– Я спросил тебя, где ты был, – повторяет он.

Я молча продолжаю путь. Отчим встает и преграждает мне дорогу. Он не здоровяк, но и не доходяга. Даже не знаю, что будет, если он меня ударит. Я бы врезал ему, если честно. Меня останавливает только то, что это сильно расстроит маму. Интересно, не сдерживает ли его то же самое?

Смотрю ему в глаза. Мы с ним одного роста. Большинство людей обычно не выдерживают моего взгляда, но только не он. Алан знает, чем я сегодня был занят, но вынуждает меня унижаться, произнося это вслух.

– Я был на обязательных работах.

– Они заканчиваются в восемь. Сейчас десятый час.

– Мой шеф опоздал. Одна из газонокосилок сломалась.

Кажется, что тарелка у меня в руке становится все тяжелее.

– Ты должен отработать положенные часы и немедленно вернуться домой.

– Я так и сделал.

– Не лги мне.

Делаю над собой невероятное усилие, чтобы не шваркнуть тарелкой об пол.

– Я не лгу тебе.

– Если бы вопрос с тобой решал я, то ты бы вообще больше не сел за руль.

Я стискиваю челюсти. Отталкиваю его плечом и прохожу вперед, пока он не успел взбесить меня еще больше.

– Тогда мне повезло, что не ты решаешь такие вопросы.

Алан не останавливает меня и больше ничего не говорит. Я поднимаюсь по лестнице и закрываю дверь своей спальни, когда до меня доносится его усталый, но раздраженный голос:

– Ты закончишь так же, как твой отец.

Я не должен слышать его из-за громко работающего телевизора, но отчим постарался сказать это так, чтобы я услышал.

Кинув банку газировки на тумбочку, я с неимоверной силой распахиваю дверь, и она хлопает о стену. Выхожу из комнаты, тяжело дыша, и останавливаюсь наверху лестницы.

– Что ты сейчас сказал? – ору я.

Теперь он меня игнорирует. В бешенстве я бью кулаком по стене, и висящие на ней картины дребезжат.

– Что ты, черт побери, сейчас сказал, Алан?

– Ты слышал.

Ненавижу его. Ненавижу. Ненавижу то, что он живет у нас. Ненавижу то, что он здесь вместо моего отца. Ненавижу то, что мама счастлива с ним. Ненавижу то, что она недостаточно счастлива с ним. Я все в нем ненавижу.

Открывается дверь в другом конце коридора, и показывается мама. Ее темные волосы стянуты в свободный хвост. Она вцепилась в косяк с таким видом, словно в любую секунду готова от страха вновь нырнуть в свою спальню.

Это слегка остужает мой гнев. Одну руку я так крепко сжал в кулак, что ногти впиваются в ладонь, а другой стискиваю подрагивающую тарелку с лазаньей. Я набычился, и, уверен, мои глаза горят лютой злобой.

Я должен бы извиниться, но не могу. Слишком это тяжело. Я еще не извинился перед ней за гораздо худшие вещи. Девушка с кладбища права: судьба строит заговор против нас. Вина, лежащая на моих плечах, всей тяжестью придавливает меня к полу, не давая пошевелиться.

Мама тоже не двигается. Она слышала, что сказал Алан? Она с ним согласна? Отвернувшись от нее, я иду в свою комнату. Я не хлопаю дверью, но наше молчание оглушительней ревущего снизу футбольного матча. Мама не заходит ко мне. Она не заходила в мою комнату все эти годы. Может быть…

Нет, ничего не изменится. Я падаю на постель. Есть больше не хочется. В ушах стоят слова Алана: «Ты закончишь так же, как твой отец».

Он прав. Наверное, так и будет.

Глава 8

МОЙ ОТЕЦ В ТЮРЬМЕ.

Я ни разу его не навещал. Мама, скорее всего, тоже. Мы об этом не говорим. Знаешь, это как семейная тайна, которая вовсе и не является тайной.

На самом деле иногда мне хочется его увидеть. В этом как-то странно признаваться, пусть даже и тебе. Я никогда и никому об этом не говорил, даже своему лучшему другу. Было бы легче ненавидеть отца, но не получается.

Я скучаю по нему. Не так, как скучаю по сестре. Тут даже сравнивать нельзя. Мы с ней порой дрались так, будто настал конец света – как-никак она была моей младшей сестренкой, – но были очень близки. Говорят, потерять члена семьи – это как потерять руку или ногу. Я со смертью сестры потерял половину своей души. Я скучаю по ней, но знаю, что никогда ее не увижу. Ее не вернуть.

Но и по отцу я тоже скучаю, просто не так. И тюрьма – это же не навсегда. Ну, в его случае.

Это ужасно, да? Я совсем больной на голову, раз скучаю по человеку, который ее убил?

Чуть не написал другое выражение вместо «больной на голову», но вовремя вспомнил о том, что ты говорила о своей маме. У меня друг такой же. Он ненавидит, когда я матерюсь, поэтому обычно приходится делать над собой усилие и следить за словами.

Однако с твоей мамой я не согласен. Слова – это просто слова. Вырвавшееся в сердцах ругательство не будет означать, что я дебил, так же как употребление слова, о которое можно сломать язык, не будет означать, что я умный. Хотя и в том и в другом случае меня могут принять за полнейшего кретина.

