— Брось! — сказала Ляля. — Ну куда мы всем колхозом да еще с детьми!

— Именно колхозом и именно с детьми! — отвечал Арик.

Он как раз переживал период повышенной семейственности и пытался сбить всех в одну стаю.

И поехали. Билеты были взяты самые лучшие. Четыре купе в спальном вагоне. Арик расстарался. Катька сначала заартачилась, раскапризничалась, категорически отказалась помещаться с Аркашенькой в одном купе под тем предлогом, что он, мол, мальчик и вообще… Но Татьяна цыкнула, посмотрела строго и водворила Катьку на место. С Аркашенькой Катька не дружила. А тот, чувствуя ее неприязнь, бегал вокруг, заглядывал в глаза и, поймав хмурый Катькин взгляд, говорил какую-нибудь детскую колкость.

— А у тебя папа… у тебя папа ничего не может, а у меня может все! — бросал Аркашенька и, затаив дыхание, ждал обиды.

Катька поводила плечиком. Усмехалась. Все-таки она была на четыре года старше. Ей уже было почти двенадцать.

— Что, и луну с неба? — холодно интересовалась она.

— И луну! — отчаянно кричал Аркашенька, понимая, что никакую луну никто ему не достанет.

Их домик стоял у подножия горы.

— Живите! — сказала старуха в черном платке, которую Арик разыскал на вокзальной площади. У них там был местный центр туристических услуг во главе с дядей Автандилом, который сидел посреди площади на деревянном складном стульчике и распределял приезжих по квартирам. — Живите! Ключей не надо. Никто не придет.

Они вошли. Мыши прыснули из-под ног. Рина взвизгнула. Ляля провела рукой по грязному окну. Татьяна копнула носком сандальки кучу гнилой соломы, сваленной в углу. Миша вздохнул. Печка щерилась черным прокопченным ртом, как будто из него выбили все зубы.

— Ну, значит, так, — сказала Ляля и повела плечиком.

Через минуту Рина мыла пол, Татьяна бежала в магазин за ситцем, Арику велено было немедленно увести детей, а Миша с Леонидом лежали в лопухах под чужим забором. Выслеживали соседского котенка.

— Хорошо отдыхаем! — сказал Леонид. — Спасибо Арику.

— Тсс! — отозвался Миша и приложил палец к губам. — Смотри, вон он. Погулять вышел.

Котенка отловили. Мыши затихли. В щербатой печке Ляля сварганила что-то невообразимое из баклажан и назвала красивым словом «соте». Спать легли на новых черно-белых полосатых простынях — ничего, кроме матрасной ткани, Татьяне купить не удалось, — на окнах колыхались такие же полосатые занавесочки, и жизнь назавтра пошла роскошная.

На следующий день за котенком пришли. Громадная баба, несмотря на влажную сухумскую духоту почему-то в негнущемся черном суконном пиджаке и такой же негнущейся черной юбке в пол, появилась на пороге их хибарки.

— Где моя кошенятка? — спросила малюточка басом.

Кошенятку отдали, но мыши уже знали, что шутки с новыми жильцами плохи, не ровен час притащат взрослого кота, и старались на глаза не показываться.

Днем ходили на пляж. Покупали горячую кукурузу. Лежали молча на банных полотенцах. Говорить не хотелось. Двигаться — тем более. Арик сразу отваливал. Он себе завел компанию престарелых преферансистов и был сильно воодушевлен своей способностью обводить простаков вокруг пальца. Катька, несмотря на свой внушительный возраст, капризничала наотмашь.

— Купи-и-и! — ныла она, тыча пальцем в какую-нибудь ерунду вроде резиновых зайцев или леденцовых петухов на палке.

— Нет! — строго говорила Татьяна. Петухов она особенно опасалась, считая разносчиками кишечных инфекций.

— Тогда вот это! — ныла Катька.

— Нет! — строго говорил Леонид.

— Тогда вон то!

— Нет!

Аркашенька вился тут же. Ему покупали всё.

— Ну купите хоть что-нибудь! — наконец с отчаянием взвыла Катька, и Ляля сдалась.

— Совсем ребенка замучили! — пробормотала она и купила полосатое пирожное.

Это полосатое пирожное — корж светлый, корж темный — Катька выпрашивала с первого дня пребывания в Сухуми. Татьяна сильно сомневалась в его достоинствах и честно предупредила Катьку, что пирожное может быть не таким вкусным, как кажется. Но Катька не поверила. Катька считала, что форма обязательно определяет содержание, что все красивое — хорошее, иначе быть не может.

— Ну как ты не понимаешь, мама! — солидно объясняла она Татьяне. — Вот ты у меня красивая? Красивая! Ну что ты смеешься? Хочешь, у папы спросим. А хорошая? Хорошая! А раз хорошая — тогда купи пирожное!

— Ты что, думаешь, что человек внешне и внутренне всегда одинаковый? — спрашивала Татьяна.

Катька кивала. «Может, она права?» — думала Татьяна.

Пирожное оказалось ужасным. Катька давилась, но из принципа ела. С усилием сглотнув последние крошки, жалобно улыбнулась и липкой ладошкой вытерла слезы, выступившие на глазах от напряжения.

— Ну как, вкусно было? — подколола Татьяна.

— Очень! — мужественно ответила Катька.

