Это Матвей виноват. Сыплет вопрос за вопросом и поощряет меня тем, что слушает с любопытством. Сложно поверить, что ему действительно интересна вся эта чушь со школьными танцами, но остановиться я не могу. Меня давно никто так внимательно не слушал.

— А почему ты уходила из компании? — Он касается губами моего колена и снова поднимает в глаза. — Или правильнее спросить, почему ты вернулась?

Застыв, разглядываю края махровой ткани у себя на бёдрах. Я обычно о таком не говорю. Потому что это больное, личное, а боль меня учили скрывать. Потому что показать её — это больше, чем просто сидеть на кровати без макияжа и в одном полотенце. Это означает добровольно содрать с себя кожу и выставить на обозрение уродливые шрамы, спрятанные под ней. Да и нужно ли это двадцатилетнему парню? Он же про мои любимые фильмы хотел узнать, а не слушать о моих неудачах.

— Правильнее спросить, почему я уходила из компании. Я забеременела. Беременность была долгожданной, но с ней возникли проблемы. По рекомендации врача пришлось ограничить себя в передвижении, принимать гормоны и больше лежать. Как ты, наверное, догадался: это не помогло.

Натянуто улыбнувшись, я подношу бокал ко рту и вытряхиваю в себя остатки вина. В уголках глаз жжёт, и это меня злит. Столько ведь времени прошло. Откуда взялись эти слёзы?

— У тебя было что-то вроде выкидыша? — тихо спрашивает Матвей, продолжая меня разглядывать.

Теперь и он меня злит. Тем, что стал свидетелем моей слабости и даже не попытался отвести глаза. Тем, что не смутился задать этот вопрос. В таких случаях люди не пытаются узнавать подробности, а деликатно переводят тему. Никто не любит копаться в чужой боли.

— Выкидыша не было. Ребёнок умер внутри меня на двенадцатой неделе.

Ледяная волна воспоминаний окатывает с головы до ног. Кабинет УЗИ, холодный свет плафона надо мной и сочувственный взгляд врача, сообщающего, что у моего ребёнка не прослушивается сердцебиение. Если как следует напрячь слух, то всё ещё можно услышать эхо разбивающихся надежд.

— И как ты с этим справилась?

Сопляк своего добился: по щекам стекают первые слёзы. Я салютую ему пустым бокалом и саркастично улыбаюсь.

— До нашего разговора думала, что справилась на отлично.

— Это нормально, что тебе до сих пор больно, — предельно серьёзно заявляет Матвей. Будто он не тот, с кем я изменяю своему мужу, а мой чёртов психолог. — У моей матери случился выкидыш, когда мне было четырнадцать. После этого она начала пить.

— Надеюсь, это не намёк на то, что мне нужно притормозить с вином, — пытаюсь ехидничать я.

— Это я к тому, что тебе нечего стыдиться. И что ты действительно справляешься на отлично.

— Спасибо.

Я знаю, что нужно перевести тему, потому что использовать молодого парня как колодец для слива своих проблем неправильно. Но портал в прошлое уже открылся и не готов так запросто захлопнуться. Я ещё никому не выговаривала всё до конца. Ни одна живая душа не знакома со всеми моими страхами. Ни Роман, ни именитые врачи-репродуктологи, ни моя мама, ни психотерапевт. Матвей сам виноват. Для чего он продолжает так выжидающе на меня смотреть?

— У меня не получалось забеременеть очень долго. Не созревали яйцеклетки, а без них даже искусственное оплодотворение невозможно. Со временем я стала чувствовать себя жутко виноватой, потому что Роман, конечно, хотел детей. Все его деньги, оплачивающие лучших врачей, ничего не могли сделать, потому что женщина, на которой он женился, оказалась дефектной. Он мог выбрать кого угодно, а выбрал бесплодную.

Нахмурившись, Матвей приподнимается на локтях.

— Ты сейчас полную херню говоришь, Стелла. Ты разве корова, которую покупают ради молока?

— Знаю-знаю. Женщина — это прежде всего человек, личность и бла-бла-бла. Знал бы ты, как сложно чувствовать себя полноценной, когда все вокруг обзаводятся детьми, а ты не можешь. Когда каждый новый день рождения отдаляет тебя от того, чтобы стать матерью. Когда кажется, что собственный муж злится на тебя за невозможность стать отцом, а его родители ненавидят — за невозможность увидеть внуков.

— Плевать на них, — убеждённо произносит Матвей. — Не взваливай на себя вину за ожидания других. Ты — это самое главное. А если твой муж не был готов жениться на тебе при условии, что ты по каким-то причинам не сможешь иметь детей — значит он тебя недостоин.

Ком, застрявший в груди, достигает максимального размера и потом вдруг резко рассыпается, лишая меня опоры. Всхлипнув, я закрываю лицо руками.

— Когда узнала, что беременна, я была такой счастливой… Думала, что наконец смогла и стала нормальной. Так мечтала о девочке… Каждую ночь перед сном мечтала, как буду завязывать ей бантики… Гулять за руку…

«Дура! — кричит внутренний голос. — Какого чёрта ты делаешь? Остановись. Ему всё это не нужно. Стыдно же. Стыдно».

