…и друид Моранн изрек: все уста восхвалят его, возницы и воины, короли и мудрецы сочтут его подвиги, это дитя отомстит за все ваши обиды и завоюет любовь многих…[49]

Раскинувшись на постели, Нейл улыбается уголками рта. Его глаза заволакивает пелена наслаждения, порочного наслаждения, которое доставляет ему воспоминание о нарушенных запретах. Конечно, инцестом в настоящем смысле слова эту связь назвать нельзя. Все же она кузина, а не родная сестра. Однако братца Джеффри это покоробило.

– В следующий раз, когда он заорал на меня: «Вставай и защищайся, ирландский пес!» – я попросил: «Назови меня так еще раз, Джефф». Он не понял. «Назови меня еще раз ирландским псом». Он назвал. Тогда я встал на ноги, вытер кровь с подбородка и накинулся на него, как зверь. И одолел его. Да-да, я одолел своего старшего брата Джеффри.

– Впервые?

– Можно сказать, что да. Джеффри был старше и тяжелее, к тому же занимался в какой-то спортивной секции. Но неожиданно расклад изменился. Неожиданно для него.

– Ты еще дрался с ним?

– Господи, сколько раз.

– И как?

– С переменным успехом. Иногда ему удавалось меня завалить, иной раз мне его. Но я знал, что теперь у меня есть шанс, и это было приятно.

Я не открываю глаз, но точно знаю: вот сейчас он повернулся и посмотрел на меня… сейчас привстал… сейчас навис надо мной, опираясь на руки, склонился низко-низко, так что его длинные волосы упали мне на лицо. Мой сказочный любовник. Мой ирландский пес.

Его ресницы щекочут мне щеки. Золотой крестик прыгает по груди. Подумать только, ведь я не приехала в Превели в тот день, когда он ждал меня там, я приехала спустя четыре дня. Он мог не дождаться. Мог плюнуть и забыть. Или не мог? Кровавые зарубки у него на руке… А я? Что бы стала делать я? Боже…

Во время прогулки по Рефимно он спросил:

– Ты больше не стесняешься появляться со мной на людях?

Я стесняюсь, что могла стесняться этого раньше.

Стук входной двери возвещает о приходе Урании. К этому времени я уже тщательно одета и причесана, осталось только покидать в сумку кое-какие вещички, потому что ночевать я собираюсь в Хора-Сфакион.

Нейл сидит на кухне в джинсах и рубашке нараспашку, курит сигарету и слушает радио. Он выглядит так, как и должен выглядеть человек, несколько минут назад покинувший любовное ложе, и Урания цепенеет в дверях, не умея скрыть смущения. Чисто внешне парень вроде бы в порядке, спокойный и трезвый, но воздух вокруг него дрожит, насыщенный животным электричеством. Сексуальные испарения, поднимающиеся с поверхности его кожи, одурманивают, как пары эфира.

– Йя су, ти канис?[50] – слышу я его низкий голос.

И робкое бормотание Урании:

– Кала, эфхаристо[51].


Солнечный, ослепительный день. Знакомым маршрутом мы едем по Новой национальной дороге строго на юг. Жара уже нешуточная, в машине работает кондиционер.

Конец июня. Народу на пляжах прибавилось, по вечерам на набережной не протолкнуться. С ужасом думаю о том, что будет, когда приедет Ритка. Сколько нам осталось: неделя? две недели? Об этом мы не говорим.

Нейл курит за рулем и рассказывает о любви Кухулина к Фанд, покинутой жене Мананнана Мак Лира. Я бы с большим удовольствием послушала о его любви к девочке Этайн, но у меня нет выбора.

– …но Мананнан, сын Моря, узнав о том, что Кухулин не может выбрать из двух прекрасных жен одну, явился с восточного края земли и, невидимый, встал между ними. Одна только Фанд могла видеть его. «Скажи мне, жена моя, – спросил Мананнан, – ты покидаешь это место, потому что тебя обидел Кухулин, или потому что хочешь пойти со мной?» – «Вот мое слово, – ответила Фанд, – ни один из вас не превосходит другого, но я пойду с тобой, Мананнан, потому что у тебя нет подруги, достойной тебя, у Кухулина же есть Эмер». И она ушла, а Кухулин, не видевший бога, спросил у Лаэга, что случилось. «Фанд ушла с сыном Моря, – ответил возница, – потому что ты не смог сделать выбор между нею и Эмер». Ярость охватила Кухулина, и он удалился в одиночестве в Луахайр. Долго скитался он по горам, пока друиды не поднесли ему напиток забвения, и он позабыл и о прекрасной дочери Аэда Абрата, и о своих приключениях в Маг Мелл[52]. Говорят еще, что Мананнан потряс на всякий случай своим плащом между Кухулином и Фанд, чтобы им больше не встретиться во веки веков…

Хитрец, он рассказывает мне эту историю чуть ли не с середины, вероятно, с целью проверить, знаю ли я, с чего она началась.

