– Нет, – он качнул головой, – не решила.

Я хотела, чтобы он поцеловал меня, крепко обнял и больше не отпускал. Но Исаев просто разорвал меня на части своим разочарованным взглядом, тяжело опустил руки, развернулся и ушел.

– Женя! Женя! – звала я.

Но он ушел, так ни разу и не обернувшись.

31

Женя

– Что? Что ты мне принес? – спросил я, не открывая глаз.

Уже несколько часов я лежал на кровати, не реагируя на внешние раздражители. Судя по звукам, Федя добрался до сумок с деталями машины Голдберга, открыл их и теперь гремел запчастями, разбирал остатки инсталляции и стаскивал понравившийся хлам в свое гнездо. У меня не было никаких сил противодействовать ему. Пусть делает, что хочет. Пусть хоть всю мою жизнь разберет на мелкие частички, от нее и так, кажется, ничего уже не осталось.

Лена врала мне. Все это время, пока я думал, что нам хорошо вместе, она всего лишь притворялась. Когда смотрела мне в глаза, обнимала, целовала – врала, врала, врала. Ради чего? Неужели какие-то оценки в зачетке стоили этого? Как можно было так искусно изображать симпатию? Ей самой от себя теперь не противно?

– Ну что? – От очередного тычка в плечо я открыл глаза.

Федор Степаныч, суетясь, забрался на постель.

– Что ты принес? – Мне пришлось сесть.

Енот подобрался ближе и положил передо мной кружевной бюстгальтер, который, видимо, собственноручно отвязал от катапульты.

– Можешь оставить себе, – безучастно проговорил я.

Зверек подвинул вещь ко мне.

– Я не ношу женское белье.

Федор Степаныч не поленился: подхватил бюстгальтер, подлез ближе и положил его на мою ладонь.

– Первый раз вижу, что ты делишься своими находками, дружок.

Енот, дернув мордочкой, вдруг почти по-собачьи завыл.

– Ох, – вздохнул я, – скучаешь по ней?

Федя замер и взглянул мне в глаза.

– Похоже, парень, ей с нами не по пути, – печально сказал я. Взял нижнее белье в руку и протянул ему. – Можешь оставить себе.

Зверек, будто не желая соглашаться со мной, начал суетливо крутиться на месте.

– Я тоже скучаю по ней. И что теперь? Что мне делать?

Но его было не унять. Федя закружился волчком, спустился на пол и начал поднимать и швырять в разные стороны детали проекта.

– Ладно! – Я шумно выдохнул и улегся обратно. – Выпусти пар! Только не могу не предупредить: это не помогает.


На следующее утро мы согласовали с Лирой тексты объявлений, сделали фотографии и связались с типографией по поводу изготовления листовок. В обед я приехал в общежитие, чтобы встретиться с Антохой и с Марли. Вместе с парнями мы разместили объявления в Интернете, организовали массовые рассылки и запустили вирусные ролики.

– Ты ей звонил? – спросил Майкин, когда я засобирался домой.

– Нет.

– А она? Пыталась с тобой связаться?

– Нет! – Я собрал вещи в рюкзак, закинул его на плечи и посмотрел другу в глаза: – А зачем?

– Затем, что вы не безразличны друг другу.

Марли, чтобы не встревать в разговор, надел наушники, лег на постель, закинул ногу на ногу и закрыл глаза.

– Я не хочу быть парнем, которого она стесняется и с которым встречается только тогда, когда никто не видит, ясно? Она и сама это понимает. И тоже не хочет.

Антоха запустил пальцы в рыжую шевелюру и почесал затылок.

– Ты не стремный, бро, – он развел руками, – ты умный, ты прикольный и ты секси.

– О, простите, что помешала, – скривившись, сказала Савина, распахнувшая дверь не в самый лучший момент. – Продолжайте, пожалуйста, сделаю вид, что ничего не слышала.

Но девушка и не собиралась уходить. Она сложила руки в замок и уставилась на Антоху.

– Да, он секси, – повторил Майкин, – и я на месте Лены не стал бы долго раздумывать. Женька закончит универ, изобретет что-нибудь гениальное или откроет фирму по производству какой-нибудь нужной фигни, разбогатеет, а она будет кусать локти. А стремный… стремный знаешь кто? Этот идиот, который тужится на весь экран в рекламе средства от запора! Если она выберет его, то, значит, это ее уровень.

– Сегодня утром я видела, как Кошкин лапал девчонок в фойе, – говоря это, Марина брезгливо поморщилась, – пытался подкатить ко мне, очевидно, из-за экзамена, но я посоветовала ему есть чернослив, авось прорвет плотину. И что? Он ведь даже ничего не понял. Он реально гордится этими съемками и считает себя звездой. Наша Лена никогда не выберет такого.

– Он к тебе подкатывал? – выпятил грудь Антон.

– Ну, я, вообще-то, симпатичная, ко мне многие подкатывают, – без ложной скромности заявила Савина.

– Он к тебе прикасался? Только скажи, что прикасался, и я его…

– Ребят, я, пожалуй, пойду, – тихо сказал я и вышел, оставив их наедине.

Сейчас он ее поцелует, она ему вкатит, но он не отступится. Не самый подходящий для меня момент наблюдать счастливых и влюбленных сумасшедших.

