Глава 1. Просыпайся

— Проснись!

Я открываю глаза и упираюсь взглядом в преграду бежевого цвета. Настраиваю резкость. Белое молоко расступается: вижу едва различимые силуэты. Не понимаю, где я.

Белые стены, облущенный грязный потолок, на окнах вместо штор — какие-то тряпки. А, нет, это занавески.

— Вставай! — слышу настойчивый шепот.

С трудом поворачиваю голову. Не могу разобрать очертания. Силясь, настраиваюсь и тру слипшиеся веки.

Передо мной девушка в белом головном уборе — медсестра. На ней легкий халат, в руках блестит что-то тонкое и длинное. Больно режет глаза. Резкий запах спирта и крови раздирает ноздри до слез. Вы знаете, как пахнет кровь?

Я зажмуриваюсь и пытаюсь что-то сказать, но не слышу себя. Слабый хрип вырывается из глотки.

Шуршание. Девушка приподнимает меня и усаживает, подперев спину подушкой.

— К тебе посетитель. Приходи в себя.

Киваю, все так же не понимая, почему я здесь. В больнице.

Начинаю вспоминать, что было «до».


Я бежала на остановку, рюкзак за спиной неистово болтался и сбивал с ритма. Стоило повернуть, как пуанты, что лежали внутри, больно врезались в лопатки. Не обратила внимания. Увидела нужную маршрутку и помахала рукой.

Влетела в салон автомобиля, и за мной медленно закрылась дверь. Тесно, душно, но приходилось терпеть. Нельзя было опоздать.

Дальше цельная картинка дробится и лопается, как сминается пластик, если бросить его в огонь. Перед глазами мельтешат воспоминания-слайды.

Что-то больно впивается под ребро. Я смешиваюсь с людьми. Придавлена их телами, обрывками вещей, обломками судеб.

Бурая пелена застилает глаза.

От осознания, что случилось непоправимое, резко выгибаюсь. Боль простреливает тело, срывая с уст крик больше похожий на вопль.

Девушка-медсестра придерживает и шепчет: «Спокойно, все хорошо, все уже хорошо».

— На, попей. У тебя губы потрескались, — она протягивает мне стакан и насильно прижимает рот к холодному стеклу. Зубы неприятно скрипят но нему.

Отодвинуться не получается, вторая рука держит затылок. Хочу отстраниться, но только вжимаюсь в подушку, чувствуя, как во мне извергается вулкан безнадеги. Горькая жидкость льется внутрь. Часть сплевываю, но медсестра запрокидывает мою голову сильней, и я непроизвольно заглатываю остаток.

— Вот и умница, — говорит темноволосая в лицо и хлопает одобрительно по плечу: едва касаясь, но мне становится легче.

Девушка подбивает подушки. Отклоняет меня, как куклу, назад, и я взвизгиваю от пронизывающей острой боли под грудью. Дышу так шумно, что становится страшно.

— Без паники. Ты в рубашке родилась, милая, — наконец, медсестра отходит от кровати и направляется к окну. Черные локоны свешиваются на спину и трепещут, будто ленты на ветру. Девушка распахивает тряпье, похожее на занавески. Пыль соскальзывает с ткани и расплывается в воздухе мелкими частичками, словно крохотными бабочками. Солнечный свет режет глаза и заставляет зажмуриться.

— Кто-то выжил? — шепчу обессиленно. По щекам медленно сползают слезы: они, как кислота, разъедают кожу. На миг перестаю дышать. Острее физической боли может быть только осознание неизбежности.

Девушка неторопливо поворачивается. Замечаю какие тонкие у нее брови и темные радужки. И понимаю все по глазам.

— Еще один человек, — уточняет медсестра и протяжно выдыхает.

Закусываю губу, чтобы не закричать. А у самой сердце, кажется, вываливается из груди. Жжет и горит внутри и вот-вот вместо воздуха из легких польется лава. Соленый вкус растекается по языку. Дышу. Пытаюсь дышать.

Не место мне здесь. Почему я?

Перед глазами пролетают сотни бессвязных картинок: капли пота на крыльях носа, рукав закатанной рубашки водителя, слипшиеся волосы, пакеты, сумки, букет малиновых гербер, полумрак, синие верхушки сидений, блики солнца на зашторенных окнах маршрутки. Затем к картинкам прибавляется звук: шуршание колес, мерный говор пассажиров, девичий смех в конце салона. Гул голосов резко обрывается миллисекундной гробовой тишиной. Слух взрывает высокий писк, он смешивается с визгом тормозов. Удар. Несколько переворотов. Мир крутится в бешенном брейк-дансе. Яркий всплеск. И тьма.

Смотрю в потолок и быстро моргаю, чтобы прогнать видение. Помогает, но сердцебиение уже не остановить. Оно запущено стрелой безысходности и обреченности.

— Ну, что? Готова? — вырывает меня в реальность голос медсестры.

— К чему?

— Да посетитель пришел. Я же говорила, — девушка делает два шага в сторону и останавливается. Хватает худенькими пальцами спинку кровати и глядит в мое лицо так смело, так настойчиво, что на секунду кажется знакомой. Но потом я всматриваюсь и понимаю, что не знаю даже ее имени.

Киваю неуверенно: сейчас не хочется никого видеть. Я даже знаю, кто пришел. Подозреваю. Меня сковывает ледяным страхом и липкая холодная капля сбегает под ворот рубашки. Смахиваю остатки слез, теперь они не кажутся мне горячими, а наоборот — льдинками, колючими и острыми, как стекло. Остается надежда, что это родные пришли, а не мой личный враг.