– А почему ты не говоришь о том, как Кухулин заснул на берегу озера накануне Самайна под пение двух прекрасных птиц и как в его сне вместо этих птиц внезапно появились две прекрасные сиды с гибкими прутьями в руках…

– …и одна из них, улыбнувшись, ударила его изо всей силы, – тут же подхватил Нейл. – И другая тоже, улыбнувшись, ударила его изо всей силы. И так, с улыбками, они хлестали его своими прутьями, пока он не потерял счет ударам и не стал ближе к смерти, чем к жизни. Тогда они ушли и ни разу не оглянулись. После этого Кухулина одолел тяжкий недуг и не отпускал традиционные год и один день. По прошествии же этого времени у ложа его появился незнакомец и посоветовал ему вернуться на то же самое место и попытаться узнать, чего хотят от него жены из Маг Мелл[53]. Этим незнакомцем, как выяснилось позже, был сам Энгус Мак Ок. Кухулин отправился на берег озера и увидел, как к нему приближается одна из чудесных жен, что связали его чарами на целый год. Она предложила ему следовать за ней, а потом назвала свое имя и имя своей сестры…

– Мэри и Чарлин, – сказала я.

Нейл взглянул на меня и расхохотался.

– А вот и нет! Ты прекрасно знаешь, моя дорогая, что это были Фанд и Либан, дочери Аэда Абрата.

– А я говорю, Мэри и Чарлин.

Обеими руками я схватила его за горло и слегка придушила.

– Советую тебе сидеть смирно, дорогая, иначе мы очень быстро окажемся на дне ущелья.

Я разжала пальцы.

– Если бы ты сравнила их с Фанд и Эмер, – ворчливо продолжал Нейл, одной рукой ощупывая шею, – я бы еще, пожалуй, согласился. Хотя и в этом случае не было бы полной аналогии. Эмер не била Кухулина прутьями на берегу озера, а Либан, которая делала это, не была его возлюбленной.

– Зато Эмер угрожала ему ножом.

– Она была его законной женой. Имела право!

– Однако до этого ее не очень-то беспокоили измены драгоценного Кухулина.

– Правильно, потому что все прежние его возлюбленные были обычными женщинами, а Фанд принадлежала к дивному народу. Любовь сиды могла убить великого воина.

– Но, как мы знаем, роковую роль в его судьбе сыграла не любовь сиды, а меч Лугайда, сына Курои.

Болтовня отвлекает меня, и я почти не паникую даже на самом кошмарном отрезке пути между Селией и Аргулесом. Я счастлива.


Ближе к вечеру, сидя на мелком теплом песке и глядя на темнеющий горизонт, он вспоминает осень, время сбора урожая, когда на Крит приходят холодные ветры и шторм на море длится иной раз по нескольку дней. Ночи становятся длиннее, и приходится закрывать окно, иначе гул и рев волны не дают сомкнуть глаз до рассвета. Свинцово-серое небо, затянутые тучами вершины Лефка-Ори… Сейчас все это трудно даже вообразить.

Это благословенная земля. Я научу тебя любить ее, и однажды ты обнаружишь, что больше не можешь без нее обходиться.

И я уже люблю. Я люблю. Крутые каменистые склоны Белых гор; четко прорисованную на фоне синего неба снежную шапку Псилорита; щедрую долину Мессара с ее виноградниками и оливковыми рощами; погруженные в глубокую тень ущелья, внезапно переходящие в залитые солнцем, благоуханные долины, где, позабыв об ужасах горных дорог, просто едешь и едешь среди нескончаемого зеленого леса, вдыхаешь запах трав, листвы и хвои, а если притормозишь на минутку, то услышишь далекий перезвон колокольчиков, журчанье ручья и неумолчный звон цикад. Пещеры Маталы, руины Феста и Гортиса…

И Кастель-Франко, темной громадой возвышающаяся за нашими спинами. Скорбь и гордость провинции Сфакья.

Он сказал: «Я хочу познать эту землю в духе».

Познать в духе. Познать. Адам познал Еву, жену свою; и она зачала…[54] Помню, я читала, что библейское «познать» означает не «овладеть», а «проникнуть в самую суть» и одновременно «взять под защиту».

Он сказал: «Пойми раз и навсегда, я не исчезну. Ничто не исчезает».

Карусель мыслей кружится и кружится, лоб наливается свинцом, веки тяжелеют – все, приплыли, это мигрень. На сей раз не у Нейла, а у меня. Я тоже человек, к тому же с неустойчивым гормональным фоном. Сразу же учащается пульс. Ладони холодеют.

– Кажется, теперь я попала впросак, – шепчу я, борясь с дурнотой. – Таблетки остались дома.

– Попробуем без таблеток, – отвечает Нейл, пристраивая мою голову к себе на колени. – Думай только о воде. О приливах и отливах. О подводных течениях, теплых и холодных. О медлительных, безымянных обитателях глубин.

Его ладони у меня на лбу. Тихий плеск волн. Средневековые алхимики называли воду святой стихией, aqua permanens. Вода – первичная арканная субстанция, фактор трансформации и одновременно ее объект. Вода – место, откуда вышло все живое.

Я думаю о воде. Думаю. Вода во мне, вода вне меня. Ее применяют для крещения и очищения. И Нееману было сказано: «Иди и омойся семь раз в Иордане, и станешь чистым. Ибо лишь там найдешь ты крещение для отпущения грехов»[55]. Нильская вода считалась утешением Египта. В египетском сказании Анубис находит сердце своего умершего брата Бата, которое тот положил в «цветок» кедра, превратившийся в кедровую шишку. Анубис помещает его в сосуд с холодной водой, сердце всасывает ее, и Бата возвращается к жизни. Здесь вода оживляет. Но именно aqua permanens есть вода, которая убивает и оживляет. Не бойся и не сопротивляйся. Позволь воде наполнить тебя до краев…

Пальцы Нейла забираются под мои волосы, массируют мне затылок. Очень мягко. Как будто кошка трется теплым мохнатым боком.