— Это метафора? Неудачная, вынуждена признать. Год назад я почти не умела танцевать, зато теперь, как видите, могу быть достойным партнёром. Там что ваша проницательность терпит такое же фиаско, как и ваша дипломатия. А что касаемо цветов? Я слышала, у вашей светлости их предостаточно.

— Могу ли льстить себе надеждой, что ваше величество ревнует?

— У меня нет времени на такие глупости, — слишком поспешно ответила Гаитэ и почувствовала, как кровь сначала прилила, а потом резко отхлынула от щёк.

Сезар усмехнулся.

— Не ревнуйте, моя королева. Что значат все эти женщины? Лишь удовольствие.

— Ты хоть понимаешь, как отвратителен сейчас?

— А какое право у тебя меня в чём-то упрекать? Кто ты мне такая? Жена моего брата? Страж моей морали? Ах, да! Ты — моя добрая, нравственная, радеющая об общем благе королева! Думаю, про прошествии некоторого времени ты станешь очень похожей на свою мать.

— Что с тобой сегодня не так, Сезар? Боюсь, ты слишком много пил. Я слышала, ты вообще много пьёшь в последнее время.

— Да, мамочка, — кивнул он буйной головой. — Боюсь, в последнее время вы слишком много интересуетесь моей персоной.

— Тебя это, правда, пугает?

— Нет — улыбка из издевательской стала искренней, немного грустной, даже горькой. — Меня пугает тот момент, когда ты перестанешь интересоваться мной вовсе и станешь дышать только властью. Какой парадокс — ты получила то, что я хотел для себя и я чувствую, что потеряю тебя окончательно. Это неизбежно.

— Ну, у тебя останутся твои удовольствия, — попыталась отшутиться Гаитэ, хотя в горле неприятно саднило, как бывает, когда не проглотишь до конца слёзы. — Они останутся тебе в утешение.

— Не суди меня, Гаитэ. Боюсь, что без удовольствия, без обострения всех чувств, я бы уже давно сошёл с ума. Мы же оба понимаем, что моя жизнь может закончиться в любую минуту.

— Зачем говорить так?

— Могу не говорить, но сути ведь это не изменит? — это прозвучало не как вопрос. — Я не получу ничего из того, о чём мечтал, чего хотел. Не получу того, чем владел бы куда с большим искусством и умением, чем мой брат — власть и тебя. Он тоже это понимает и поэтому для меня часики тикают, Гаитэ. Смерть придёт в любую минуту. Но, пока её нет, я посвящу мою жизнь праздности и безрассудным удовольствиям.

— Ты так себя оправдываешь?! Безысходностью? Но ты всегда был безрассудным и неудержимым, действовал без оглядки на всё, что тебя окружает! И тебе плевать, скольким людям это причиняет страдание. Ты думаешь только о себе!

— Но ведь кто-то же должен обо мне подумать? — развёл руками Сезар, и эмоциональная окраска фразы идеально совпала с фигурой танца.

Бросив быстрый взгляд по сторонам, он резко толкнул Гаитэ в узкое пространство между двумя столбами, которые вместе с пышными фестонами ткани создавали некое подобие алькова — сомнительного рода убежища.

— Что ты делаешь? — попыталась возмутиться Гаитэ.

Но откуда взяться возмущению, если всё, что она чувствовала, это желание оказаться с ним наедине от назойливых, любопытных взглядом?

— Видишь ту женщину? — от шёпота Сезара на ухо по её телу бежали мурашки.

— Торн сказал, это твоя любовница.

— О! Он был так добр, что успел тебе доложить о моих наложницах? Когда я стану трахать её сегодня, я буду представлять на её месте тебя. А ты, сделай одолжение, подумай обо мне, когда станешь отдаваться Торну.

Его издевательский тон разозлил Гаитэ. Возможно, этого Сезар и добивался?

— Ты ведёшь себя, как животное! Уберись и дай мне пройти!

Но вместо того, чтобы послушаться, Сезар упёрся руками в столбы, заключая Гаитэ в клетку из рук, своего тела, своего горького запаха и чего-то горячего, обжигающе-порочного, что одновременно возмущало и кружило голову.

— Я хотел бы вместо неё трахать вас, ваше величество. Всю ночь. До самого рассвета. До изнеможения. Вернуть тебя твоему мужу в таком состоянии, чтобы он испугался. И возненавидел меня ещё больше.

— Ты никогда не перестанешь меня поражать, Сезар. Когда я думаю, что мы достигли дна и ты не стоишь даже прощального взгляда, ты вдруг начинаешь вести себя с благородством, которого не ждёшь. И наоборот. Когда я начинаю тебя верить, ты словно нарочно пытаешься втоптать меня в грязь. Чего ты добиваешься? За что пытаешься уязвить? Я была согласна стать твоей, бросить всё — но тебе этого было не надо. А теперь ты вываливаешь на меня всю эту грязь, пытаешься публично скомпрометировать. За что? Зачем? Что за странные, непонятные игры? А, впрочем, возможно, дело не в тебе, а во мне. Я всё пытаюсь найти глубину там, где её нет? Что ты такое? Океан? Или — лужа?

Выразительное лицо Сезара вновь изменилось. И, как ни странно, сейчас оно не выражало ничего.

