Свадьбу справляли солидно, в хорошем ресторане. С Катиной стороны был Ершик и мать, которая давно уже — со времен Гоги — жила круглый год на даче. После свадьбы Катя отозвала Ершика в сторонку.

— Ты вот что, Ершик, — прошептала она, оглядываясь на Валериана Аристарховича, который рассаживал гостей по такси. — Ты к нам больше не ходи. Я тебе сама позвоню, когда можно будет. Валериан Аристархович много народу не любит. Ему отдыхать надо. И вообще, что подумают…

С тех пор Катя звонила Ершику раз в неделю и церемонно приглашала на воскресный обед. Обедали в большой комнате, за круглым столом, под абажуром. Для каждой перемены блюд полагался новый прибор. Катя за столом почти не сидела. Как взведенный курок, готова была каждую минуту вскочить, убежать на кухню, принести, унести, подтереть. Неотрывно следила за выражением лица Валериана Аристарховича — вдруг бровью поведет, вдруг носом покрутит. Она его понимала не с полуслова — с полужеста. Был у них свой особенный язык, на котором Валериан Аристархович отдавал указания. Поведет рукой — пора нести второе. Постучит ладонью по столу — немедленно устранить непорядок! Побарабанит пальцами — кто-то сказал что-то не то. У Кати делалось испуганное лицо, взгляд становился напряженным.

За столом Валериан Аристархович вел беседу.

— Ну, — говорил он. — Как там, в средней школе?

— Ничего, — отвечал Ершик.

— Да уж, — говорил Валериан Аристархович. — Ничего. Ничего хорошего, вот что я вам скажу, молодой человек. А молодежь? Какие умонастроения?

— Никаких, — отвечал Ершик.

— Вот именно, — говорил Валериан Аристархович. — Никаких. А должны бы быть!

— Должны, — соглашался Ершик.

— Вот Катерина зовет вас, кажется… — Валериан Аристархович мучительно морщился. — Кажется… ммм… Пескариком?

— Ершиком.

— А почему, позвольте спросить?

Ершик виновато улыбался и легонько похлопывал себя по рыжему жесткому ежику волос.

— Нехорошо это, Сергей Александрович. Очень нехорошо. Все-таки не мальчик уже. Педагог. Что о вас ученики подумают?

Ершик пожимал плечами. Катя под столом наступала ему на ногу: не возражай! Он не возражал, но ей все равно казалось, что Валериан Аристархович недоволен.

С годами Катя не то чтобы подурнела, а как-то огрубела, будто на прежнюю Катю натянули новую кожу не очень тщательной выделки. Она снова отрастила волосы, но забирала их теперь вверх и закалывала на макушке пучком, похожим на набитую капроновую авоську. Глаза больше не штриховала, а подводила жирными черными линиями. И тщательно запудривала морщинки вокруг глаз. Иногда под глазами у нее образовывалось два белых пятна, как будто в муке извозилась. Она давно уже была не Катей, а Екатериной Андреевной, но пока об этом не знала. А Ершик знал. Потому что сам был Сергеем Александровичем с двадцати двух лет — по школе. Но этого Катя тоже не знала.

Аленушку он почти не видел. Во время воскресных обедов она влетала в комнату, плюхалась на краешек стула, быстро глотала суп, хватала кусок хлеба, пришлепывала сверху котлетой и уносилась. Валериан Аристархович укоризненно качал головой. Катя выскакивала за Аленушкой в прихожую.

— А компот! Компот!

— Сама выпей! — кричала Аленушка, скатываясь по лестнице.

После обеда Валериан Аристархович шел отдыхать, а Катя с Ершиком мыть посуду.

— Ты его любишь?

— Смешной ты, Ершик! Любишь — не любишь! У нас…

— Ребеночек будет?

— С ума сошел? Какой ребеночек? У нас дом, семья, общность интересов. Вот в Чехословакию летом собираемся. Аленку надо в институт определять. Ты что так смотришь? Валериана Аристарховича, между прочим, очень на работе уважают. Это тоже надо учитывать.

«Интересно, — думал Ершик. — А меня на работе уважают?»


Определять Аленушку решили на филфак. Помочь с определением Ершик не мог, но взял на себя роль репетитора. Высунув язык и упершись им в щеку, Аленушка писала под диктовку длинные пассажи, бормотала что-то под нос.

— Ты что там бормочешь?

— Слова повторяю.

«У-у-у!» — вспоминал Ершик.

— Эй, Ершик, ты что, спишь? Очнись! Ты как думаешь, что было бы, если бы Онегин и Татьяна поженились?

— Только не спрашивай об этом у приемной комиссии! — пугался Ершик.

— Ладно, не буду. А сам-то ты как думаешь?

— Думаю, ничего хорошего бы не было.

— Почему?

— Слишком разные.

— Как вы с мамой? Вы поэтому не поженились?

— Мы не поженились, потому что твоя мама любила твоего папу.

— А потом?

— Потом Валериана Аристарховича.

— Ой, не смеши меня, Ершик! Вы не поженились, потому что вы неправильные.

— Как это?

— Мама первая, а ты второй. А надо наоборот. Ты со всеми был второй, Ершик?

— Ни с кем я не второй!

— Ни с кем, потому что не с кем?


