Ляля целует Кару. Кара целует Лялю. Стоит в дверях, машет рукой.

— Так в субботу на примерку!

— Сколько это стоит? — спрашивает Татьяна, когда они с Лялей выходят на улицу, но Ляля беспечно машет рукой.

— Не волнуйся! Я договорюсь! Пойдем на бульвар, мороженое съедим.

Медленно, подставляя лицо под холодное сентябрьское солнце, они идут вверх по улице Горького. Пахнет осенью, и, проходя мимо арок, они чувствуют, как ветер забирается к ним под юбки, щекочет узкую полоску тела между капроновыми чулочками, туго натянутыми двумя розовыми резинками, и хлопчатобумажными трикотажными штанишками. И одной из них кажется, что ее поглаживает нежно-привычная мужская рука, а другой пока не кажется ничего. На бульваре они покупают эскимо и садятся на скамейку, подняв лицо к солнцу и устало вытянув ноги.

— Ляль, — спрашивает Татьяна, — а вы с Мишей как познакомились?

— А мы не знакомились. Я родилась, а он уже был.

— ?

— Мы же двоюродные. Ты что, не знала?

— Не знала, — отвечает Татьяна и вспоминает: «Вот мой двоюродный муж!» У нее странное чувство, будто ее поманили шоколадкой, а попробовать не дали. — Я думала, у вас любовь, — говорит она голосом обиженного ребенка.

— А у нас любовь! — Ляля смеется, кусает мороженое, мелькают сахарные зубки. — Мы знаешь как поженились? Мишка в армию уходил, на три года, на флот, ну и прихватил мою фотографию. Я его потом спрашивала: зачем прихватил-то? Не знает. Говорит, у Муси на комоде стояла, я и прихватил на всякий случай. А я так думаю — чтобы перед армейскими дружками хвастаться. Хвастался, хвастался и дохвастался до того, что один из дружков попросил списать адресок. Тут мой Мишка испугался, фотографию засунул подальше и решил, что сестричка ему самому пригодится. Вот, пригодилась, как видишь. После армии, правда, еще три года кругами ходил, но это ничего, это мы преодолели. Родители были счастливы! Что ты!

— А почему у вас детей нет? — спрашивает Татьяна.

— Был, — медленно говорит Ляля. — Был ребенок. Вернее, должен был быть. Не вышло.

Ляля поднимает прутик, чертит на песке рожицу. «Точка, точка, запятая…» — бормочет она. Татьяна отнимает прутик, пририсовывает к рожице три волосины и два огромных уха.

— Почему? — спрашивает она. — Почему не вышло? — Голос ее дрожит, а может, это дрожит воздух, прочерченный, как огромная арфа, золотыми струнами холодных солнечных лучей.

— Потому и не вышло, что двоюродные.

— А может быть… — Татьяна хочет сказать, что, может быть, надо еще раз, может быть, еще раз выйдет, может быть, ничего, что двоюродные, но осекается. Что-то в Лялином лице говорит ей, что не выйдет. — Может, не надо было вам жениться?

— Надо, надо. У нас все так. Ты потом поймешь.

И она поняла. Потом. Брали «своих». Москва тоже играла не последнюю роль. Приезжали из провинции — Витеньки, Арики, Миша тут, конечно, не в счет, у Миши любовь, а если бы не было любви? И Миши — сильные, рослые, пронырливые, пробивные — селились у родственников, поступали в институты, слали домой фотографии, театральные программки и концертные афишки — вот, мол, мама, ваш сын (к маме, разумеется, только на «вы»!) времени даром не теряет, теперь у него новые интеллектуальные развлечения и красивые увлечения. Увлечения, надо сказать, сильно отличались от свердловских и воронежских подружек. Влюблялись напропалую, пропадали ночами, даже приводили барышень к общему родственному столу, а вот жениться… Жениться как-то не получалось. Нет, ну правда, недаром же люди говорят: «Женишься не на девушке, а на ее родственниках». А кому охота слышать за спиной жлобский шепоток: «Клюнул на московскую прописку!» Кому надо быть вечным бедным родственником из Конотопа? Кто знает, как сложится жизнь в этой бездонной, как воронка, Москве? Кто протянет руку? Поможет? Поддержит? Убережет? Только они — дядюшки да тетушки, родные и двоюродные, близкие и далекие. И накормят, и постелят, и утешат, и денег — в карман, и глаза — в глаза. А рядом подрастают тихие бледные девочки — то ли сестры, то ли невесты. Хочешь не хочешь, начинаешь поглядывать и, со всех сторон подталкиваемый руками, на которые столько раз опирался, делаешь первый шаг. В нужном, разумеется, направлении. Татьяна — бедная приблудная овечка — через много лет попыталась составить семейное генеалогическое древо, но не смогла — так спутаны были ветви семьи, так причудливо переплетались друг с другом.

— А Витенька? — снова спрашивает она. — Как же Витенька и Маргоша? Он на ней женится?

— Женится, но не на ней.

— А на ком?

Ляля задумывается.

— А-а! — Она беспечно машет рукой. — Найдут на ком его женить! Ты, главное, за него не волнуйся!

Они молчат. Солнечный зайчик перебирается на Лялин нос. Ляля чихает. Наверху, в ветвях деревьев, вздыхает запыхавшийся ветер. Отдохнув, он срывает желтый лист и бросает к Лялиным ногам. Она наклоняется, подбирает лист, крутит в руках и втыкает в петлицу на воротнике пальто.

— А Леня? — вдруг спрашивает Татьяна.