А Гаитэ продолжала:

— Знаешь, я рада, что же судьба связала меня с Торном, а не с тобой! Для меня ты… слишком горячий. И непостоянный. Слишком ветреный юноша, — грустно усмехнулась Гаитэ и, не удержавшись, коснулась щеки, с какой-то щемящей болью в груди чувствуя тепло волос, мигом облепивших руку.

На мгновение маска с его лица соскользнула и в глазах Сезара Гаитэ прочитала такую же тоску, что жила и в ней. Глаза того, кто видел небо, но пал. И осознаёт, что ему вряд ли дадут подняться.

Слёзы задрожали на ресницах против воли, когда, на короткое мгновение сжав её пальцы, он прижался к её руке щекой, потом припал горячими губами, словно причащаясь к святыне.

— Если бы мне хоть однажды хватило храбрости взять то, что для меня с первой нашей встречи было всего желанней! Но ты никогда не согласилась бы добровольно нарушить данное слово. А я слишком сильно любил тебя, чтобы взять против твоей воли. Чтобы обо мне не говорили, как бы низко впредь я не пал, моя любовь к тебе не была ложью. Я любил тебя. Я люблю тебя — всем сердцем. Я буду любить тебя до последнего вздоха.

Слишком всё это походило на прощание.

Осознание это заставило Гаитэ похолодеть и одновременно с тем все акценты, все странности в поведение Сезара обрели смысл, сделались понятными. Его дерзость, его грубость, нарочитый цинизм.

Нет Сезар, конечно, был тот ещё циник и грубиян. Но никогда — по отношению к ней. С Гаитэ он старался всегда держать свои страсти на коротком поводке.

— Если мои слова ранили тебя — прости. Просто, когда доходишь до определённой черты, медленно, но верно теряешь самое ценное, — их глаза встретились и Сезар мягко улыбнувшись ей, прошептал. — Совесть!

Как в страшном сне Гаитэ увидела, как вырастают за его спиной стражники Торна, как капитан его личной гвардии, положив руку на эфес шпаги, медленно и тяжело, словно камни, роняет слова:

— Ваша Светлость, именем короля вы арестованы по обвинению в измене Его Величеству.

Сезар вновь развёл руками, как бы приглашая Гаитэ в свидетели.

Как бы говоря ей: «Вот видишь? Что и требовалось доказать».

— Прошу, отдайте оружие, Ваша Светлость, — вежливо, но твёрдо проговорил капитан.

Гатитэ кусала губы.

Она с трудом удерживалась от того, чтобы не кинуться вперёд, расставив руки с криком:

— Это какая-то ошибка, господа!

Но она знала точно — ошибки нет. Всё было очень в духе Торна. Одним ударом разрубить все узлы сразу.

Как во сне видела она, как Сезар отдаёт шпагу, как с улыбкой протягивает вперёд руки и их сковывают кандалами.

Лететь красиво может каждый, падать красиво — удел избранных. Даже падая, звезда оставляет за собой в небе серебристый свет, призрачный и недолгий, как взметнувшаяся вуаль.

Из последних сил и Гаитэ старалась держать лицо. Не показывать, что на сердце не просто шторм — верховой пожар.

Она нашла в себе силы держаться. Дошла до королевского шатра, вытерпела церемония переодевания, общество фрейлин. Дождалась, пока фрейлины набросили ей на плечи халат и только после этого подозвала одну из доверенных дам:

— Его Величество у себя?

— Могу распорядиться, чтобы узнали?

— Узнай, — кивнула Гаитэ.

Она понимала, что, скорее всего, разговор с мужем ничего не решит.

Сама внезапность удара, похожего на бросок кобры, то, что у неё даже тени подозрения не было на нечто похожее, говорили о том, что Торн хорошо подготовился и решение принято заранее, не спонтанно.

Торн не терпел соперников. Он всегда и во всём желал быть первым. И со своей точки зрения был, возможно, прав. Сезар опасный соперник и вывести такого из игры политически правильный ход.

Только Гаитэ было плевать на политику. На возможные последствия. Она хотела одного — чтобы Сезара освободили! Пусть сошлют в ссылку, пусть даже вышлют из страны, но только бы знать, что его жизни ничего не угрожает!

Это походило на ночной кошмар, когда пытаешься бежать, когда вот-вот спасительная гавань, а ноги и руки застывают и не могут двигаться, словно несчастное насекомое застывшее в смоле.

Гаитэ была готова к тому, что видеться с ней сегодня Торн откажется. Но он разрешил ей прийти.

С первого взгляда стало заметно, что он изрядно навеселе. В глазах жёсткий блеск и этот взгляд, насмешливо, в упор, исподлобья, уже не предвещал ничего хорошего.

— Так и знал, что придёшь просить за моего драгоценного братца. Всё никак не можешь выкинуть его из головы? Все вы, бабы, одинаковы.

— Почему ты велел арестовать его? — холодно спросила Гаитэ, пропустив оскорбления мимо ушей.

— Сама-то как думаешь? — криво усмехнулся Торн и, отсалютовав ей золотым кубком, опрокинул его, разом осушив почти до половины.

— Я не хочу думать. Я хочу знать.