Когда Ядя добралась до застекленного здания коммерческого телецентра, у нее началась дрожь в коленках. Просветив в арочном детекторе содержимое сумочки, легких и желудка, она направилась к лифту. У лифта стояла самая большая знаменитость студии — ведущая популярной вечерней программы. Живьем она была какая-то такая невзрачная, малорослая и заморенная. Ядя тут же вспомнила, что телекамера добавляет около семи килограммов. Значит, если она сама окажется перед камерами, то наверняка не вместится в кадр.

Звезда покровительственно улыбнулась, на минуту ослепив Ядю белизной зубов, и вышла на своем этаже, а Ядя поднялась выше. В коридоре она окончательно убедилась, что не должна была сюда приходить. Возле зала, где проходил кастинг, собралась толпа.

Трое мужчин с избыточным весом стояли, забившись в угол. Они грызли ногти и так же, как Ядя, производили впечатление заблудившихся во времени и в пространстве. По габаритам, возрастным показателям и полному небрежению к гламуру Ядя лучше всего вписывалась в… мужскую популяцию.

Женщины занимались растяжкой. Глядя на них, у Яди окончательно испортилось настроение. Каждая вторая годилась ей в дочери, и каждая первая могла бы дважды обернуться в талии ее юбкой…

Собравшиеся смерили Ядю удивленным взглядом. Немой вердикт был однозначным: не пройдет. «Ну, одной меньше», — прошелестел вздох облегчения. В глубине души Ядя была с ними согласна.

В полной уверенности, что комиссия на все сто ее отсечет, она вошла в зал, протянув в дверях карточку со своим номером какой-то молодой женщине, должно быть ассистентке исполнительного директора программы. За столом сидели три человека: стареющая примадонна («Даже в гробу, умерев от старости, она будет гораздо привлекательнее меня…»), мужчина в очках с толстыми стеклами, постоянно высмаркивающий нос, и парень в красном берете, казалось, до смерти от всего уставший.

— Ну, хорошо, чтобы не терять времени, расскажите, пожалуйста, что-нибудь о себе. Только быстренько. Знаете, такое краткое brief[15], а потом продемонстрируете танец.

Слушая очкарика, Ядя готова была биться об заклад, что сейчас он мечтает лишь об одном: как можно скорее лечь в постель с аспирином и в обнимку с любимой плюшевой игрушкой.

— Да, да, обязательно, это ведь суть кастинга, — экзальтированно произнесла престарелая дама; как выяснилось, она была хореографом. — Танец ведет нас по жизни…

— Ладно, все это знают, — грубо оборвал ее парень в берете, на что дама презрительно скривила ярко-красные губы (следы помады были у нее даже на зубах). — Покороче давайте, а то я спал всего два часа. — Парень с хрустом потянулся, при этом его майка поднялась, обнажив покрытый темными волосами живот.

Ядя вдруг осознала всю абсурдность ситуации: измотанная, хлебнувшая жизни женщина стоит тут, словно рабыня на рынке, чтобы через минуту подвергнуться сокрушительной критике торговцев живым товаром. Хорошо еще, что сегодня она надела парадный лифчик. Лифчик лежал у нее в шкафу для особого случая, и Ядя все чаще думала, что это будут ее собственные похороны, поскольку на горизонте не маячило и тени захватывающего амурного приключения. Мужчиной, последний раз прикасавшийся к ней, был окулист на бесплатной консультации. Заглянув ей в глаза, он провел экспресс-диагностику на глаукому.

Тип в берете, не стесняясь, ковырялся в пупке. Престарелая дама что-то искала в сумочке. Единственным человеком, проявляющим к Яде интерес, была молоденькая ассистентка, ободряюще улыбавшаяся ей от двери. Ядя взглянула на очкарика с опухшим носом, и внезапно в ней что-то проснулось. Эх, была, не была! Подумаешь, группка тупых экзекуторов. Получится, не получится — к стенке ее за это не поставят.

Сбросив туфли так, что они отлетели к стене, Ядя наконец выпуталась из хлопчатобумажного платка удручающе серых тонов. И… сразу же почувствовала себя беззащитной, почти голой. По правде говоря, она впала в панику, но не хотела этого показывать. Поглубже вдохнув, она затараторила как заведенная. Рассказала о себе, о Густаве, о графических проектах и еще черт-те о чем. Чувствуя, что впадает в излишнюю экзальтацию, она старалась не смотреть в сторону неодобрительно похрюкивающего красного пятна. «Боже, что я делаю, — мелькнула мысль. — Это какой-то самострел себе в ногу…»

— Ну, не-ет, это полнейший мрак… Послушай, милая, взбодрись немного, давай с огоньком. Нашим зрителям не нужны депрессивные мамашки. Им подавай сексапилок. Ты можешь быть sexy? — Парень в берете уперся взглядом ей в грудь, чересчур весомо свидетельствующую о наличии гравитации.

Яде уже было ясно, что он отказал ей в праве на существование, в его понятийный аппарат она не вмещалась, но ее вдруг обуял дух борьбы. Нельзя же так: бесчеловечно и бездушно. Ведь она не предмет и имеет право на чудачества. Если уж позориться, то на своих условиях.

— А сейчас… — решительно произнесла она, глядя парню в глаза. — А сейчас будет еще кошмарней… я станцую.

