В воздухе стоял странный гул, – нечто вроде отдаленного «бум-бум-бум», – пробиравший до костей и предупреждавший бывалых сиднейцев, что сегодня их ждет очень жаркий день. На двух цветущих западноавстралийских эвкалиптах, стоявших по обе стороны от ворот, трепетали поникшие серповидные синие листья, словно деревья вздохами выражали протест против пульсирующего зноя; в удушающей массе желтых цветов на кустах акации деловито пощелкивали и трещали японские жуки. Пышные красные олеандры с обеих сторон обрамляли выложенную плиткой дорожку, которая вела от крыльца к гаражу.

Плотно сжав губы, Мэри Хортон пошла по ней, но едва поравнялась с первым восхитительно благоухающим кустом, тот взорвался таким пронзительным визгом и ором, что у нее зазвенело в ушах и закружилась голова. А потом началась дуэль, которая повторялась каждое утро и каждый вечер в летнее время года.

Поставив сумку на землю и сняв перчатки, Мэри Хортон решительным шагом направилась к аккуратно свернутому зеленому садовому шлангу, повернула до упора вентиль и принялась поливать олеандры. По мере того как кусты пропитывались влагой, шум стихал. Лишь из ближайшего к дому куста все еще доносился певучий бас цикады-хормейстера: «Брик-брик!» Покачав головой, Мэри погрозила насекомому кулаком и процедила сквозь зубы:

– Я еще до тебя доберусь, гадина!

«Бриииик!» – насмешливо проверещала в ответ цикада.

Надев перчатки и подняв сумку, в тишине и покое Мэри прошествовала к гаражу.

С подъездной дорожки было хорошо видно, в каком безобразном состоянии находится некогда симпатичное бунгало жившей по соседству миссис Эмили Паркер. Поднимая ворота гаража, Мэри неодобрительно посмотрела на беспорядок за забором и устремила взгляд на тротуар.

Тротуары Уолтон-стрит радовали глаз. Каждый представлял собой узкую бетонную дорожку, которую отделял от обочины восхитительно ухоженный широкий газон. По обеим сторонам улицы через каждые тридцать футов высились, чередуясь по цвету – белый, розовый, красный, розовый, – громадные олеандры. Деревья были гордостью местных жителей, а Уолтон-стрит почти каждый год объявляли победительницей в конкурсе на лучшую улицу, проводимом газетой «Геральд».

У одного из олеандров напротив дома Эмили Паркер стояла громоздкая бетономешалка, из которой по желобу на траву стекал серый вязкий цемент. Раствор капал с унылых окаменевших ветвей дерева, медленно заползал в неровности на газоне, образуя лужи, растекался по мощеной дорожке. Губы Мэри сжались в тонкую линию и побелели от негодования. Какой бес вселился в Эмили Паркер, заставляя ее уродовать стены своего дома этой отвратительной смесью? Впрочем, о вкусах – точнее, об отсутствии оных – не спорят, рассудила мисс Хортон.

Какой-то парень, стоя на солнцепеке с непокрытой головой, равнодушно наблюдал за осквернением Уолтон-стрит. Мэри Хортон, находившаяся от него на расстоянии двадцати шагов, вытаращила глаза от изумления.

Живи он две с половиной тысячи лет назад, Фидий и Пракситель изваяли бы с него статую величайшего Аполлона всех времен, и, вместо того чтобы стоять с отрешенным видом на тихой сиднейской улице, будучи обреченным на забвение, как всякий смертный, он жил бы вечно в плавных изгибах холодного светлого мрамора, и его каменные глаза безучастно взирали бы сверху вниз на миллионы людей, которые в восхищении проходили бы перед ним поколение за поколением.

Но он торчал здесь, на Уолтон-стрит, загаженной строительным раствором. Должно быть, это рабочий из бригады Гарри Маркема, подумала мисс Хортон, обратив внимание на рабочие шорты цвета хаки, закатанные под самые ягодицы. Кроме шорт, едва державшихся на бедрах, и толстых шерстяных носков, завернутых на тяжелые грубые ботинки, на парне больше ничего не было: ни рубашки, ни куртки.