Девушка еще какое-то время суетится около меня. Подтягивает к кровати подставку с капельницей, неприятно шаркая обувью. Хмурюсь, от эмоций стягивает кожу на лице.

Натыкаюсь пальцами на широкий пластырь на щеке. Изучая, веду рукой по лицу и ловлю еще один на лбу. Что это? Тяну себя за волосы: сбились, грязные и скомканные, похожи на затасканный коврик у порога. Медный цвет потускнел и больше напоминает обмазанные кровью нитки для вязания.

— Есть зеркало? — умоляюще гляжу на медсестру.

Она щелкает пальцем по стеклу пузатой бутылки и, прокалывая горлышко, устанавливает ее верх тормашками. Вот что блестело у нее в руке: игла.

Девушка мотает головой.

— Не стоит. Не советую.

— Что там? — прощупываю бугорки на коже, нос, губы. Все на месте, но словно другое. Я — не я.

— Заживет, но сейчас лучше не смотреть. Отеки и все такое. Ты и так на взводе. Сейчас капельницу поставим, часок полежишь, успокоишься, тогда — пожалуйста, смотри. А то мне на дежурстве не хватает только истерик. И так чуть ли не взвод отправили в морг.

Меня передергивает от ее прямоты, но я благодарна за искренность.

— Не нужно лекарства… — шепчу я. Коробит сам запах больницы, а думать о том, что по венам потечет непонятное вещество — это вообще нонсенс. — Я хочу видеть врача, узнать, что мне приписали.

— Как это? — девушка склоняется надо мной и осторожно прощупывает вену на внутренней стороне локтя. Затем отпускает меня. — Ладно. Через час Зуев обещал зайти, тогда и поставлю. Ты пока поговори со следователем.

— С кем? — вырывается у меня непроизвольно. Брови удивленно ползут на лоб, стягивая швы.

— Сейчас увидишь. Все, я пока ушла. Если что — зови. Я в коридоре — услышу. Больница переполнена, прости, что тебя положили в этой каморке. Палат свободных совсем нет. Врачи на операции, так что на посту только я. Кстати, меня Лизой зовут.

Девушка исчезает за дверью, вильнув вороньим хвостом, и еще какое-то время я слышу ее шаги: мелкие и ритмичные, напоминающие чечетку.

Долго смотрю под дверь. Солнце из коридора веером лучей заползает в палату. Или каморку. Да: повезло так повезло.

Меня вдруг подкидывает от острого осознания.

Я не успела на кастинг! Столько готовилась, и все в тартарары. И это ужасней, чем сама авария и гибель людей. Да, я — эгоистка. И танцы для меня — все.

Отодвигаю горловину и смотрю под одежду. Ребра перебинтованы, грудь в синяках и кровоподтеках. Нет-нет-нет! Это не может сломать меня, я все равно буду танцевать! Хоть все ноги переломайте — все равно буду! Буду ползать на карачках, но пуанты не брошу. Ни за что!

Сцепляю зубы и мычу от злости на себя, за то, что, как всегда, не уследила за временем. Отвратительная привычка. Боже, что я сделала не так? За что такое наказание? Не за опоздания ведь? Но для себя решаю, что это было последнее мое опоздание.

Откидываю одеяло и осматриваю ноги: куча ссадин, царапин и синяков, но с виду целые. Прощупываю колени: даже не больно. Фух! Отлегло. Валюсь на подушку, морщась от прострелов под грудью.

Слышу приближающиеся шаги. Укрываюсь, подтягивая одеяло чуть ли не на подбородок. Страшно.

Свет на полу преломляется, затем дверь медленно выступает вперед.

Не дышу. Стук сердца врывается в виски гонгом. Только не он! Только не он!

В комнату заходит седовласый мужчина. Одет просто: классические брюки кирпичного цвета и светлая рубашка с закатанными рукавами. Жара продолжается. Это здесь холодно, как в могиле, а на улице — лето в самом разгаре.

Я облегченно выдыхаю. Не он.

— Виктория Крылова?

Не хочу отвечать, но киваю. Что ему нужно?

Мужчина проходит вперед, отстукивая каблуками по полу ровный штрих: раз-два, раз-два — марш. Перебрасывает из руки в руку кожаную папку.

— Меня зовут Пестов Николай Владимирович. Я расследую, — он запинается, приседает на приготовленный Лизой стул и раскрывает бумаги, — аварию на проспекте Мира.

Смотрю на него и понимаю, что сейчас прозвучат те самые вопросы, от которых не убежать. Стынет кровь в жилах. Сглатываю горечь, будто отвар полыни. Лучше бы позволила медсестре вколоть прозрачную гадость. Может, не так болело бы в груди, может, все это воспринималось бы легче? Каморка, и без того маленькая, сдавливает меня: сужается, и, кажется, стены кренятся и готовы рухнуть. Сжимаюсь еще больше. Резь ползет по ладоням, и я не сразу понимаю, что проколола ногтями тонкую кожу.

— Я быстро, чтобы вас не мучить. Всего несколько вопросов. Вы понимаете, о чем мы говорим?

Кивок.

Осторожно делаю вдох. Колючий, похожий на едкий дым у костра, что разъедает глаза и заставляет отойти в сторону. А сейчас мне скрыться некуда, есть только один выход: узнать все и принять правду.