- Пойдем, - Элеонора собралась уйти. Но Рэйналд не шелохнулся.

- Неужели эта сумасшедшая девочка настолько прекрасна, Элеонора?

- Более того. Живой ангел.

"Как бы ангел не погубил его", - хотел сказать он жене, но забыл. При виде картины из головы вылетало все.

Ангел между делом действительно губил юного художника. И днем, и ночью образ девушки не оставлял Бойса, поэтому расставшись с Катрионой у камня и вернувшись домой, он упоенно рисовал, давая выход воспоминаниям и фантазиям, забывая о сне, еде, отдыхе. Подобный образ жизни не мог на нем не сказаться.


- Хозяйка! - Харриет без стука ворвалась в будуар леди МакГрей. Встала, ловя ртом воздух.

- Что? - Элеонора уронила щетку для волос.

- Там... там... - кухарка указала на дверь трясущимся пальцем.

Элеонора подбежала к ней, схватила за плечи и, что есть сил, тряхнула:

- Говори!

- Мальчик, миледи...

Элеонора выскочила из комнаты и помчалась по коридору. Вбегая в комнату Бойса, увидела его распростертым на полу. У распахнутого окна стояла освобожденная от простыни картина. Рядом валялись кисти, палитра, на которой Бойс разводил краски. Ясно, он рисовал и вдруг упал.

Элеонора рухнула на колени рядом с сыном.

- Сынок! - его лоб был покрыт испариной, тяжелая голова выскальзывала из ее пальцев. - Сынок!

Она легонько ударила его по щекам.

- Он не реагирует, миледи! - заплакала от дверного проема Харриет, - Я пробовала. Он умер.

- Замолчи! - Элеонора нащупала на его шее пульс. Нитевидный, едва ощутимый, но он был. Сердце билось. - Помоги мне переложить его на кровать. И беги за кучером.

Вместе, едва не надорвавшись, они уложили юношу на кровать. Харриет убежала. Своим платком Элеонора отерла осунувшееся лицо сына, расстегнула рубашку на груди, сняла с него обувь.

- Не смей, сынок, - сказала она спокойно, - я предупреждала тебя, что второго раза не переживу. Нам не нужны ни болезнь, ни смерть.


- Он у вас крайне истощен, леди МакГрей, - объяснил доктор, которого к ночи привезли из самого Инвернесс. - В чем причина, говорите? Судя по состоянию организма - несколько недель без сна, скудная пища, сильные эмоциональные переживания. Последнее время он жил, как узник в одиночной камере. Вам, наверное, известно, что происходит в жизни вашего сына? Может, личная трагедия? Несчастная любовь. В таком возрасте с ними это часто случается.

- Несчастная любовь? Что вы! - Элеонора поправила ночник на тумбе у кровати сына. - Лайонел скоро женится по обоюдному чувству. Здесь у него все складывается. Но он художник, понимаете. Смотрите.

Она подвела доктора к картине. Подняла покрывало, скрывающее холст. Доктор поднес к носу пенсне и присвистнул.

- Сами посудите, много ли нужно сил, чтобы рисовать подобное? Порой он забывает не только поесть, напрочь теряет ощущение реальности.

- Согласен. Все-таки, миледи... Следите, чтобы он работал без фанатизма. Меньше дышал красками, больше времени проводил на свежем воздухе. В противном случае, один из величайших живописцев, рожденных Британией, не дотянет даже до своего двадцати пятилетия. Я пойду, мои услуги вам не понадобятся. Ему нужен отдых и уход, который вы сможете обеспечить.


Глава 13.


Нью-Йорк, США, XXI век.

Кэт не оставляла попыток дозвониться до Джерри. Идя по галерее, она набирала и набирала его номер. С одним и тем же нулевым результатом. Раздраженная, она влетела в мастерскую, швырнула мобильник на оттоманку. Он завалился в щель между сиденьем и витым подлокотником.

Мозес Гершт, работавший чутко, оторвался от холста.

- Зачем же так темпераментно, деточка? - укоризненно насупился он, - Тише... Спокойнее... Артур божился, что вы будете мне помогать, а не мешать.

- Простите, мистер Гершт, - устыдилась Кэт, - Я больше не буду шуметь.

Удовлетворенный ее сконфуженным видом, старец нацепил на крючковатый нос бинокулярные очки, что висели у него на шее, с пиететом коснулся полотна сухой кистью.

Кэт, все еще красная от стыда, чудовищным усилием воли собралась с мыслями. Пристроившись за спиной мастера, стала наблюдать за его действиями.

Вполголоса пререкаясь с кем-то невидимым, Мозес счищал с холста бурые лишаи. Льняные волосы девы на картине сияли в свете ламп. Палитра потемнела. Стоило реставратору немного поменять освещение в комнате, как краски сделались глубокими, образы - объемными.

Кэт показалось, что с картины потянуло ночной сыростью. Надо же, и бабочка-лимонница, недавно порхавшая над ножкой девушкой, пропала. Вместо нее желтел нарцисс. Мерцающая вечерняя дымка, висящая над полем, на глазах превращалась в густой молочный туман. На картине наступала ночь.

"Магия! - подумала Кэт, наблюдая за творящимися с полотном метаморфозами, - Эта картина волшебная. А эта дева... Я знаю ее " ...

