул ворота, когда узнал Гаитэ. Она знаком приказала опустить металлическую подножку и, опираясь на руку Кристофа, спустилась на землю, оглядывая остроконечные башни и занесённый снегом парк, окружающий дворец со всех сторон.

— Его Величество сейчас у себя? — осведомилась она.

— В своих покоях, — доложили ей.

Перед входной дверью стража её остановила.

— Его Величество не может вас принять.

— Что вы такое говорите? — возмутилась Гаитэ. — Пропустите меня немедленно!

— Мы не можем.

— Это мои комнаты! Не может же моя стража не пускать меня в мой собственный дом?!

Стражники опускали глаза в пол, склоняя голову:

— Его Величество в покоях не один.

Гаитэ почувствовала, как голову словно сжимает обруч. Холодный пот заструился по спине. А дверь перед глазами закачалась туда-сюда, словно началось землетрясение.

— Госпожа… — шагнул к ней, было Кристоф, но она остановила его взмахом руки.

Собственный голос словно звучал со стороны. Он был спокойным, даже отстранённым.

— С кем сейчас Его Величество? Кто эта женщина?

Стражники по-прежнему упрямо смотрели с пол.

— Говорите! — повысила голос Гаитэ.

— С императором графиня Азино, Ваше Величество.

Азино? Графиня Азино?

Кажется, о ком-то с похожим именем что-то говорила Лисичка Эффидель? То ли первая любовь, то ли первая любовница?

Как горько! В то время как она сражается с призраком смерти её муж развлекается с другими женщинами!

Торн отрезал ей всё пути к бегству, Сезар забрал её сердце и её решимость. Оба покинули Гаитэ.

Как жестоки бывают мужчины! Как бездушны! Крики слабых никогда не достигают слуха того, кто полон сил и обладает властью. Они не слышат стенаний — они слышат лишь голос собственных желания и прихотей.

Слабость тела и духа пеленой застилают ей очи. Можно ли связывать своё счастье с мужчиной? Можно ли доверять себя чувствам?

А с другой стороны — разве не этого она хотела? Не об этом просила у Добрых Духов? Определённости и возможности получить свободу? Хотя бы внутреннее право желать её? И вот — осталось лишь протянуть руку и взять желаемое. Только хватит ли духа восстать против традиций, собственных слабостей и закона, предписывающего жене быть вечной рабыней мужа?

В этот момент, когда вдоль улиц Жютена неслись крики: «Выносите своих мертвых!», — одним из трупов оказалась любовь Гаитэ к Торну.

Изначально она ведь правда была — любовь. Пусть несовершенная, странная, но искренняя и живая. Был момент, когда Гаитэ верила — всё у них может сложиться. Жаль, что шанс упущен.

— Откройте немедленно двери, — холодно повелела Гаитэ.

И прежде, чем стражники успели возразить, Гаитэ раскинула руки, магией отбрасывая их с дороги.

Картина, открывшаяся взору, была точь-в-точь такой же, какой когда-то пригрезилась во сне — бесстыдная, распутная, красивая женщина в объятиях обнажённого Торна.

Ярость, охватившая Гаитэ, была первородной и неистовой. Сила, которой она редко пользовалась, как сорвавшийся с поводка зверь, набросился на соперницу.

Ткань балдахина, обретя собственную жизнь, натянулась, звякнув кольцами, скрутилась в жгут и поползла к запрокинутой в экстазе женской шее. Будто невидимая рука на глазах творила удавку, толстую и прочную, как канат.