На третий день пошли в поход за кизилом и обнаружили дивное горное озеро — круглое, будто нарисованное циркулем, с ледяной сладкой водой. А неподалеку — километра два, не больше — обосновалась археологическая экспедиция. Там можно было посмотреть и даже подержать в руках дивно прокопченные, замшелые, заросшие плесенью черепки, потрепаться с археологами и сходить с ними в маленький туристский ресторанчик, вдарить по шашлычку. Арик брал в одну руку большой костяной рог, другую отводил далеко в сторону и произносил длинный кавказский тост. Потом опрокидывал рог в рот, молодое кислое вино текло по его острому подбородку, и одна струйка обязательно забиралась за пазуху. Арик срывал рубаху, вытирал ею грудь и широким жестом отбрасывал прочь. В душе он был атлет, этот Арик. Рина глядела с тихой гордостью на своего молодцеватого мужа. Остальные посмеивались, но вино пили, и шашлычки ели, и говорили, мол, молодец, Арик, что привез нас сюда, под Южный Крест. Хорошее дело. В воскресенье ходили на базар, где рядом с деревенскими полосатыми ковриками, глиняными тонкошеими кувшинами прямо на земле были свалены связки чурчхелы, похожей на детскую игрушку «уйди-уйди», и круглые головки твердого белого сыра. Сыром хорошо было заедать кислое вино, сидя на трухлявой скамейке в саду и глядя в низкое южное небо, усыпанное мурашками звезд.

Через неделю Арик начал томиться. Провожать тоскливым взглядом голых туристических женщин с загорелыми ногами. Шумно вздыхать, почесывая меховую грудь и покачивая лысой головой. По вечерам он тихонько исчезал из сада и шел на набережную, где престарелые преферансисты пили вино в прибрежном кафе и заигрывали с отдыхающими тетеньками, которые пытались казаться ночными бабочками. После общения с ночными бабочками Арик долго не мог успокоиться, крякал и бродил по ночному саду среди диковинных цветов, распугивая светлячков. Наутро его никак не могли добудиться.

— Скучно отдыхаем, — говорил Арик, появляясь к полудню на пляже. — В ресторан, что ли, сходить.

И они пошли в ресторан. Вернее, поехали. На двух такси. По сухумскому серпантину, высоко-высоко, далеко-далеко, в горное ущелье, где столики стояли прямо в огромной вырубленной скале, а сверху свешивались колючие лапы каких-то неприрученных кустов и щекотали шею и голые плечи. Ели шашлык. Порядком, впрочем, поднадоевший, но — как же в Сухуми и без шашлыка? Непорядок. А Арик любил, чтобы в таком важном деле, как отдых и развлечения, особенно винно-водочные, был порядок.

— Ты вот что, как там тебя… Тенгиз… ты вот что, Тенгиз, ты нам сделай как надо, — говорил он, держа официанта за пуговицу согнутым пальцем, и Татьяну передергивало от этого «как там тебя». Ей казалось, что официант сейчас даст Арику по морде, и будет безобразно, стыдно, страшно, невыносимо, и отдых будет испорчен, и при воспоминаниях о нем будет жарко загораться в груди. Но официант шел и делал Арику «как надо». И Арик похлопывал его по руке чуть ниже плеча и покровительственно бросал:. «Молодец!» И официант улыбался белозубой улыбкой гордого сына гор, который почему-то страшно рад превратиться в домашнего щенка и лечь на коврик у двери. Арик как-то так умудрялся разговаривать с официантами, что они считали его своим. Или, напротив, большим начальником. Им почему-то нравилось, что он держит их за пуговицу согнутым пальцем, говорит «как там тебя» и похлопывает по рукаву чуть пониже плеча.

На обратном пути заехали еще в какую-то харчевню, похожую на постоялый двор, где после пахучих пряных шашлыков надо было обязательно — Арик особенно на этом настаивал — отведать несоленую безвкусную мамалыгу. Так сказать, на посошок. Для контраста и воспитания вкуса. После мамалыги Катька совсем сомлела и заявила, что если поедут на такси, то ее непременно стошнит. Пошли пешком. Спускались по сухумскому серпантину, все больше отдаляясь и от Южного Креста, и от Большой Медведицы, галдели, хохотали, вдруг остановились. Татьяна, подняв вверх руку, показала Леониду на огромную пихту:

— Хочу вон тут ветку!

Там, под самой макушкой, болталась ветка с огромными шишками, отливающими в свете фонарей желтым светофорным глянцем. Арик вдруг рванулся вперед и полез на пихту, ловко, как обезьянка, перебирая ногами и обдирая ладони о заскорузлую чешую ствола. Миша сделал шаг вперед, неуверенно обернулся, снял очки и, близоруко щурясь, поглядел на Лялю. Ляля взяла его под руку и подтянула поближе к себе. Леонид стоял, положив руку на плечо Татьяне, насмешливо улыбался. Арик долез до верхушки, дотянулся до ветки, долго с ней боролся — ветка никак не хотела расставаться с пихтой, упиралась, пружинила и хлестала Арика по лицу мягкими расплющенными иглами. Наконец, с веткой в руках Арик скатился вниз. Подошел к Татьяне и протянул ей ветку, слегка вывернув руки так, чтобы она непременно заметила расцарапанные в кровь ладони. Татьяна ветку взяла, равнодушно сказала: «Спасибо, Аринька!», сорвала шишку и понюхала смолу. Пошли дальше. Татьяна шла впереди под руку с Леонидом и размахивала веткой. Помахала-помахала и бросила в кювет. Рина ветку подобрала, тоже оторвала шишку и понюхала смолу. Домой вернулись в молчании. Молча разошлись по комнатам, забыв о двух бутылках «Хванчкары», скучающих в холодной печке в ожидании вечерних посиделок. Вроде и так много выпили, чего уж там.