— А я? Я забочусь? — спрашивал Павлик, замирая.

— Ты… — Катька задумывалась. — Ты заботишься, — говорила она неуверенно.

— Ты скажи, что надо, я сделаю!

— Прочти «Поднятую целину» и статьи Ленина о Толстом, ладно? Потом расскажешь.

Татьяна улыбалась и отходила. Тянулась к телефону — рассказать Ляле, — но отдергивала руку.

Павлик появлялся в кухне.

— Татьяна Николаевна, Катя просила чаю и чего-нибудь поесть.

— Ну, как вы там занимаетесь?

— Хорошо занимаемся. Вы представляете, у Кати экзамены на носу, а он: «Приезжай! Приезжай!» Куда «приезжай»? Ей заниматься надо! Совершенно о ней не заботится! У него фамилия Нехорошев. Это очень плохо его характеризует, правда?

— Правда, — говорила Татьяна и клала на тарелку еще один бутерброд.

На экзамены ходили втроем: Татьяна, Леонид и Павлик, успевший к тому времени благополучно срезаться в какой-то технический вуз, получивший взбучку от родителей и полностью переключившийся на Катькино поступление. Катька убегала на экзамен, а Татьяна, Леонид и Павлик стояли под окнами. Ляля приехала утром в день первого экзамена, постояла с ними полчасика и исчезла. Когда хватились, ее уже не было. Больше не приезжала. На устной литературе Катьке досталась «Поднятая целина» и статьи Ленина о Толстом. «Вы очень хорошо знаете текст», — сказала Катьке старенькая экзаменаторша. Павлик, услыхав столь лестную оценку, налился малиновой гордостью.

— Да брось ты! — Катька дернула его за ухо. — Она просто глухая. По возрасту.

«Зараза!» — подумала Татьяна.

Триумфальное Катькино поступление — две четверки, две пятерки — отмечали на даче. Ляля испекла любимый Катькин «наполеон». Сказала тост.

— Катерина! — сказала Ляля. — Ты у нас — луч света в темном царстве. Потому что ученье — свет, а неученье — сама понимаешь. Жалко только, что ты так и не прочитала статьи Ленина о Толстом. Но ты не волнуйся, мы это дело исправим, мы их тебе подарим на первое сентября. Ну что, вздрогнули?

И они вздрогнули. И Ляля тоже вздрогнула. И положила всем селедку под шубой. И раздала по ломтю серого подмосковного хлеба. Только в тот момент она была не с ними и не здесь.

…На дачной кухне Ляля с Татьяной моют посуду.

— Лялька, — говорит Татьяна и полотенцем отгоняет мух, — что с тобой?

Ляля молчит. Тыльной стороной мокрой ладони убирает со лба прядь волос.

— Лялька, — говорит Татьяна, и голос ее дрожит. — Ну скажи ты мне! Что-то со здоровьем?

Ляля мотает головой.

— Лялька, — говорит Татьяна и обнимает Лялю за шею. — Я никому не скажу, честное слово!

— Да нечего говорить, — глухо отвечает Ляля. — Нет, есть чего. Ты понимаешь, Танька… — Она спотыкается на середине фразы и на секунду замолкает. — Ты понимаешь… в общем, у меня есть человек.

— Кто? — выдыхает Татьяна. Сердце ее делает лишний рывок, и кровь ударяет в виски, заливает щеки.

— Ты не знаешь. Там… на работе.

— Давно? — выдыхает Татьяна. Сердце ее пропускает удар, и кровь отливает от щек.

— Давно.

— А Миша? Как же Миша? Ты его больше не любишь?

— Господи, Танька! Ты как ребенок! Ну конечно люблю!

Татьяна молча смотрит на нее. Она не понимает.

— Таня, сколько мне лет?

— Сорок пять, — шепчет Татьяна.

— А сколько я знаю Мишу? Сорок пять. Я с ним… я с ним как с собой. Ты понимаешь, мне с ним хорошо, но ничего не надо. И потом… ты же знаешь, кто в доме хозяин. Я устала, Танька. Я устала быть и мамкой, и нянькой.

— Ляль, а как это — как с собой? — запинаясь, говорит Татьяна.

— Вы с Ленькой сколько женаты? — вместо ответа, спрашивает Ляля. — Семнадцать лет? Восемнадцать? И ты не знаешь, как это — как с собой?

Татьяна качает головой.

— Счастливая ты, Танька! Ты сама не знаешь, какая счастливая!

Больше они об этом не говорили. Пару раз Татьяна принималась расспрашивать, но Ляля отмалчивалась, отворачивалась, низко опустив голову, отводила глаза. И Татьяна смирилась. По выражению Лялиного лица научилась угадывать ее настроение и даже то, как прошло свидание, и прошло ли вообще, а если не прошло, то по чьей вине. Она читала Лялино лицо, однако Ляля совсем не собиралась делать из него открытую книгу. Просто Татьяна была очень внимательным и пристрастным читателем. Леонид ни о чем не догадывался. Его не посвящали.

Ляля долго была чужой. Несколько месяцев. А потом вернулась домой. А может, и не уходила никуда. Так, вышла на минутку.


По воскресеньям собирались на большой обед у теток. В остальные дни недели Шуры-Муры крепили семью по телефону. Садились вечерком в старенькое креслице и методично обзванивали племянников и племянниц, родных и двоюродных, близких и далеких, подробно рассказывая о том, что случилось за день. Путаясь в именах, дотошно выспрашивали все новости и старости, важное и неважное, нужное и ненужное.

