Отправила. Немного подумала и написала продолжение.


«И да. Мне кое-что надо. Будь уж так любезен, сам сообщи всем друзьям и родственникам, что отменяешь свадьбу. Боюсь, нам с малышом такого позора не вынести.»


Вообще, это был надежный, действенный и много раз опробованный прием. Если Станислав настаивает на чем-то, что идет в разрез с интересами Анжелы, то поступать нужно именно так — давать ему желаемое. Хочет отменить свадьбу — пожалуйста! Пусть сам и отменяет. А еще пусть заодно и объяснит, почему Анжела находится в клинике, кто ее до этого довел, и кому из них перехотелось жениться!

А завтра Анжела «потеряет ребенка» и впадет в депрессию. Может, даже попытается что-то с собой сделать. Подобного чувства вины Станислав не выдержит и сделает все, что угодно, лишь бы утешить Анжелу. Любимую и единственную! Ведь не разлюбил же Калинин ее из-за этой потаскухи, в конце-то концов! Ну замутил интрижку, с кем не бывает?! При должных каратах любая супружеская неверность может быть прощена.

Анжела поборола недомогание и тошноту от наркоза, полистала журнал о моде, принесенный дежурной медсестрой, а вскоре снова задремала, предчувствуя грядущий триумф.

Глава 30


— Марта Антоновна, — обратился я к суровой женщине в приемном отделении, которая хоть и была ко мне немного более снисходительна после демонстрации приступа отчаяния и нелепой дачи взятки, усугубленной моим теперешним путанным рассказом, по-прежнему оставалась заметно недовольной.

— Антониевна, — поправила меня она.

— Простите. Марта Антониевна, — господи боже, что за отчество! — Но можно же хоть что-то сделать?

— Ох, Стасик, Стасик, карасик… никого покоя от тебя, — зевнула она во весь рот, поправляя при этом съехавшее в сторону декольте халата на пышной груди, — Дурень ты, конечно, но не подлец, сразу видно.

— Я — изменник, — повинно склонил голову, устроившись на жесткой кушетке в коридоре приемного отделения, погруженного в утреннюю тишину.

— Это да…

Совсем скоро окончится ночная смена и помещение наполнится людьми, пациентами, новыми историями… А сейчас лишь наши негромкие голоса отскакивают от выкрашенных в бледно-голубой цвет стен, и с гулким эхом умирают, поглощенные гипсом натяжного потолка.

Да, я приперся в клинику немного пораньше…

Хорошо. Намного раньше.

Однако после того, что я прочел от Анжелы, вряд ли оставался хоть один шанс, вытерпеть дома даже лишних пять минут. Я пробовал дозвониться до Кукушкиной, но трубка безжизненным голосом монотонно и механически отрешенно повторяла, что абонент временно не доступен, и призывала попробовать позвонить позднее.

Поэтому, двадцать минут спустя, в пять пятьдесят пять утра, я снова колотился в двери перинатального центра. И как-то так получилось, что буквально за пятнадцать последующих минут выложил сонной и слегка помятой Марте Антоновне, тьфу ты, Антониевне, все подноготную, без утайки и не оправдывая собственные отвратительные поступки.

Не знаю, как так получилось.

Я не ожидал от этой конкретной женщины никакого понимания или сочувствия, но Марта Антониевна, на удивление, прониклась. И отнюдь не ненавистью или злостью. Она почему-то даже не стала осуждать, хотя именно этого я и ожидал от нее, как от представительницы женского пола, да еще и работающей в роддоме. Уж где-где, а здесь, наверняка, можно услышать о самых отвратительных мужских поступках. Таких, после которых можно возненавидеть весь мужской род.

Наверное, я не был на вершине этого сомнительного хит-парада, раз уж до сих пор меня не выгнали взашей. Стоило бы, конечно, порадоваться, но сам факт включения моего имени в анти-рейтинг бесконечно удручал.

— Ладно, — она протерла руками полноватое лицо с четко обозначенными морщинками, словно сбрасывая остатки сна, — попробую кое-что узнать.

После этого подняла трубку так редко теперь встречающегося телефонного аппарата и набрала несколько цифр. Видимо, для внутренней связи.

— Алло, Людочка, Не спишь, дорогая? Это Марта Антониевна из приемной… Угу… Людочка, тут такое дело, забыла у ночной нашей пациентки, что по скорой ночью поступила, прописку заполнить, а скоро смену сдавать…. А, уже внесла в базу… Просто перепечатать бланк? … Ага… Ну спасибо, спасибо, дорогая. А я так перепугалася за нее, что перенервничала. Бедная девочка… Как же ж она там?… Да ты что?! … А-а… Ну понятно, понятно… Ладно, Людочка… Отдыхай… Ты забегай на чаек. Девочкам привет.

Женщина положила трубку, и в воздухе повисло угнетающее напряжение. Каждый мой нерв натянулся до вибрирующе-звенящего состояния, и казалось, что от малейшего дуновения лопнет с противным лязгом полного краха.

— Ну что там? Что сказала Людочка? — неожиданно громко рявкнул я и подскочил с обтянутой белым дерматином кушетки.

