Из ниоткуда на меня вылетел черный седан, и я крутанул руль, в последнюю долю секунды успев вырулить на обочину. Сработала профессиональная реакция, взвизгнули тормоза, и я знатно приложился лбом. Водитель седана выскочил из машины, подбежал и стал что-то орать, но меня вдруг накрыла апатия. Я уронил голову на руль, чувствуя, как по лицу стекает теплая струйка, и вдруг понял, что плачу.


– Мужик, ты в норме? – донеслось издалека.


Я не ответил. Из глубины поднималась соленая волна, и я, издав странный лающий звук, зарыдал. Заревел, как мальчишка. Как в детстве, когда моего Рекса сбил мопед, и я нес его маме, просил хоть что-то сделать, спасти лучшего друга… И Рекс смотрел на меня, а я не мог ему помочь. До самого последнего вздоха…


Не знаю, сколько я так сидел.


Мужик, испугавшись, что я конченный псих, уехал, и только настойчивая трель телефона заставила меня взять себя в руки.


– Да? – коротко ответил я осипшим голосом.


– Кирилл Евгеньевич, вы, вроде, назначили срочную встречу на два, – юрист тактично кашлянул. – Поправьте меня, если я ошибаюсь, но уже полтретьего, а у меня еще один клиент…


– Я плачу за ваше время, – перебил я. – Дождитесь и отмените остальные дела, если надо – я добавлю за издержки. Но сейчас мне будет нужно все ваше время.


Глава 27

Не зря я послушал своего штатного юриста и обратился к Гольдштейну – и пусть он внушал мне неприятие, пусть выглядел, как человек, готовый заложить душу за выгодную сделку, сейчас он был мне нужен, как никогда.


Выслушав мою гневную сбивчивую речь, понаблюдав, как я мечусь по кабинету, и даже глазом не моргнув, когда швырнул в стену одну из хрустальных наград, Гольдштейн достал толстый блокнот в кожаном переплете, поправил очки и какое-то время что-то невозмутимо записывал. Потом кивнул сам себе и улыбнулся.


Признаюсь, я всегда считал себя человеком, которого невозможно напугать. И все же в ту минуту от странно блеснувших глаз мне стало не по себе. И я понял, что не хочу иметь такого врага, как Борис Ильич Гольдштейн. Его адвокатская практика вызывала не только доверие – благоговейный трепет.


– Как вы понимаете, иск о признании отцовства – пустяки. С совместной опекой чуть сложнее, но это задача, а не проблема. Немножко старания, немножко инвестиций в добрые отношения с законом, – он обнажил зубы в полуулыбке, полуоскале, – И все пойдет, как по маслу.


– Совместная опека? – выдохнул я. – Видеть детей по выходным? А если она увезет их в другую страну? Поверьте, она именно так и сделает! И что тогда? Мне с носиться за ней по всей Европе, чтобы провести два часа с сыном и дочерью?


– Видите ли, Кирилл Евгеньевич. Российский суд априори на стороне матери. Чтобы изменить ситуацию, нужны радикальные меры. Нужно не просто найти компромисс и решить проблему, нужно ее устранить.


– Вы про… Устранить – в смысле совсем?! – понизив голос, переспросил я.


– Ну что вы, что вы! – отмахнулся Гольдштейн. – Такие методы – не мой профиль. Нам ведь с вами нужно все сделать красиво и, главное, легально, чтобы комар носа не подточил, верно?


– Тогда что вы предлагаете? – я окончательно растерялся.


– Мы можем подать иск о лишении родительских прав вашей бывшей любовницы. Да, дело будет сложным, насколько я поняла, она не бедный человек и уж точно не может пожаловаться на отсутствие связей.


– Уж точно… – я саркастически фыркнул. – Что-что, а связи налаживать она умеет. Да она залезет судье в штаны прямо во время заседания, если понадобится!


– Ну что вы, таким сейчас никого не купишь. Так что давайте не будем отчаиваться.


– Вы же сами сказали: дело будет сложным! – взвился я. – И как быть? На основании чего я лишу ее родительских прав?


– Вариантов масса, – Гольдштейн посмотрел на меня поверх очков. – Уклонение от родительских обязанностей или злоупотребление ими, жестокое обращение с детьми, хроническая алкогольная или наркотическая зависимость… Я могу еще долго перечислять. Поверьте, это моя работа, и я знаю, как ее выполнять.


– А если не удастся доказать?…


– Удастся. Есть превосходные специалисты, частные детективы. И в нужный момент они предоставят мне доказательства. Все мы люди, Кирилл Евгеньевич. В чем-то сильные, в чем-то слабые… И у всех бывают минуты несдержанности. Главное – в эти минуты быть рядом, если вы понимаете, о чем я.


– Да но… – я устало присел на край стола. – А сколько придется ждать?


– Ну, смотрите, – он поправил очки и глянул в свои записи. – Около месяца на установление отцовства. В лучшем случае. Потом подаем следующий иск, и там уже будет дольше… Я не могу сказать, как быстро мы получим на руки компромат. В любом случае, эти дела длятся не меньше нескольких месяцев. С учетом апелляции и вовсе полгода-год. Но вы не волнуйтесь, мы все ускорим, насколько это будет возможно…


– Год… – я ошалело взъерошил волосы. – И все это время я их не увижу… А если подать два иска одновременно?