На мгновение повернувшись к ней боком, он засверкал на солнце, словно изваяние из золота. Ноги у него имели столь красивую форму, что Мэри вообразила его бегуном на длинные дистанции. В сущности, он и был сложен как легкоатлет: высокий, стройный, грациозный, с широкими плечами и грудью и узкими бедрами.

А лицо! Лицо его было само совершенство. Нос короткий и прямой, высокие скулы резко очерчены, мягкий изгиб губ. Левую щеку почти у самого уголка рта прорезала тонкая морщинка, которая придавала лицу выражение печали, детской невинности и растерянности. Волосы, брови и ресницы цвета спелой пшеницы божественно золотились на солнце, а глаза были синие-синие, как васильки.

Заметив, что она наблюдает за ним, парень радостно ей улыбнулся, и от его улыбки у Мэри Хортон перехватило дыхание. Она судорожно вздохнула и как сумасшедшая кинулась к своей машине, с ужасом осознавая, что ее заворожила его исключительная красота.

Воспоминание о юноше не отпускало мисс Хортон ни на минуту, пока она еле тащилась до делового центра в северной части Сиднея, где располагалось сорокаэтажное административное здание компании «Констебль Стил энд Майнинг». Как Мэри ни старалась сосредоточиться на дорожном движении и предстоящих событиях дня, ей не удавалось выбросить его из головы. Будь он смазливым молодым человеком, брутальным самцом или писаным красавцем, она с легкостью забыла бы его, как благодаря самодисциплине научилась забывать все нежеланное и нарушающее душевный покой.

О боже, до чего же он прекрасен: изумительно, ошеломляюще прекрасен!

Эмили Паркер говорила, что сегодня строители должны закончить ремонт. При воспоминании об этом Мэри показалось, что все вокруг, окутанное дрожащим мерцающим знойным маревом, немного потускнело.

Глава 3

После отъезда Мэри Хортон цикада-хормейстер из своего олеандрового куста испустила низкое резонирующее «бри-и-ик», и ей тотчас же ответила дива-сопрано, прятавшаяся в ветвях соседнего куста. Один за другим к ним стали присоединяться теноры, контральто, баритоны, другие сопрано. Вскоре палящее солнце зарядило их радужные зеленые тельца столь неуемной певческой энергией, что пытаться вести беседу, стоя в шаге от кустов, было бесполезно. Оглушающий хоровой стрекот распространялся вширь и ввысь, перекрывая пощелкивание японских жуков, возносился к эвкалиптам, летел через забор к олеандрам, высившимся вдоль тротуаров на Уолтон-стрит, и камфорным лаврам, разделявшим дворы Мэри Хортон и Эмили Паркер.

Строители едва ли замечали пение цикад, пока им не пришлось перекрикиваться друг с другом. Они трудились в поте лица: мастерками черпали цементный раствор из большой кучи, которую постоянно пополнял Тим Мелвилл, и бросали его на щербатую стену бунгало хозяйки. Пристройка была закончена; оставалась только финишная отделка. Голые спины рабочих ритмично нагибались и выпрямлялись, солнце жарило тела; пот высыхал прежде, чем успевал каплями проступить на бархатистой загорелой коже. Билл Нейсмит наносил цемент на кирпичи. Мик Девин равномерно распределял раствор по поверхности. Джим Ирвин, балансируя на шатких лесах, следом за ним круговыми движениями разглаживал сырую штукатурку, избавляясь от мелких неровностей. Гарри Маркем, руководивший работами, посмотрел на часы и окликнул Тима:

– Так, приятель, иди-ка в дом и спроси у хозяйки, можно ли вскипятить воду. Ясно?

Тим оставил тачку на дорожке, взял жестяной котелок, коробку с посудой и провизией и ногой стукнул в дверь черного хода.

Минутой позже за москитной сеткой нарисовался темный силуэт миссис Паркер.

