— В смысле?

— Вы прекрасно знаете, в каком смысле. Вам сказали, что я умру? Когда?

— Что «когда»? — Таня была противна сама себе. — Когда сказали?

— Когда умру!

— Ну-у-у… Врачи не могут этого знать…

— Но я-то должна знать!

— Хорошо, я спрошу…

— Спросите, Таня…


Игорь написал красивую музыку, очень грустную, такую мог бы петь идеальный волк идеальной зимой, оплакивая гибель своей идеальной волчицы от пули идеального охотника. Он даже записал ее в долг у кореша-звукаря, обещая расплатиться если не деньгами, то гитарными соло для любой фигни, какую только предложат на халтуре. С музыкой в кармане Игорь пришел на радиостанцию к знакомому ди-джею.

Они курили на ступеньках и тихо, по-мужски сплетничали.

— А я со своей развелся. Дура оказалась полная. Я как стал работать на радио, начала ревновать. Блин, что я могу сделать, если у меня ночные смены?

— А я со своей тоже…

— Что? Развелся?

— Нет, собираюсь.

Игорь наконец озвучил свою боль, и полегчало. Вот оно!

Развестись! Так легко! Развестись!

— Да ну? Она у тебя вменяемая тетка! Что случилось?

— Надоела.

— О! — ди-джей обрадовался. — Это красиво! Это по-мужски!

— Надоела до смерти! Вечно озабочена, спасает кого-то! Себя бы спасала! Собой бы занялась, не знаю! Запустила себя, блин… Я в этом отношении спокойный, ты знаешь, но если баба месяцами в одних и тех же джинсах…

— Задалбывает, точно! — ди-джей оживился. — Я бы не смог, у меня бы через месяц вставать перестал, даже если баба умная!

— Умная! На хрена ее ум, если мне на нее смотреть не хочется? Если она хорошая всегда, а я всегда виноват? Что бы не происходило, она — жертва, я — виноват!

— Да, знакомо! — ди-джей попритих. — Только это все равно трудно, Игорек. Даже если у вас ничего не осталось, потом очень сильно ломает, когда разведешься.

— Меня и сейчас ломает, какая разница!

— А ты, может, нашел кого? Помоложе-покрасивше?

Игорь помялся, но так хотелось уже и это озвучить.

— Да, блин, тут такая хрень… Понимаешь, есть у меня соседка, она замужем, при делах, красивая до чертиков. У нас с ней просто какая-то преступная связь, не знаю…

— Секс? — заволновался ди-джей. — Было? Нет?

— Не было. Но то, как я ее хочу, вообще ни с чем сравнить нельзя. Так хочу, что…

— Ну, давай-давай…

Покурили еще по одной.

— Так ты песенку-то покрутишь?

— Ну, я отдам нашему музыкальному редактору. Ты ж знаешь, какое у нас отношение к своим музыкантам. Говорят, скоро введут пятьдесят процентов нашего, но это в порядке бреда, никто не верит. Пока шансов мало.

— Так ты ж песню не слышал!

— Она без текста?

— Ну да. Гитарная тема, Сатриани отдыхает.

— Плохо, без текста могут и не поставить в плей-лист…

Игорь столько раз слышал вот такую разную ерунду! Столько раз!

— Ты поговори там, а? С меня бутылка!

— Ладно, поговорю.


Вадим довез Олю до тренажерного зала. Молчали.

— Прислать за тобой шофера?

— Не надо, я хочу прогуляться.

— Ладно. Звони.

Он смотрел ей вслед и думал, что влюбился, конечно, только в рисунок, в движение. Такое все тонкое, такое прозрачное. Мысль о том, что женился для престижа, Вадим гнал. Но престиж тоже что-то в наше время значит. Во всяком случае, именно такие жены были приняты в обществе, в котором вращался Вадим. И отношения с такими женами были абсолютно идентичными, прохладно-интеллигентными. Оля обернулась. Стоишь?

И Вадим поехал.

А Оля дошла до зала, подумала, хочется ли ей туда. Не хотелось. Глобально не хотелось. Не так, как обычно, когда существует легкая усталость тела, и ты себя заставляешь, ругаешь, пугаешь перспективами ранней старости в наростах целлюлита. Здесь была другая усталость, замешанная на никчемности всего происходящего. А для чего Оле ее формы? Ходить тут некуда, поражать некого. Слой интереса отсутствует начисто, куража нет. Все десять городских ночных клубов посетили по несколько раз, видели там одних и тех же людей, одни и те же программы. Все бессмысленно.

Нужно было принять некое такое решение. Решение, сопоставимое по масштабам с гильотинированием. Например, уехать обратно в Москву.

Но сначала прогуляться.


После съемок Настя Вторая и Алешенька направились домой пешком. Лилии Степановна долго сомневалась, поскольку никогда еще не отпускала сына одного, даже в сопровождении. Но Настя настояла на том, чтобы им дали погулять, и Лилия Степановна поехала домой одна.

