Маргарита Ардо - Такси заказывали?

И всё снова собралось в одном векторе. Блуждание рук. Смешение запахов. Рывок. Она на кухонном столе. Сплетение гибких ног на моих бёдрах. Ритм и вновь блаженство.

Нежные поцелуи и завтрак со смехом.

Ей на работу к одиннадцати.

— Я в «полях» с аудитом. — Короткий звонок ассистенту и служебный телефон в «режим полёта» в нарушение контрактных условий.

Ощущение, что я перебрался через забор и пустился в бега. Я прогульщик, я в самоволке. Я даю себе право на адреналин и эйфорию. Пусть временно, пусть только сейчас. Но это так заражает — позволить себе делать то, что хочется. Словно ещё не наступило время, когда ты всем всё должен. Время «до».

В награду смешок моей нежной Стрекозы. И новый танец в простынях. Ошеломительный, жаркий, ритмичный. Я не могу от неё оторваться. Я жаден. Я не знаю, что будет завтра.

Но в груди что-то шевельнулось. В эти часы я не старый. И я не козёл…

Какое это было чудесное утро! Дождь закончился, небо серело волшебными мартовскими тучами, похожими на нахохлившихся ежей. Отряхивалось редкими каплями. Машины плевались лужами в прохожих. Те отпрыгивали, жались головами в пальто и стремились скорее в тепло магазинов и офисов, а мы шли пешком — Саша вызвался меня проводить.

Цок-цок каблуками по плитке. Улыбка к улыбке, рука в руке. У моего Мистера Совершенство под мышкой огромный чёрный зонт на всякий случай, высоко поднят воротник стильного пальто и туфли без пятнышка. Везёт! Я вечно всё заляпываю…

Так хорошо было просто шагать! Болтать о пустяках — о том, как он сбегал с урока, чтобы посмотреть, как какой-то Черепанов наполнял шарики водой и кидался ими в девушек с крыши. О том, что в Питере «поребрик», а у нас «бордюр». О том, что мужчины любят почему-то молочный шоколад, а женщины — тёмный. О том, что в Нью-Йорке красивая осень, в Париже — весна, а у нас слякоть. О его друзьях и новой «Ростов-Арене», куда они ходят на футбол выпустить пар, и это святое. О том, что мужчины не дают имён своим авто, но при этом страсть как приятно, когда двигатель урчит, и точно знаешь, что всё отлажено, всё работает, и потом набираешь скорость, разгоняясь по трассе до неприличия и плюёшь на штрафы, потому что у Порше Кайен движок четыре литра и он быстрее BMW X5…

При фразе четыре литра мне представилась банка с мёдом и ещё горшочек. Я сказала об этом Саше, а он рассмеялся, сказав что не думал, что его Порш такой Винни-Пух.

А, по-моему, это очень мило!

Сашу будто прорвало. Он рассказывал, я слушала. Я люблю слушать и впитывать, как губка, чужие эмоции, настроения, истории! Моего любимого мужчину было слушать особенно приятно. Просто потому, что он замечательный!

Я ленивая, он каждый день встаёт в шесть на тренировку. Я гуляю с подружками по Пушкинской, он ездит по командировкам. Я получаю зарплату за то, чем наслаждаюсь, он — за бонусы, переговоры и строгий контроль. Я любопытная, он — внимательный. Я — порхаю, он чеканит шаг… Зато мы читали одни и те же книги. И ему тоже нравятся Сэлинджер и Фицджеральд! Зато он так же, как я, любит помидоры, молочный улун и запах ароматических палочек. И море! И он так красиво смеётся!

— Погоди, — сказал Саша, когда мы проходили мимо цветочной лавки, стилизованной под деревянный фургон на больших колёсах, и нырнул внутрь. Такие везде расставили по нашему городу и мне кажутся они уютными, словно где-то недалеко ярмарка. А на ней много вкусного и праздник. От этого в душе сразу уютно.

Саша выглянул, приотворив дверь, и спросил:

— Малышка, у тебя на тюльпаны аллергии нет?

Я весело покачала головой. Мой Мистер Элегантность скрылся на минуту, чтобы вылететь мне навстречу с целым ворохом алых тюльпанов.

— Тебе! — протянул он. — Я не стал упаковывать, ты же любишь не по правилам.

Я зарылась носом в весенний аромат и нежность лепестков.

— Люблю.

— Они как ты, — просиял Саша.

Автомобили притормаживали перед нами, хмурые лица, испуганные утренним дождём, преображались улыбками, а в лужах проглядывали голубые лоскутки неба. Голуби разлетались с мостовой перед нами, и казалось теплым-тепло, несмотря на вырывающийся изо рта парок и заглядывающий под платье ветер. У Парка Горького Саша купил мне шарики, на Ворошиловском — фиалки у толстой, как слонопотам, армянской бабушки, на переулке с проспектом Соколова — кофе в стаканчиках.

У светофора, под которым стоял кофейный минивэн, притормозила красная машина. Гламурная красавица за рулём посмотрела с недобрым прищуром. Сначала на Сашу, потом на меня — да так словно, я таракан, которого стоило бы раздавить. И снова на Сашу. Испепеляюще.

— Твоя знакомая? — спросила я его и на всякий случай отошла за фонарный столб.