— Спокойнее, Стасик, — Марта Антониевна степенно подошла к стеклянному шкафчику, достала какой-то пузырек, а затем принялась капать неимоверно вонючую микстуру в пластиковый мерный стаканчик, похожий на рюмку.

Остановилась. Окинула меня оценивающе-задумчивым взглядом, и накапала еще. Также неторопливо вынула из шкафчика стакан и наполнила водой из графина.

— Пей, — приказала женщина, и я почувствовал, как подкашиваются мои ноги, а разум уплывает куда-то во мрак.

Это конец, подумал я…

— Хоспади, и откуда только взялся такой придурок на мою голову, — хрипло приговаривала Марта Антониевна, тщательно приводя меня в чувства нашатырным спиртом и хлесткими ударами довольно тяжелой руки по щекам.

— Что с ними? — вцепился я в руку женщины, вынуждая остановить избиение себя и ответить на мой вопрос.

— Пей, сказала, а то уколю!

Оценив серьезность намерений этой суровой женщины, я покорно принял из ее рук мерный стаканчик, залпом опрокинул в себя микстуру и запил мерзкую жидкость целым стаканом воды.

— Кукушкиной твоей операцию ночью сделали.

Сердце забарахлило, будто старый мотор отечественной шестерки, неровно стуча вхолостую, ибо кровь застыла в жилах. Мне вдруг показалось, что затылком я ощутил дыхание самой смерти.

Даже не знал, что настолько мнительный.

— Что почем, не знаю, — добавила Марта Антониевна, обеспокоенно следя за моим лицом, — Но вроде как операция прошла успешно. Сейчас она в интенсивной терапии. Тебя туда не пустят. Если все будет хорошо, завтра ее переведут в обычную палату, а там уже и посетители разрешены. Сейчас она отходит от наркоза. Не волнуйся, уверена, за ней хорошо приглядывают. Завтра я в день работаю, постараюсь что-нибудь выведать для тебя. Но, может, к тому времени ты и сам все узнаешь, чай не чужой человек. Отец как-никак. Пакеты свои оставляй, я все передам. В восемь утра откроется центральный вход, там у охранника попросишь, чтобы вызвали Белкина Матвея Григорьевича. Это врач ее. Поговори с ним. Может, что и выяснишь. Больше, карасик, ничем пока помочь не могу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но Матвей Григорьевич ко мне так и не спустился. Охранник попросту не смог дозвониться до него, врач был чрезвычайно занят. Похоже, у него выдалась не самая легкая смена. Сначала привезли еще кого-то на скорой, потом у кого-то возникли какие-то осложнения, а потом мужчина и вовсе, словно Элвис, покинул здание.

Врач, заступивший на смену, с которым мне все же удалось поговорить, изъяснялся очень пространно. Все, что я понял, это то, что жизни Анжелы ничего не угрожает. Подтвердил, что ночью ей сделали операцию, но какую именно не уточнил, потому как пациентка настояла на полной конфиденциальности. Посоветовал связаться с ней напрямую для получения каких-либо подробностей.

И только я открыл рот, чтобы спросить о ребенке, как в коридор, где мы общались, влетела медсестра и словно вихрь смела врача на срочные роды.

И тогда я решил задействовать тяжелую артиллерию. Позвонил Анжелиной матери.

Как оказалось, женщина тоже была не в курсе. Причем вообще не подозревала ни о беременности своей дочери, ни о ночной операции. Было неудобно и совестно сообщать ей о таком по телефону, но я был близок к отчаянию. Пожаловался на то, что мне ничего не говорят и никуда не пускают, поскольку я не родственник, выслушал порицание за то, что не позвонил ночью и получил приказ оставаться на месте и ждать ее прибытия.

С матерью Анжелы у меня сложились хорошие отношения. Это добропорядочная и милая женщина всегда относилась ко мне с теплом и любовью. Часто в самых разных спорах (даже мелких и незначительных) вставала на мою сторону и вообще в сердцах сетовала, что не очень хорошо воспитала дочь. Я, конечно, был с ней не согласен. Как в том, что из нее получился плохой воспитатель, так и в том, что Анжела вообще имела какие-либо изъяны. Об этом не стеснялся говорить вслух. Тогда женщина начинала сетовать на меня и предупреждать, чтобы я потом не жаловался, потому как сам избаловал их дочь своим слепым обожанием.

И мы смеялись.

Я всегда считал эти наши разговоры просто шуткой. А теперь вдруг задумался, насколько серьезно говорила женщина.

Сидел на первом этаже у поста охраны, ожидал Кукушкину-старшую и пролистывал страницы наших с Анжелой отношений, оценивая их трезво, как бы со стороны, а не через призму влюбленности. Слепой и необъективной, как всегда говорила мать Анжелы.

И как-то не нравилось мне то, что я видел.

Могло ли все оказаться в действительности так, что в наших с Анжелой отношениях я не видел ничего дальше собственного носа, которым уткнулся в тонкую шею предмету своего обожания, в то время как она лишь позволяла себя любить.

Честно говоря, было неприятно. И верить не хотелось. Скорее всего, я просто подсознательно ищу себе оправдания. Делаю Анжелу соучастницей, равно виновной в моей измене.