— Что Леня?

— Леня на ком должен был жениться?

— На тебе, глупая, на тебе!

— Ну как же…

Но Ляля хватает ее за плечи, поворачивает к себе и целует, и щекочет, и тормошит, и щелкает по носу, и трется носом о ее щеку.

— На тебе, глупая, на тебе!


А платье получилось — чудо что такое! И вырез — трапеция, и крохотный бантик на поясе сзади, и накидка, отделанная серебряным кантом, и хвост — хвост, правда, вышел маловат, Ляля по этому поводу очень сокрушилась, — и роза на корсаже — Ляля розу сорвала, сунула Татьяне в руки и велела немедленно выбросить, иначе она, Ляля, перестанет с ней разговаривать. Да, и серебряная лента. Серебряная лента, которой Ляля, как сеткой, оплела уложенные на затылке тяжелые косы. Чудо! Чудо! Такое чудо, что после свадьбы Татьяна так его ни разу и не надела, хотя собиралась — и в театр, и в гости, и мало ли куда можно надеть такое чудо! Чудо провисело в шкафу ровно тринадцать лет, пока Катька не призвала его к участию в школьном спектакле. Чудо было перекроено, перелицовано, перешито и нацеплено на самодовольно ухмыляющуюся Катьку, которая под чутким руководством учительницы труда играла королеву в «Золушке».

— Почему труда? — удивлялся Леонид. — Почему не литературы?

— Ну, папа, ну, ты что, не понимаешь? Золушка же была домработница!

А свадьбу Татьяна не запомнила. По этому поводу она предъявляла своей памяти большие претензии и как-то, через много лет, вдруг сказала Леониду:

— А давай разведемся! — и с удивлением, перерастающим в удовольствие, увидела, как сильно он испугался. — Разведемся и поженимся снова. Хочется все-таки погулять на собственной свадьбе. А то все как люди, а я как сиротинушка. Ничего не помню, как будто не было. Устроим все как тогда, а?

— Что же мы устроим, глупая! Никого не осталось…

Никого не осталось…

Закрывая глаза, она видела живые картинки, будто отпечатанные на белой стене на манер детских диафильмов. Из этих редких картинок, как из разноцветных стекляшек в калейдоскопе, складывалось главное событие ее жизни.

Татьяна видит. Она стоит у дверей в большой зал со сдвинутыми паровозиком столами. В руках у нее букет белых роз. Розы обмялись, шипы колют руки, затянутые в белые кружевные перчатки. Татьяна оглядывается, ища взглядом, кому бы отдать цветы. Находит Лялю. Ляля мелькает где-то поодаль, косит на нее быстрым украинским взглядом, подмигивает, что-то шепчет на ухо Марье Семеновне. Марья Семеновна машет рукой и громким басом отдает приказания. Ляля качает головой. К Татьяне подводят каких-то старух. Старухи целуют ее в щеку, обнимают, мнут платье, называют «деточкой», вручают пластмассовый поднос и исчезают.

— Наши двоюродные бабушки с папиной стороны, — шепчет Ляля, забирая у нее поднос.

— Ляля, Леня пропал!

— Никуда он не пропал, за желатином с Мишкой побежал.

— За каким желатином?

— За обыкновенным. Студень не застыл. Их мама в магазин послала.

— А больше никто не мог сбегать?

— Кто? Все же на свадьбе!

Татьяна видит. Витенька танцует с Маргошей. На Маргоше белое платье с красными цветами. Витенька держит ее за талию, как хрустальную вазу, крутит, кружит, бросает куда-то в сторону, ловит, опрокидывает на одно колено, смеется и, застыв с опрокинутой Маргошей посреди зала, кричит: «Горько!» Татьяна встает, беспомощно озирается.

— Ляля, Леня пропал! — шепчет она пробегающей мимо Ляле.

— Никуда он не пропал, на вокзал с Мишкой поехал.

— Зачем?!

— Тетя Соня едет из Ревды. Специально на свадьбу. Надо встретить.

К Татьяне подходит Алла с грузной носатой старухой.

— Тетя Лина, Аллина мама, — шепчет Ляля из-за спины.

— Большое спасибо! — бормочет Татьяна, принимая из рук старухи огромную напольную вазу, и с тоской думает, что если эту вазу поместить в их комнатку, то ей, Татьяне, там уже не останется места.

Алла улыбается розовыми подкрашенными губами, щурит подкрашенные глаза. Улыбка у нее как ушат ледяной воды.

— Вазу отправим на дачу, — шепчет Ляля. — Будем в ней яблоки мочить. А то девать некуда, такой, знаешь ли, урожай!

Татьяна видит. Арик встает из-за стола. В одной руке — рюмка водки, в другой — вилка с куском селедки. Арик слегка покачивается, роняет вилку с селедкой на пол и цепляется скрюченными пальцами за край стола.

— Тост! — говорит Арик и слегка икает. — Хочу тост! Хочу сказать тост за первую брачную ночь! Надеюсь, она никого не разочарует! — Арик подмигивает Татьяне, ухмыляется, опрокидывает в себя водку, руками хватает с блюда кусок селедки, засовывает в рот и облизывает узкие губы.

Татьяна видит. Они с Лялей выходят из зала. В крошечном коридорчике перед туалетом стоят Леонид и Миша. Леонид держит что-то в руках. Что-то извивается, корчится, дрыгает ногами. Мелькает коричневая лысина. Из-за плеча Леонида высовывается длинный кривой нос. Леонид размахивается.