Я нашел снимок, сделанный твоей мамой. Мне он не показался тоскливым. Но и надежды я особо в нем не увидел. Это жизнь. Когда все вокруг тебя рушится к чертям собачьим, единственное, что остается, – идти вперед. Дети на фотографии понимают это. Как и парни с автоматами.

Сколько тебе лет? Ты упомянула про курс фотографии по программе AP. Наверное, старшеклассница. Ты учишься в школе Гамильтон?

Или лучше нам не знать ничего друг о друге?

Решать тебе.


– Мне нужно твое мнение по одному вопросу.

Роуэн поднимает руку и дует на ногти. Она нанесла на них светло-розовый, почти белый, лак. С таким маникюром, бледной кожей и светлыми волосами она кажется еще более неземной, чем обычно. Вся мебель в ее спальне белого цвета с золотой отделкой, ковер – бледно-лиловый. Ей не хватает только пары крыльев за спиной.

– Ты прячешься, – отзывается Роуэн.

Я удивленно выпрямляюсь. Подруга сказала это ни с того ни с сего, и ее ответ никак не связан с моим вопросом. Правда, своим замечанием она, как всегда, попала не в бровь, а в глаз.

– Я прячусь?

– От отца.

– Не хочу о нем говорить, – хмурюсь я.

Роуэн начинает наносить второй слой лака.

– Он не хотел сделать тебе больно, Джулс.

Я молчу.

Подруга поднимает на меня глаза.

– Ты сама сказала, что вещи предложил купить редактор. Твой отец же не в интернете их выставил на продажу.

Она права, знаю. Я рассматриваю свои собственные ногти – короткие, закругленные и ненакрашенные.

– У меня такое ощущение, будто он наказывает ее, – тихо признаюсь я.

– Возможно, – соглашается Роуэн и, помедлив, продолжает: – Гнев – одна из стадий переживания горя.

Подобные разговоры нервируют меня. И я совершенно не хотела говорить о папе. Или маме.

– Вас этому на уроке психологии учат?

Роуэн опускает кисточку с лаком и разворачивается на компьютерном кресле, чтобы оказаться лицом ко мне.

– Вчера вечером мама спросила меня, не позвонить ли ей твоему отцу.

– Что? – вырывается у меня. Я кидаю взгляд на дверь, готовая вскочить и бежать. – Почему?

– Потому что последние четыре дня ты практически живешь у нас.

– Ладно. Я ухожу.

– Нет! Джулс, стой!

Роуэн вскакивает и преграждает мне путь прежде, чем я успеваю выскочить за дверь. Она опускает ладони на мои плечи осторожно, чтобы не смазать лак.

– Подожди. Хорошо? Выслушай меня. Мама еще сказала, что двери нашего дома всегда для тебя открыты. Всегда. – Она умолкает на пару секунд. – Мы переживаем за тебя.

Все принимают маму Роуэн – Мэри Энн – за ее сестру. Я не шучу. Она родила Роуэн в двадцать два года, с молодости заботится о своей внешности и ведет здоровый образ жизни. Думаете, Роуэн из чувства противоречия будет перекрашивать волосы в черный и лопать сникерсы на обед? Ничего подобного. Они как лучшие подружки все друг другу рассказывают. Я даже не удивлена, что они обсуждают меня. Я удивлена, что завидую им.

– Знаю, он не хотел сделать мне больно. – Я злюсь, поскольку Роуэн впервые не понимает меня. – В этом-то и проблема. Он даже не подумал, что причинит мне этим боль.

Роуэн колеблется.

– Говори же, – требую я. – Говори, Ро, что хотела сказать.

– Может, маме действительно лучше позвонить ему?

– Что? Почему?

– Может, ему нужна… поддержка. Чтобы и он смог помочь тебе.

– Ну конечно. – Я даже не пытаюсь скрыть досады.

Снова поворачиваюсь к двери.

– Ну перестань, – выходит за мной в коридор Роуэн. – Ты моя лучшая подруга, Джулс. Я хочу помочь тебе.

– Знаю. Просто… мне не нужна сейчас твоя помощь.

– Пожалуйста, стой.

Я останавливаюсь в передней. В ярком свете ламп кудри Роуэн сверкают как золото, голубые глаза ярко блестят. У меня волосы темные и прямые, на лице легкий макияж – только потому, что меня достали люди, которые советуют мне отдохнуть, глядя на нездоровый от постоянных переживаний цвет кожи.

– Ты будто все время злишься, – тихо и осторожно замечает подруга.

– Так и есть, – не думая, отвечаю я.

Может, она и права. Может, гнев – это стадия переживания горя. Но мне кажется, что я навечно застряла на ней. Что хожу по замкнутому кругу, из которого никак не выбраться. И если я простою тут еще хотя бы минуту, то злость раздерет меня на части.

– Мне нужно идти, – поспешно говорю я, хватаясь за дверную ручку.

– Джулс… – Роуэн вздыхает. – Я не собиралась тебя выгонять.

– Ты и не выгнала.

– О чем ты хотела меня спросить?

Я хотела спросить ее о письмах, но теперь не могу. Она не поймет. Она прочтет нашу переписку о смерти, самоубийстве и безысходности и сделает неправильный вывод.

Тогда они точно позвонят папе.

– Ни о чем. Увидимся утром?

Роуэн выходит со мной за дверь, но я делаю жест руками, чтобы она остановилась.

– Хватит, Ро. Хватит. Я просто немного покатаюсь по округе. Со мной все будет в порядке.