— У меня ситуации нет. Она есть у тебя. И я каждый день жду, когда она перестанет быть для тебя комфортной.

— Тогда, может быть, стоит всё прекратить?

Зажмурившись, я вешаю трубку. Не хочу выглядеть огрызающимся малолеткой, на эмоциях орущим «А давай, плевать!». Потому что не уверен, что смогу от неё отказаться, даже если ничего не изменится. Слишком сильна моя зависимость. Но сказать так, конечно, очень хотелось. Хотя бы для того, чтобы получить знак, что ей не всё равно.

35

Стелла

— Ты сегодня со мной поедешь или сама? — буркает Роман, пока, не поднимая глаз, затягивает узел на галстуке.

Я наношу последний мазок помады и, быстро оглядев отражение в зеркале, закрываю косметичку. Из-за недосыпа пришлось добавить немного румян, иначе кожа выглядела бы белой как мел.

— Сама. Тебя на ужин ждать?

— Посмотрим. Может быть, с Серпуховым сегодня увижусь. — С этими словами Роман выходит из спальни, оставляя меня одну.

Уже не в первый раз я думаю, что, возможно, зря извожу себя угрызениями совести по поводу измены. Пару раз я отказала Роману в сексе, после чего он вообще перестал претендовать на близость. Мы стали похожи на соседей, которые по невыясненным причинам делят одну постель. «Доброе утро», «Сделать тебе кофе?», «Во сколько будешь дома?», «Не знаешь, где лежит обезболивающее?» — наша семейная жизнь превратилась в обмен вот такими формальными фразами. Может быть, Роман давно обо всём догадывается и ему на это плевать? Потому что с недавнего времени от мысли, что у него есть любовница, я не испытываю ровным счётом ничего. Может быть, у нас негласный… как это называется? Открытый брак? Роман всё понимает, но не видит смысла ничего менять, а я… У меня есть любовник, и я просто плыву по течению.

После вчерашнего звонка Матвея все страхи, жившие во мне, но до этого момента прятавшиеся по углам, встретили меня лицом к лицу. Господи, я ведь далеко не тупорылая бессовестная тёлка, которой нравится прятать голову в песок и обманывать всех вокруг. Я всё прекрасно понимаю: как ему неприятно видеть нас с Романом вместе и думать о том, чем мы можем заниматься дома. Едва ли в двадцать три можно достичь того уровня цинизма, когда на это становится наплевать. Но когда Матвей предложил пойти в кино, я испугалась настолько, что готова была купить билет на самолёт и спрятаться в первой же попавшейся стране. Кино. Обычный поход в кинотеатр. Я вдруг ясно представила, как мы идём к кассам на глазах у десятков людей. Матвей, конечно, распускает руки, пытаясь меня приобнять. Разве сможет он просто держать их в карманах? И пугает меня отнюдь не разоблачение измены, а то, что подумают эти самые люди, глядя на нас. Догадаться несложно. Кто эти двое друг другу? Что этот молодой парень делает рядом с женщиной лет на десять его старше, которая явно ему не подходит? В своих классических костюмах и платьях на фоне джинсов и толстовок Матвея я выгляжу как его преподавательница. Ну или та, кто за деньги трахает симпатичного мальчика.

Когда мы находимся в стенах его квартиры, спрятанные от всего мира, я чувствую себя в относительной безопасности. Но если этих стен не станет, не уверена, что смогу противостоять любопытным осуждающим взглядам. Общество почти привыкло, что пузатый возрастной толстосум может появиться на публике с прекрасной молоденькой феей, но едва ли это работает в ситуации с женщинами.

Я сажусь в машину, но тронуться с места могу не сразу. Всё представляю лицо Матвея, когда мы увидимся. Вчера я обидела его. Когда мне по-настоящему страшно, я стараюсь укусить первой. Моя защита — всегда нападение. Сука во всех смыслах.