В институт Аленушка поступила с первого раза. В конце первого курса вышла замуж за дипломника, перевелась на заочный и уехала в какую-то тмутаракань. В освободившейся комнате Катя устроила для Валериана Аристарховича кабинет. Перенесла старый кожаный диван, купила в антикварном письменный стол с резными колоннами. За столом Валериан Аристархович не сидел, а на диване лежал охотно. На этом диване он и умер, пожив в своем новом кабинете совсем немножко — меньше года. Катя поплакала, сшила черное платье, запудрила морщинки под глазами, подобрала волосы и пошла устраиваться на работу в роно. Завсектором ее, конечно, не взяли, но место методиста нашлось. Теперь ей снова нельзя было опаздывать. Начальница Кате досталась — жуть! Катя звала ее Кошелкой. У Кошелки был зад и две авоськи. Этим задом она плотно заполнила Катину жизнь. Катя говорила о Кошелке двадцать четыре часа в сутки. Подробно рассказывала, как та была одета, как не пустила Зиночку к врачу, как намекнула Калерии Палне, что, мол, пора бы и пенсию оформлять, а ей, Кате, указала на курицу, проживающую на окне в полиэтиленовом пакете.

— «Он с именем этим ложится и с именем этим встает», — усмехался Ершик.

Катя надувалась и замолкала, но через полчаса заводила старую песню.

— Ты посмотри, посмотри! — говорила она, раскладывая на кухонном столе листы, плотно исписанные мелким ровным почерком. — Вот я пишу методичку по детскому празднику. Где тут… Ага. Слушай. Пункт пятый. Зайцы. Дети выходят на середину комнаты, образуя круг. Начинают осуществлять подскоки на двух лапах. Прыг-скок, прыг-скок. В скобках — восемь раз. Тебе все понятно?

— Мне все понятно, — отвечал Ершик.

— А ей непонятно! Она слов не понимает! Может, мне в гороно сходить, а?

— Не надо. Напиши «скачут на двух ногах», и дело с концом.

— Так они же зайцы!

Начав необъявленную войну, Катя не заметила, как стала жить по правилам противника. Перестала подводить глаза, отпустила юбку ниже колен и вместо крепкого чая начала пить слабенький растворимый кофе.

— Ты что? На кофе перешла? — спросил Ершик, заметив на столе круглую металлическую банку.

— А! — махнула Катя рукой. — Кошелка пьет и нас приучила. Выключи! Немедленно выключи эту гадость! — глядя на экран телевизора и дергая Ершика за рукав, с птичьим испугом клекотала она.

— Зачем? Хорошее кино.

— Хорошее? Да там один секс! Это же верх неприличия!

— Это кто так говорит? Кошелка?

— Я, между прочим, работаю в отделе народного образования, чтоб ты знал! И прекрасно понимаю, что прилично, а что неприлично! — И Катя захлопывала дверь в кухню.

В голосе у нее все чаще появлялись сварливые интонации, она раздражалась по пустякам, гремела на кухне кастрюлями, и на скулах ее выступали коричневые пятна. Лицо стало широким и почти квадратным. Длинные глаза больше не убегали за его пределы, а группировались вокруг носа. Когда Ершик глядел на Катино лицо вообще, то глаза терял и каждый раз боялся, что больше не найдет. Тогда он концентрировался на переносице, отыскивал два бутылочных осколка и был счастлив. Переводил взгляд на зеркало. В зеркале сидел длинный тощий субъект с жестким седым ежиком и рыжими пуговицами в красной оправе бессонницы. Катя многозначительно смотрела на часы:

— Девять. Тебе пора.

Ершик натягивал ботинки. Однажды попытался было возникнуть, что, мол, куда пора, детское время! Но Катя резко его прервала:

— А ты подумал, что обо мне соседи будут говорить?

— Кать, я сюда тридцать лет хожу.

— Вот именно! — И она вытолкала его за дверь.

Ершик спускался вниз и вспоминал кавалеров. Проходя мимо батареи, коснулся ее рукой. Батарея была горячая и ребристая.


Теперь Катя носила войлочные ботики на резиновой подошве — боялась гололеда. Ершик, как обычно, ждал ее у подворотни, пряча нос в воротник пальто. Брал сумку и, поддерживая под локоть, вел в подъезд. Катя поднималась на свой третий этаж долго, часто останавливаясь и переводя дух. На последний пролет сил у нее уже не хватало, и Ершик иногда брал ее на руки.

— Я, наверное, умру скоро, — говорила она и подробно рассказывала о спазмах в груди.

Она вообще стала говорить подробно и мелко — о том, как ночью спала, сколько раз вставала и зачем, как в боку у нее закололо, а потом отдалось в спину, вот тут, у поясницы, нет, чуть-чуть левее, господи, какой же ты бестолковый! Разговоры ее были похожи на хлебные крошки — вот одну склевала, вот еще одну, и ничего не осталось, да вроде и не было ничего. Часто плакала от жалости к себе, сморщив лоб и подвывая высоким бабьим голосом.

— Ты что! — пугался Ершик и бросался за пуховым платком. — Никуда ты не умрешь! — бормотал, кутая ей ноги. — На вот, выпей!

Катя пила чай, и лицо ее постепенно розовело.

— Никто мне не пишет! И не звонит! И внуков не рожает! — спокойно говорила Катя, имея в виду бесстыжую Аленку. И макала в чай сухарик.