– Нам нельзя, чтобы второй завершился раньше первого. Потому что опека над детьми должна перейти вам – а не государству.


– Да-да, конечно.


– И вот еще, – Гольдштейн захлопнул блокнот и убрал его в портфель. – Все это время под пристальным вниманием будет находиться не только мать ваших детей. Но и, возможно, вы. Поэтому я настоятельно рекомендую удержаться от резких движений и проявить всю сознательность, чтобы произвести на суд максимально положительное впечатление.


– Вы о чем-то конкретном?


– Вы упоминали няню… – адвокат поднялся и смерил меня взглядом заправского психиатра. – Поправьте меня, если я ошибаюсь, но мне показалось, что между вами что-то есть. То, как вы отзывались о ней… Подобная интрижка…


– Нет никакой интрижки! – вспылил я, задетый пренебрежительным тоном. – Лена – замечательная девушка, и я…


– Вот об этом я и говорю, – вздохнул Гольдштейн. – Возможно, вашей супруге и не придется ничего выдумывать, чтобы дискредитировать вам перед судом. Неподобающие отношения с няней ваших детей… Да еще и на их глазах… После этого ни один судья, особенно, если это будет женщина, не станет вам сочувствовать. Да, мы, конечно, предоставим неоспоримые и куда более весомые факты, в этом можете не сомневаться, но дело заметно осложниться. Поэтому если вы сейчас проявите дальновидность и здравый смысл, нам всем будет гораздо проще. Я ясно выразился?


– Предельно, – мрачно ответил я и протянул ладонь для рукопожатия.


Гольдштейн ушел, а я еще долго сидел, глядя в одну точку, пытаясь осознать, в какую кашу превратилась моя жизнь. Один день – и рухнуло все. Год ждать эфемерной возможности обрести семью. Не сметь прикасаться к Лене, чтобы какой-то там судья мне посочувствовал… Что за бред!


Схватив ключи, я выбежал из кабинета, чтобы вернуться домой и поговорить с ней, но секретарша робко окликнула меня.


– Кирилл Евгеньевич, извините, я насчет Кати…


– Да? – я развернулся в дверях.


Как там эту новую девушку? Даша? Маша? Саша?…


– Я – Маша, – с легким упреком напомнила она, правильно истолковав мое замешательство. – Рунина. Катя меня пригласила на лето – я учусь с ее сестрой. И с Леной…


– А, с Леной… – я кивнул. – В пединституте, верно?


– Именно, – она гордо улыбнулась. – Я что хотела сказать: Катя же родила…


– Родила?!


– Несколько дней назад! – Маша посмотрела на меня, как на умалишенного. – Мы скидываемся на подарок, я подумала, может быть, вы захотите подписать открытку…


– Разумеется, – спохватился я и потянулся за бумажником. Вытащил несколько крупных купюр и положил на стол. – Передайте ей… Или цветов закажите, или коляску какую-нибудь… Как там она, все в порядке? И с ней, и с ребенком?


– Девочка, – улыбнулась Маша, и у меня вдруг что-то екнуло. Раньше я реагировал на такие новости более, чем равнодушно. Ну, людям свойственно жениться, рожать детей. А теперь от одного слова «девочка» перед глазами возникла моя дочь, моя малышка Соня. И я смущенно кашлянул.


– Тоже, наверное, мечтаете о детях? – спросил я ее, чтобы как-то поддержать разговор.


– Куда мне! Нет, я когда-нибудь обязательно создам семью, – важно начала она. – Но не раньше, чем сделаю карьеру. Катя, молодчинка, конечно, но ведь ей всего двадцать четыре! Ну, что она успела? Поработать секретаршей? Вы извините, конечно, не вам в обиду… Но я ведь не для этого так старалась в институте. Это Лена смогла переступить через себя и все бросить. А я хочу реализовать себя, и только потом…


Слушая вполуха ее рассуждения, я невольно задумался. А ведь правда! Лена совсем еще молоденькая. А я втянул ее в семейные разборки, полез со своими чувствами и желаниями… А что я могу ей предложить? Двоих детей? Домашнее хозяйство? Что за глупости! Она умная девочка, и если бы не тот старый кобель, она бы и дальше училась, и стала бы превосходным педагогом…


Внезапное осознание правды, горькой и острой, заставило меня замереть. Меня ничто не отличало от ее ректора. Один старый кобель, другой… Мы оба лишали ее будущего, думая только о себе. Да, я хотел ее, и не только физически. Она была нужна мне, но что я мог дать ей взамен? Я молча смотрел, как она бросила учебу, взвалил на нее семейные тяготы и теперь она рыдала, разбитая, сломленная, в моем доме. Нет, я должен был это исправить, пока не стало слишком поздно. Я должен был отпустить ее – и этим сделать лучше и ей, и себе. Гольдштейн был прав – наши отношения с Леной неподобающие, и не только потому, что она была няней моих детей. А потому, что она – чистый, светлый человечек, у которого впереди вся жизнь. Учеба, работа, молодой красивый жених без скелетов в шкафу и ядовитой фурии на хвосте. Однажды – когда она созреет – она выйдет замуж за того, кто будет ей ровней, родит ему детей…