— Тише. — Горячая кожа Матвея соприкасается с моей грудью, руки, обнявшие меня, тянут вперёд, к нему. — У тебя ещё обязательно будут дети. Ты такая красивая, сильная и совсем ещё молодая. Ты будешь офигенной матерью. Просто поверь мне, ладно? Я же гений прогнозов.

Уткнувшись лбом ему в плечо, я продолжаю выплакивать всё, что накопила. В груди становится чище, светлее. Сейчас я так ему благодарна, что в моём лексиконе едва ли есть слова, способные достоверно это выразить. За то, что не принизил мою боль и не заклеймил её слабостью, за то, что стал первым, кто захотел всё это выслушать, и за то, что не назвал моих будущих детей нашими общими.

31

Матвей

— У тебя еда в холодильнике есть? Питаешься нормально? Ты уж голодом себя не мори и что попало не ешь, а то остаток жизни будешь с гастритом мучиться, как Веня.

Я успокаиваю мать, говоря, что на работе есть отличное кафе, и скидываю фотографию своего завтрака. Не знаю, действительно ли она волнуется за мой желудок либо же это говорит совесть, пытающаяся наверстать просранные годы родительства. Немного нелепо слышать от матери строгое «не ешь что попало», когда большую часть детства выживал на быстрорастворимой лапше. Уж если у меня и обнаружится гастрит, то лишь «благодаря» её пьянству.

Все эти мысли бесцветной массой проносятся в голове, не вызывая ни злости, ни раздражения. Хотя было время, я злился на мать. В семнадцать жутко не хотелось отличаться от одноклассников, строивших планы на жизнь, поступавших в вузы, сдававших на права и обзаводившихся тачками, в то время как мне приходилось по несколько раз в день сбегать с работы, чтобы проверить, не захлебнулась ли она в собственной блевотине.

Лишь в девятнадцать я наконец смог нормально вздохнуть. Во время двухнедельной реабилитации мать познакомилась с мужчиной, который, к счастью, имел куда менее продолжительную зависимость от бутылки. Они стали встречаться, а через месяц переехали в Воронеж, последовав совету психотерапевта сменить город, пристрастивший их к алкоголизму. Нашу квартиру было решено продать, чтобы новоиспечённая пара смогла обзавестись там жильём. Мне досталась треть от вырученной суммы, которую мать клятвенно обещала превратить в половину, когда они с Вениамином встанут на ноги. Но я ни на что не рассчитываю. Три года назад у них родился ребёнок, так что им деньги нужнее. Мать не пьёт, недавно вышла на работу и кажется вполне счастливой. Это главное.

Иногда я задаюсь вопросом, почему она не предложила поехать с ней. Я бы отказался, но всё же… Недавно пришёл к выводу, что для матери я, как и Москва, — прошлое, которое нужно было отсечь, чтобы двигаться вперёд. Стало легче.

— Когда нас навестишь, Матвей? Давно не был. Может, в выходные?

— В эти выходные точно нет. Попробую на следующих.

— У тебя планы?

Перед глазами встаёт образ Стеллы, расхаживающей по кухне в моей футболке. Её муж улетает в Данию в эту пятницу и пробудет там до конца недели. Я не могу упустить возможность провести это время с ней.

— Да, есть немного.

— С девушкой?

Мать придаёт тону игривости, словно мы с ней друзья, которые привыкли делиться личным. Получается неестественно, но осекать её я не пытаюсь. Она ведь старается.

— Да, с ней.

— Я так рада за тебя! — восторженно взрывается трубка. — Когда привезёшь её к нам? Как зовут?

— Её зовут Стелла. Привезти не обещаю.

Даже представлять не хочу, какое лицо будет у Стеллы, предложи я поехать к моим родителям в Воронеж. А если бы она узнала, что я назвал её своей девушкой при матери, заскрипела бы зубами. Но я сказал, как есть. Впервые в жизни, не считая непродолжительного романа в школе, я вступил в осознанные отношения с женщиной. Даже если она замужем — для меня это ровным счётом ничего не меняет. То, что я не могу ни на кого смотреть с тех пор, как она появилась в моей жизни, многое значит.

— Мам, мне на работу пора. Грише и Вениамину привет.

— Передам. У тебя платёж по аренде когда? Не задерживаешь?

— Не задерживаю, — терпеливо отвечаю я, в очередной раз решив умолчать о переезде в новую квартиру. — Хорошего дня.

Повесив трубку, я быстро доедаю остывший омлет, запиваю его большим глотком кофе и иду одеваться. Всю последнюю неделю я прихожу в офис минимум за полчаса до начала рабочего дня. Это выходит само собой. Невозможно ни минуту задерживаться дома, зная, что скоро увижу её. 

* * *

— Ты очень занят? — голос Стеллы врывается в мой кабинет одновременно с тем, как распахивается дверь. Она выглядит красивой и взволнованной, в руках зажата пачка листов.

Я не могу не улыбаться. Пришла ко мне сама.

— Для тебя время найдётся.

Я смотрю, как она приближается к столу и давлю в себе порыв выдвинуть для неё кресло, чтобы невзначай коснуться её плеча и вдохнуть запах волос. Негласное правило: в рабочее время вести себя корректно. Стелла ничего по этому поводу не говорила — это решение я принял сам. Такова моя стратегия по осуществлению плана сделать её своей. Рядом со мной она должна чувствовать себя в безопасности и не воспринимать меня как свихнувшегося отморозка, не способного держать себя в руках. Даже если я таковым и являюсь.