Шли но городу, пинали снег. Алешенька все время порывался догнать голубя, но Настя его удерживала. Смеялись. Особенно радовала реакции людей, явно понимающих, что Алешенька — как бы это… не совсем такой, как они. Люди оглядывались, смотрели мельком, но очень зорко. Настя Вторая любила нервировать людей, считала своим долгом смущать их, теребить, наказывать своим присутствием, своей лысиной, своим гвоздиком в носу, своими пестрыми гетрами, всем, чем могла. И Алешенька очень вписывался в эту концепцию. А еще Настя Вторая очень любила город, в который она приехала смущать. Он ей нравился до жути. Устраивал как объект, даже несмотря на общий налет тихой провинциальности, на забитость населения. Это был маленький город с профилем, похожим на Алешенькин, не слишком выразительным. Город-интраверт. Город с перспективами. Город с самым красивым на свете видом с крыши самого высокого, аж двадцатидвухэтажного дома…

Постояли у витрины, наблюдая, как продавцы вешают елочную гирлянду.

— Скоро Новый год? — спросил Алешенька.

— Как ты догадался, хитрый мальчишка? — Настя весело толкнула его. — Да! Что тебе подарить?

— Подари мне Настю!

— Еще раз?

— Подари мне Настю. У нее красивые вот эти! — Алешенька похлопал себя по ягодицам. — Она вот так ими раз-раз!

Повилял задом. Было бы смешно, если бы не было так грустно.


Таня шла по главному проспекту, думала. Ей было светло, холодно и пусто. Проспект внутри Тани — светлый, холодный и пустой. Раньше очень много места занимал Игорь, сейчас место не то чтобы освободилось — Игорь уменьшился, сжался до твердого комка в горле.

Нет будущего с Игорем.

Но ведь и разойтись нельзя? Как можно разойтись с человеком, с которым прожито несколько лет в одном доме? Тут уже такое взаиморастворение, что мысль о разделении кажется абсурдной. Да, у них кризис, очень тяжелый, на грани катастрофы, но это как-то пройдет, наверное. Они же не легкомысленные, они же не просто так сошлись. Таня так точно не просто так — ей позарез нужен был друг, и она сама стала другом тому, кому он позарез был нужен. Как можно бросить друга?

Памятники на площади смотрели строгими бронзовыми глазами, по их ногам ползали дети. Таня присмотрелась — знакомые какие-то дети! О! Так это же Тристан и Эрик!

— Эй! Дети! Дети! — Таня пыталась помахать перчаткой, голой рукой — не обращают внимания. А звать их родными именами при всем честном народе как-то неудобно. Но и оставлять детей одних на центральной площади — вокруг толпы, метро, машины…

— Тристан! Эрик!

Обернулись. Тот, что постарше — Тристан — помахал в ответ.

— А почему вы здесь одни?

— А мама с папой на работе!

Резонно, но не освобождает Таню от ответственности.

— А вы уверены, что вам можно тут гулять одним? — Таня похлопала памятник по многотонному ботинку. — Тут скользко, и вообще! Лучше вам играть во дворе!

— Ага! Мы скоро! Только полазим чуть-чуть, и все!

Таня хотела бы настоять на своем, но зона ее полномочий закончилась. Для того чтобы дальше настаивать на своем, она должна была быть хотя бы троюродной бабушкой.

Поэтому Таня пошла прочь, по дороге оглядываясь. В целом, дети цепкие, держатся устойчиво. Может, для них такие штучки — норма.


Игорь пересек сквер, стараясь не видеть парочки на скамейках. Ему было больно их видеть, противно, тошно, как будто все они занимались какой-нибудь невыносимой мерзостью.

Снег в городе так же бессмысленен, как и собаки. Им всем негде развернуться. И Игорю негде было развернуться с его талантом, с его планами, с его почти «Фендером». И если до сих пор он мог с этим как-то существовать, ненавидя все живое вокруг и этой ненавистью питаясь, то сейчас он приблизился к состоянию, когда ну вот все… Когда…

И по декабрьскому городу шел уже не Игорь, а его тканевый макет, чучело, полое внутри. И в этой пустоте внутри играла очень грустная музыка, почти реквием.

Иногда Игоря сдувало, и он сталкивался с прохожими. Иногда он смотрел на стадо грязных машин на проспекте и сладострастно представлял, как лежит под колесами, наматывается на оси, впечатывается в протекторы. Иногда он останавливался, поднимал голову, чтобы слеза утекла обратно в глаз, и тогда снова сталкивался с прохожими. Все куда-то шли, спешили. Один он никуда не спешил, хоть и шел.

И вдруг мелькнуло золотое. Игорь вздрогнул, реквием пискнул и заткнулся. Кто это? Кто это был? Оля?

Да ну, не может быть? Откуда? Игорь помчался вслед.

Догнал и шел чуть-чуть сзади, помирая от восхищения, — такая красивая, золотая-пушистая, на каблучках, асфальта не касаясь… Как такие женщины умудряются сохранять цвет и фактуру в этой слякоти? Как такое возможно? Она гениальная! Она гениально прекрасная!

Тут Оля обернулась.

— Привет, — сказал ей Игорь.

— Привет.

— Вот шел, заметил тебя.

— А…

— Куда идем?

— Мы? Я?

— Ну да…

— Не знаю… Просто гуляю.

Оля улыбнулась и пошла дальше, не приглашая, но явно замедляя шаг. Игорь постоял, испытывая сразу несколько противоречивых желаний: догнать ее и пойти рядом; догнать и ударить ее; догнать, развернуть и целовать; развернуться и пойти в другую сторону. Догнал и пошел рядом.