– Да, он положил мне руку вот сюда, а затем сюда, – донеслось из комнаты, прежде чем я закрыл дверь.

– Сюда?! – приглушенно.

Я покачал головой и пошел прочь.

Вечерние улицы дышали летней прохладой, а звезды казались такими близкими и такими яркими, что захватывало дух.

Велосипедные шины с тихим шелестом облизывали асфальт, а я все сильнее и быстрее крутил педали. Мне казалось, что я задыхаюсь, лечу в никуда и не вижу выхода. Мне хотелось повернуть голову и увидеть, как она едет со мной рядом. Но вокруг не было ни души. А мне продолжало казаться, что в скрипе колес, в шуме машин, в стрекоте сверчков я слышу ее голос.


На следующий день я сдавал экзамен. Никак не мог выкинуть из головы тот факт, что Лена тоже должна была сдавать сегодня зачет. Я пытался не думать о том, что она сейчас находится этажом ниже, но мысли упорно возвращались к ней.

Спуститься и посмотреть хоть одним глазком? Дождаться нужного часа и застыть у окна, наблюдая, как она спешит домой? Сделать вид, что мне нужно в деканат, и пройти мимо? Случайно столкнуться на лестнице? Сесть на свое любимое место в библиотеке и ждать, что она придет? Да хотя бы перестать проверять свой долбаный телефон каждые пять минут!

– Исаев! – позвал меня преподаватель.

Я вышел, ответил по билету, отдал листок с решеными заданиями, получил свое «отлично» и на автомате вышел из аудитории. Побрел вниз по лестнице, постукивая зачеткой о ладонь. И замер, увидев Лену, беседующую с Харитоном возле аудитории.

Она стояла, обнимая руками учебники. Такая маленькая по сравнению с ним, хрупкая, светлая. Она слушала, хлопая ресницами и кивая в ответ. И улыбалась. А он привычно захватил пространство вокруг нее: уперся локтем о стену, выпятил грудь и, поигрывая бицепсами, неприлично громко хохотал над своими же (уверен, что дебильными) шутками.

Мгновение – и Лена взглянула на меня, она сразу застыла. Кошкин что-то продолжал говорить ей, но она уже не слушала. Смотрела на меня напряженно и, кажется, даже не дышала. Может, наш контакт глазами длился секунду, а, может, целую жизнь, не знаю. Но это было так больно, так остро, будто меня проворачивали через мясорубку.

Раз – и все. Я прошел мимо. И словно не было ничего. Да, наверное, и не было. Так, просто показалось.

Двое молодых людей из разных кругов на короткий миг позволили этому миру думать, что у них может быть что-то общее. Что у них может быть что-то большее, чем просто мимолетный зрительный контакт в университетском коридоре. А теперь… теперь все встало на свои места.


Не знаю зачем, но я пришел после экзамена домой. Наверное, мне нужны были родительские нравоучения, которыми они меня с удовольствием пичкали при любом удобном случае.

Вероятно, я хотел, чтобы под аккомпанемент причитаний и наставлений мне удалось забыться от тяжких дум и тоски. Или просто снова хотел вспомнить, кто я и откуда. Окунуться в привычную атмосферу и не думать больше о Лене.

Но вместо отповеди вдруг получил нечто совершенно иное.

Родители молчали. И это понимающее, сочувственное, многозначительное молчание было важнее тысячи слов. Впервые в жизни мать и отец не лезли мне в душу и не пытались учить. Они словно поняли, что мне и без этого сейчас плохо, и не стали задавать никаких вопросов. Я даже не помню, чтобы мама что-то говорила мне. Кажется, она молча поставила передо мной тарелку и погладила по спине. А пока я ел, папа болтал с младшими обо всяких глупостях и потом просто на прощание похлопал меня по плечу.

Честно, я не знал, что они могут быть такими – поддерживающими без слов, тактичными, мягкими. В юности глаза слепит категоричность: либо все черное, либо белое. И третьего не дано. Потому я видел свою семью именно такой, какой хотел видеть. Хотя сам был бессовестным упертым максималистом, бесконечно уверенным в своей правоте. И теперь мне было стыдно, что я так относился к ним прежде, за то, как вел себя и как изводил их своим показным бунтарством.

Я не знал, как мне жить дальше. Не знал, чего ждать и во что верить. Я знал лишь одно: я все еще любил Лену. И не представлял, что однажды смогу забыть ее и полюбить кого-то еще.

Лена

– Что ты делаешь?

Рома застыл в дверях моей комнаты в тот самый момент, когда я яростно выгребала из шкафа последнюю партию одежды, чтобы распихать потом по пакетам и спустить в мусорный бак.

– Японский метод очищения жизни, – запыхавшись, произнесла я. – Смысл в том, что ты перебираешь все свои вещи, и если они не приносят тебе счастья, то выкидываешь их без сожаления.

Брат сунул руки в карманы джинсов:

– И как? Помогает?

– Конечно! – Я выпрямилась и убрала со лба прилипшие пряди волос. – Будильник, туфли, платья, косметика, весы, журналы. Одна проблема. – Взглянула в зеркало: – Как выбросить свое собственное лицо?

– Знакомые чувства! – Гаевский откашлялся и сел на мою кровать. – Тебе стыдно?