— Нет, тетки не понимают! — возмущалась Татьяна. — Не понимают, что я просто устала! Могу я к вечеру устать или нет? Вчера держали меня у телефона два часа! И заметь, это твои родственники! Твои! — накидывалась она на Леонида, укрывшегося газетой.

Но в глубине души понимала, что там, на другом конце провода, — последнее звено стальной родственной цепи, последний узелок, связующий их в единое целое, последние веточки некогда шумного сильного древа. Распадется звено, развяжется узел, отомрут ветки, и не станет семьи, а так — две бывшие молодые пары (почти молодые! еще молодые!), играющие в дружбу, и еще одна, уже не молодая, заброшенная в Тмутаракань Новых Черемушек. Да куча старых фотографий в забытых альбомах, больше похожих на гербарий, чем на семейный архив.

…Тетка Шура упала аккурат в тот момент, когда рассказывала о каких-то родственниках из Питера. Что-то у них там стряслось. То ли авария, то ли несчастный случай. Кто-то в гипсе, кто-то в койке. Тетка долго копалась в медицинских подробностях, громко сморкалась, несколько раз принималась плакать. Татьяна тоскливо глядела на кипящий суп, закатывала глаза, бросала выразительные взгляды на Леонида, как вдруг услышала в трубке странные звуки: писк, шорох, глухой удар и резкий птичий вскрик.

— Тетя Шура! Тетя Шура! Алло! Вы меня слышите? — закричала Татьяна, задула в трубку, захлопала по ней ладонью, но тут в голове у нее что-то вспыхнуло, и, выдернув из кресла Леонида, она помчалась вниз по лестнице, на ходу натягивая плащ.

Тетка Шура лежала на полу, широко раскинув короткие бревнышки рук и выставив вверх живот, похожий на надувную пляжную подушку. В углу дивана с вытянутой вперед рукой сидела тетка Мура. Ее указательный палец был нацелен прямо на нос сестры. Она хватала палец и пыталась отвести в сторону, но он не желал слушаться и, дернувшись, каждый раз возвращался обратно с упрямством компасной стрелки.

Татьяна бросилась к желтому, прозрачной мыльной желтизной распластанному телу, но Леонид отстранил ее, схватил тетку Шуру на руки и поволок к высокой девичьей кровати.

Через час, когда уехала «скорая», тетку Муру напоили валерьянкой, прибежали Арик и Рина, примчалась с работы встрепанная Ляля и все они сели за столом в гостиной, стало ясно, что ничего не ясно, и как быть дальше, решительно непонятно. Тетка Шура лежала в соседней комнате на взбитых подушках, нет, не тетка уже — неподвижная болванка, каменный слепок, пустая матрешка, бесчувственная и бессловесная.

— Какая больница! — раздраженно сказала докторша. — Ей семьдесят пять лет! Что вы хотите?

Они ничего не хотели. Они хотели только больницу.

— А… п-перспективы? — спотыкаясь на согласных, спросила Татьяна.

— Какие перспективы! — еще более раздраженно ответила докторша и даже рукой повела куда-то в сторону, как бы отметая всё разговоры о перспективах и прочих глупостях.

Собрала чемоданчик и уехала. А они остались. И вот теперь с надеждой глядели на Арика. С его-то связями! И какая-то больница! Оказалось — пустое. Пустая бравада. Пустое бахвальство. Никаких связей нет, а если и есть, то никчемные. А если и не никчемные, то для других целей. Татьяна давно это подозревала.

Дежурить решили в три смены, как в котельной — сутки через двое. Приходили вечером после работы, приносили продукты, поднимали тетку Шуру, обмывали, перестилали постель. Ляля оставалась ночевать — возвращаться ночью в Новые Черемушки было полнейшим безумием. Пытались сунуться к Витеньке с Аллой, но те были так отстраненно-вежливы, так холодно-приветливы… Первые две недели бегали по аптекам, судорожно скупая бинты, йод, мази и притирки. Потом успокоились. Привыкли. Жизнь вошла в свою колею. Леонид снова засел за диссертацию, Ляля — за квартальный отчет, Арик засобирался в командировку в Германию. Это было большим событием. Если не считать Миши, служившего в Чехословакии, никто из них за границей не бывал, тем более в командировке, тем более в капстране. Арик распушил хвост, рассказывал всем о своих достижениях в робототехнике. Он действительно изобрел какое-то устройство по изготовлению прорезиненной обуви.

— Льет галоши! — мрачно констатировала Татьяна.

Это самое «галошное» устройство и собирался демонстрировать Арик на выставке в Дюссельдорфе, что означало: стоять у стенда, наливать начальству кофе и отвечать на дурацкие вопросы праздных посетителей.

Арик улетел в ночь на 1 октября. На следующий день Рина не вышла на дежурство.

Тетка Мура позвонила вечером, часов в девять, кричала в трубку что-то бессвязное. И снова, как месяц назад, Татьяна и Леонид мчались по лестнице, на ходу натягивая плащи, капали валерьянку, приводили тетку Муру в чувство.

— Ну что вы, в самом деле! — выговаривала потом Татьяна. — Мало ли, почему она не пришла! Может, на работе задержалась! Что паниковать-то? Мы же рядом.