Мой Мистер Совершенство не успел обернуться, как красный автомобиль рванул, обляпав нас от души. Хорошо, что влажные салфетки всегда со мной! Саша похмурился-похмурился и перестал. У порога моего дома спросил:

— А, может, я всё-таки займусь твоей крышей?

— Нет, папа справится, — хмыкнула я.

— Уверена?

— Почти.

* * *

Ещё храня на губах волшебство поцелуя, я открыла дверь и поняла, что папа не справился. По крайней мере, не сейчас. В кухне, похожей на руины графского замка, солнечный свет падал в тазик, наполненный дождём и бетоном, и царил запах сырости и жареной картошки. В коридор расходились меловые подошвы. Всё ясно: снежный человек с виолончелью забыл о существовании тряпки…

Я переобулась в тапочки, поставила цветы в вазу и пришла по следу в гостиную. Обнаружила там папу в любимом махровом халате за нашим доисторическим дубовым столом, накрытым клетчатой скатертью. А так же бутылку початого вина, телефон, нарезанный хлеб, майонез, лимон и банку шпрот с воткнутой внутрь вилкой.

— Привет! Что празднуем? — поинтересовалась я.

Папа вдруг взвился со стула и уставился на меня округлёнными глазами.

— Живая! Явилась?!

— Ага, — удивилась я. — А что со мной станется?

И положила на стул брошенную им рубашку, повесила на спинку смятый пиджак и подобрала свёрнутый улиткой носок в центре гостиной. Разбросанные по квартире вещи — это признак сильного душевного волнения у моего папы, обычно связанного с очередным разрывом. Впрочем, как и шпроты с вином. По дому радостно разносился «Марш Радецкого» Штрауса, но настроения родителя не отражал. Видимо, играл для контраста.

Папа надул щёки, как оскорблённый в лучших чувствах герой оперы, и громко выдохнул:

— Марианна! Как ты могла?!

Он встряхнул кудрявым чубом и сделал театральный жест, словно дирижёр перед оркестром на три-и-четыре.

— В этом месте мне полагается спеть? — спросила я.

— Нет! Как ты могла?! — повторил он с акцентированным драматизмом.

— Па, я не понимаю твоих нападок. У тебя снова драма? Вроде речь шла о лёгком флирте с вашей новой третьей скрипкой…

— При чём тут драма? При чём тут скрипка?! Ты! — вдруг выпалил папа. — Ты — моя драма! Ты могла хотя бы позвонить?!

Я пожала плечами и улыбнулась.

— Звонить во время концерта тебе не положено, записку я оставила. Как я вижу, ты её прочитал, раз как раз на ней стоит банка со шпротами. У меня было свидание… Очень хорошее свидание. Кажется, ты сам мне постоянно говоришь, что я взрослая женщина и имею святое право не прокисать вечерами дома.

— Нет! Но ведь ты же…, ты же… — папа задрал руку и помахал ею в воздухе, словно подманивал забытые слова, — ты была с тем самым, которого поцеловала из жалости! Я прав?! Это что, была связь из жалости?! Или он принудил тебя?

Я нахмурилась. И он туда же!

— Папа, не будем. Никакой жалости не было. И вообще мы же договаривались с тобой, что не лезем в личную жизнь друг друга…

— Но то обо мне! А ты ребёнок!

— Пап, как тебе не совестно вести себя, как двуликий Янус. Двойные стандарты тебя не красят, учти, — скривилась я. — От них появляются морщины.

— Не уходи от темы!

— Между прочим, я прекратила быть ребёнком, ещё когда вы начинали репетировать «Иоланту» и, насколько я помню, соглашение у нас было двусторонним. Я хожу на свидания с кем хочу и когда хочу. Не вижу повода для сцен!

Папа снова мотнул чубом и зашагал по комнате, нарезая круги, как цирковой конь.

— А я ночь не спал! Звонил! Искал! Страдал! А ты… Нет, я думал, что ты чувствительная натура, а ты вся в мать, тебе тоже плевать на моё сердечное расстройство!

— Ну извини, я считала, что записки достаточно. И при чём тут мама? — опешила я.

— Нет, я понимаю, когда тебя интересуют мальчики, юноши. И да, я был совсем не против, когда ты встречалась с танцором из нашего театра…

— И он разбил мне сердце, — напомнила я.

— Ну, с ним я потом поговорил… по-мужски. В гримёрке.

— Что-то я не помню, чтобы он брал больничный по поводу перелома обеих ног, — хмыкнула я.

— Что за инсинуации?! — воскликнул папа. — Мужской разговор — это только между мужчинами. И достаточно веских слов. Ты что, считаешь, что я опущусь до банального мордобития?

— Нет, папуль, ты — точно нет, — мотнув головой, ответила я.

Папа остановился посреди нашей необъятной гостиной и сверкнул глазами.

— Я против. Я совершенно против того, чтобы ты встречалась со стариком!

Я округлила глаза.

— Ты чего, пап? Он же даже младше тебя.

Он поджал губы.

— Тем более! Наверняка женат…

— Нет, он в разводе.

— Вот! Это ещё хуже! Я что, не знаю моих ровесников до развода и после? Седина в бороду, бес в одно место? Но то я, а то ты… моё светлое дитя!

— Пап, прекрати. Всё совершенно не так!