— Ооо… — оживилась дама-хореограф.

Уже окончательно сорвавшись с тормозов, Ядя исполнила зажигательный танец, напевая во весь голос «It Will Be» Натали Коул. Интуитивно она чувствовала, что ее внутренний GPS-навигатор отказал, но в этой песне было столько энергии, что всякая связь с реальностью утратилась. Ядя ощутила себя такой легкой, что ей не составило никакого труда выделывать сложные коленца. В рот забились волосы с остатками рыжей краски на концах — в момент танцевального экстаза слетела резинка, — но это не мешало ей широко улыбаться. Но, к сожалению, члены комиссии не разделяли ее энтузиазма. Все сидели мрачные, как будто их обухом огрели.

«Черт, похоже, я хватила через край», — подумала она.

Продолжения этой позорной сцены не предполагалось, поэтому Ядя быстро собрала свое барахло и на прощание сделала идиотский книксен. Уверенная в провале, она припустила из зала, как горнолыжник после бутерброда с бананом[16].

— Офигеть можно! — Парень в берете закурил. — Да она просто полный отпад!

— И именно поэтому мы должны ее взять, — заключил очкарик и выбежал из зала.

Он настиг Ядю в последний момент, всунув ногу между закрывающимися дверцами лифта.

— Я — режиссер, и вы должны быть в нашей программе. Вы такая… непредсказуемая.

Ядя смотрела в его лихорадочно горящие глаза и раздумывала, кто из них двоих больше тронутый. Этот мужчина радовался, как патологоанатом, перед которым на столе лежит еще тепленький покойник. От нее требовалось быстро принять решение: согласна ли она на публичную демонстрацию изощренного вскрытия своего трупа. Всего лишь сказать телезрителям: «Пожалуйста, вот моя печенка, вот пищевод, берите и ешьте».

— Ни за что, никто не будет копаться в моих внутренностях. Плевать я на вас хотела!

Очкарик оторопел. Ни один нормальный человек не откажется от такого предложения, люди готовы насмерть расшибиться, лишь бы засветиться на телеэкране. Нет, эта баба точно не в своем уме… Но он именно в таких сумасшедших и нуждался. Неужели его художественный замысел сейчас рассыплется? Неужели она ускользнет?

По дороге из школы Густав зашел в павильон, где торговали украинцы.

— Что ты хочешь мальчик, а? — с певучим акцентом поинтересовался продавец.

Сосед попросил его купить косточковыталкиватель — маленький удобный инструмент для ускорения работы. Вот уже неделю они возились с вареньем. У Эди был небольшой участок под Варшавой. Благодаря стараниям отставного полицейского урожай в этом году удался. В перерывах между формированием Готиных мускулов Эдя и Готя, склонившись над ведрами с вишней, предавались однообразному занятию — удаляли из ягод косточки.

Довольно быстро выяснилось, что им обоим это нравится гораздо больше, чем интенсивные физические тренировки. Медлительный темперамент Готи никак не соответствовал технике боксерского боя: прямым и боковым ударам, внезапным ныркам и выпадам. Да и Эдя, вызвавшись тренировать мальчика, явно переоценил свои силы. В его возрасте и гипертония не давала спуску, и сердце пошаливало. Порой оно пускалось столь безудержным галопом, что Эдя, старый коммунист, звал священника. Он не мог заставить себя позвонить в «скорую». При мысли о том, что остаток сил придется потратить на словесную перепалку с диспетчерской, у него опускались усы. Маниакальная робость — кошмар, мешавший Эде продвигаться по службе, — даже сейчас, на пенсии, не позволяла ему бороться за свои права. Робость, робость… Из-за этой робости он и любил несчастливо, без взаимности, и друзей не заводил. Но теперь стало намного легче, потому что вечера он проводил с Готей. Ребенок, конечно, странный, и порой он порядком доводил Эдю, но ведь это ее ребенок. Ее.

А Густав уже не представлял своей жизни без ежедневных визитов к старику. Он полюбил Эдю за то, что тот не слишком много говорил и почти ничего не требовал. Ему нравилось наблюдать, как старый чудак мастерит из спичек затейливые вещицы, но еще больше нравилось участвовать в подготовке фруктов для вкусных домашних заготовок (об этом он прежде только читал в книге «Мы все из Бюллербю»[17]). Правда, после возни с вишней руки становились кроваво-красные, но, по крайней мере, ему не приходилось скучать у себя наверху. Его мама почти все время спала. Когда он уходил утром в школу и когда возвращался, его встречала жуткая тишина, настолько жуткая, что сердце замирало. Он боялся этой тишины, потому что мама всегда спала, когда бывала несчастна. А когда Ядя бывала несчастна, мир переставал быть безопасным.

5

Ядя с Готей влетели на школьный стадион буквально в последнюю минуту. Пока они добирались сюда, перепачкались грязью по щиколотки. Холодная октябрьская суббота — о чудо! — принесла с собой яркое солнце. Утром, едва продрав глаза, они невыразимо обрадовались этому факту, тем более что уже неделю шли дожди. Но… везде было полно луж — земля не могла поглотить столько влаги. Это означало, что «матч отцов» скорее будет напоминать греко-римскую борьбу в экстремальных условиях, чем семейный спортивный праздник в выходные.