Реставратор, словно не замечая присутствия за плечом подручной, завздыхал, расстроено закачал сединами, громко разворчался.

- Нет, нет, - услышала Кэт, - Моня, старый пень, откуда растут твои корявые руки. Так не пойдет. Не кошерно. Ты халтурщик, Моня, ремесленник, и грош тебе цена...

Она отшатнулась, будто ей влепили оплеуху. В сварливом голосе старика сладостной музыкой звучали до боли родные интонации - интонации, которые Кэт с упоением слушала от Сёмы Цедербаума, доброго друга с Брайтон-Бич. Мозес Гершт говорил по-русски.

- Господин Гершт, мне кажется или вы действительно говорите по-русски? - спросила Кэт, глядя в окутанный сиянием старческий затылок.

- Я действительно говорю по-русски, - ответил реставратор. К ней обратилось его посветлевшее лицо. - Оно вам удивительно?

- Удивительно?! Мы с вами в центре Манхеттена, стоим перед картиной британского художника, которая находится в реставрационной мастерской галереи Мэлоуна. Артура Мэлоуна, республиканца, типичного представителя американской бизнес элиты! Здесь "удивительно" - слабо сказано!

- Стоим мы, может, на Манхэттене. Но белый свет я увидел на Малой Арнаутской. А где родились вы, милая барышня?

- В Питере.

- Вейз мир! Встреча двух морских держав! Грех не отметить. Пойдемте, выпьем чайку, побеседуем.

Он взял Кэт под руку и, еле доставая пушистой головой ей до подбородка, отвел в соседнюю комнату, где была оборудована персональная кухонька господина Гершта. Здесь стояла старая массивная витрина, заполненная посудой из серебра и фарфора. Были видавшая виды чугунная плита, компактный холодильник с богато исцарапанной дверцей, и большой, грубый стол под кружевной скатертью. На окнах трепетали цветастые занавески. Обстановка простая, если не сказать, что примитивная. Щедро наделенная советским, коммунальным обаянием. У Кэт слезы навернулись на глаза.

- Садитесь! - распорядился реставратор. Полез в буфет за посудой, накрыл стол с проворностью заправского официанта. - Как говорится, чем богат! Мои гастрономические привычки родом из далекого детства, деточка. Уж не побрезгуй.

Кэт смотрела на нарезную булку, поданную прямо на деревянной разделочной доске, золотистый чай в чашке, подтаявший брусок масла в расписной масленке, банку вишневого варенья и не верила глазам. Все здесь ей было близким, бесконечно родным. Словно она целую жизнь назад отправилась в кругосветное путешествие и вот вернулась, блудная, пропащая дочь, уже не чаявшая увидеть родимый дом. Она сказала об этом старику.

- Теперь вижу, что русская ты, Катюша, - пошевелил кустистыми бровями реставратор, - большую часть жизни прожила здесь, в Новом Свете, но сама тоскуешь по родине. А как иначе? Я и сам тоске подвержен. Бросал из-за нее и Париж, и Ниццу, и даже Рио-де-Жанейро. Бежал в Одессу-маму. Сейчас Одесса не та. И я не тот, чтобы бежать.

Он был не Мозес, а Моисей Герцевич. Гражданин мира. Обладатель массы противоречивых профессий. Скрипач, шулер, художник, моряк дальнего плавания, фарцовщик, журналист, учитель литературы, реставратор и, да, официант. Пятнадцать последних лет он жил в Нью-Йорке.

- Шулерство здесь не в фаворе, - со вздохом поделился Моисей Герцевич, - поэтому я занимаюсь реставрационным делом. На него хоть спрос есть.

Моисей Герцович уважал выпить чайку - в его буфете хранились целые залежи чаев на разные вкусы. Любил поговорить, порассказать что-нибудь интересное. Кэт любила послушать. Они нашли друг друга. Беседа затянулась на часы.

- Блондинистая мадам на лугу, - вспомнил Моисей Герцевич, когда от начала чаепития прошло чуть ли не полдня. - Ты говоришь, написал ее Бойс. Художник крайне сомнительной биографии, изгой и почти что легенда. С утра я корплю над мадам в скрюченном, словно зародыш, состоянии. И вижу отчетливо руку Милле. А ты утверждаешь - Бойс. Бойс - никто. Существовал ли вообще этот прохвост?

- Моисей Герцевич, - строго не согласилась Кэт, - зря вы так о Бойсе. Он не прохвост, а гений. Только не говорите мне, будто никогда не видели его полотен. А раз видели, то сомнений в его таланте возникать у вас не должно! Раз вы корпите над мадам с самого утра, значит должны были увидеть очевидное! Ступайте, взгляните на нее еще раз. Это не Милле. Это самый, что ни на есть, настоящий Бойс.

- Не знаю, не знаю, - заупрямился старец, хотя Кэт видела, что он прячет в своих старомодных бакенбардах ухмылку, - где Бойс? В каком, пардон, месте Бойс, если там кругом Милле. Ты одно твердишь, Катюша - Бойс, Бойс. Втолкуй мне старому, как ты его распознала! Иначе я рассержусь.

Кэт встала из-за стола, взяла требующего объяснений старичка за руку и отвела его в крепко пахнущую тимолом мастерскую.