– А, это ты, лапушка? – произнесла она, отворяя дверь. – Входи, входи! Наверное, хочешь, чтобы я чайник вскипятила для тех противных бездельников, что возятся на улице, да?

Закурив сигарету, она искоса посмотрела на Тима, а тот стоял и моргал, пытаясь привыкнуть к сумраку после яркого солнечного света.

– Да, будьте добры, миссис Паркер, – учтиво ответил Тим с улыбкой.

– Что ж, ладно. Впрочем, полагаю, ничего другого мне не остается, да? Если я хочу, чтобы ремонт был закончен до выходных. А ты, лапушка, присаживайся. Посиди, пока чайник греется.

Миссис Паркер зашлепала по кухне. На ней было хлопчатобумажное платье с узором из лиловых и желтых фиалок. На голове невообразимо курчавились завитые седые волосы.

– Хочешь печенюшку, лапушка? – спросила она, протягивая Тиму банку с печеньем. – Шоколадные. Очень вкусные.

– Да, спасибо, миссис Паркер. – Улыбаясь, Тим запустил руку в банку и взял одно облитое шоколадом печенье.

Хозяйка забрала у него котелок и сыпанула туда добрую четверть фунта заварки. Тим все это время молча сидел на стуле. Когда чайник закипел, хозяйка наполнила котелок до половины кипятком и снова поставила греться воду. Тим выставил на кухонный стол эмалированные кружки, бутылку молока и банку с сахаром.

– Ну-ка, детка, вытри руки о полотенце, как хороший мальчик, – попросила хозяйка, заметив, что Тим испачкал шоколадом край стола.

Она подошла к двери, выходившей во двор, высунула голову и крикнула во все горло:

– Пере-кур!

Тим налил себе чаю без молока и положил в кружку так много сахара, что черная как уголь, жидкость выплеснулась на стол.

– Да что ж ты за свинтус такой! – закудахтала миссис Паркер и снисходительно улыбнулась. – От твоих дружков я бы этого не потерпела, но ты ведь не специально, да, лапушка?

Тим тепло улыбнулся ей, взял кружку и вышел на улицу, а остальные рабочие начали заходить на кухню.

Они перекусывали за домом, в тенистом местечке, которое находилось сравнительно далеко от мусорных баков, и мух там было мало. Держа в одной руке кружку с чаем, в другой – бумажный пакет с едой, рабочие сидели на импровизированных скамейках, сложенных из кирпичей, с наслаждением вытянув ноги и отмахиваясь от мух. Над ними нависали ветви камфорных лавров, разделявших участки мисс Хортон и миссис Паркер. В их густой тени приятно было передохнуть после работы под палящим солнцем.

Рабочий день начинался в семь и заканчивался в три часа, поэтому обычно в девять рабочие устраивали получасовой перерыв, который называли перекуром, а в половине двенадцатого наступало время обеда. Поскольку занимались они тяжелым физическим трудом, аппетит у всех был отменный, хотя на их сухощавых мускулистых фигурах это никак не отражалось. Каждый вставал в половине шестого утра, завтрак, как правило, состоял из горячей овсянки, жареных отбивных или яичницы из двух-трех яиц с колбасой, нескольких чашек чая и тостов. В девять они ели домашние бутерброды и пирог, на обед – двойную порцию того же самого. После полудня работали без перерывов, а в три заканчивали. Побросав рабочие шорты в небольшие коричневые сумки, удивительно похожие на медицинские саквояжи, мужчины снова облачались в рубашки с открытым воротом и тонкие хлопчатобумажные брюки и спешили в паб. Поход в паб был кульминацией каждого дня. В шумной атмосфере увеселительного заведения с интерьером, как в общественном туалете, они расслаблялись – опираясь ногами на подножку барного стула, пили пенящееся пиво, переливавшееся через края их пол-литровых кружек, травили байки с приятелями и другими посетителями, безнадежно флиртовали с неприступными официантками. После этого возвращение домой, к мелочам семейной жизни, приносило сплошное разочарование.