Рассматриваю ли я возможность закончить всё между нами? Не знаю. Рано или поздно придётся решать. Перед сном целый час пыталась представить, что будет, если я найду в себе силы отказаться от наших свиданий. Паника, пронзительное нытьё в сердце и глухая апатия — вот что я ощутила в первые же секунды. Померкший солнечный свет, одиночество, тоска. Рядом с Матвеем мне слишком комфортно и тепло. Господи, ну почему он не может быть чуточку постарше? Хотя бы двадцать восемь или двадцать девять. Насколько реальнее стало бы то, что происходит между нами.

В самое ближайшее время мне нужно родить. Но это ведь совсем не проблема Матвея. Разве в двадцать три хочется заниматься пелёнками или терпеть мои истерики всякий раз, когда тест будет отрицательным? Он и понятия не имеет, какой ворох проблем могут принести ему отношения со мной.

От такого потока мыслей начинает болеть голова. «Хватит», — шикаю я на себя и завожу, наконец, двигатель. Может быть, и хорошо, что Матвей бросил трубку. Может быть, он всё-таки понял, что такая, как я, ему не нужна.

Я встречаю его сразу, как открываются двери лифта. Матвей выходит из кухни в компании айтишника. В руках держит кружку с кофе. Даже удивительно, что в офисе есть человек, который пьёт кофе больше меня.

Я теряюсь. Оказывается, я понятия не имею, как себя вести после вчерашнего разговора. Здороваюсь с Ириной, Матвею и Лешкевичу просто киваю.

Он окидывает меня нечитаемым взглядом, безлико роняет «Здравствуй» и продолжает свой путь по коридору. Значит, брошенная трубка отыгрывает и сегодня. Это же отлично. Я сама слишком труслива, чтобы принять решение, так почему бы не перепоручить его тому, кто сильнее, лучше и смелее меня? Давай, малыш, вперёд. Разруби этот гордиев узел. Пошли меня к чёрту, наконец, раз уж у меня не хватает смелости добровольно выключить свет.

Не рассчитав усилий, громко хлопаю дверью в свой кабинет и тут же жмурюсь. В кого я превратилась? Нелогичная, лживая, неуверенная в себе истеричка. Пора включить наконец профессионала: взять себя в руки и сесть работать.

После обеда выбранная мной стратегия не встречаться с Матвеем даёт сбой. Мне необходимы пояснения по той раскладке, которую он прислал, причём необходимы срочно.

— Ты занят? — с подчёркнутой вежливостью спрашиваю я по телефону. — Сможешь ко мне зайти в ближайшее время?

Стук раздаётся через десять минут, дверь открывается. Возле лифта мне не показалось. Матвей обижен на меня. Ну или действительно принял решение.

— Заходи, присаживайся, — указываю я на кресло рядом со своим столом, как будто Матвей оказался в моём кабинете впервые. — Я тебя не сильно отвлекла?

Снова хочется зажмуриться, на этот раз от стыда. Нужно не забыть приплюсовать к нелогичной, лживой, неуверенной в себе истеричке сочный эпитет «дура». Отвлекла-не отвлекла. К чему заискивать? У нас обоих есть рабочие обязанности.

Вопрос Матвей оставляет без внимания и молча присаживается. Я же, напротив, встаю, забираю из принтера распечатанные листы и кладу их перед ним.

— Есть спорные моменты, поэтому решила уточнить. Цифры в билетной кассе указаны за месяц или за квартал?

— За квартал, — всё тем же безликим тоном поясняет он, мельком посмотрев на файл. — Цифру за месяц я не стал выводить, потому что на первом этапе она неинформативна.

Просто удивительно, насколько Матвей другой. Потухший, строгий, отстранённый. И вроде всё в нём настолько знакомо: непокорный завиток у виска, задумчивый излом бровей и белёсый ободок губ, делающий их особенно выразительными. Но вчера это будто был один человек, тёплый и понятный, а сегодня незнакомец, закрытый и далёкий. Внутри тянет и дёргает. Солнечный свет угрожающе начинает меркнуть.

— Что ещё? — спрашивает Матвей, мимоходом цепляя меня взглядом. Полки с книгами для него сейчас куда интереснее.

— Второй лист. Пятая колонка, — говорю я, не в силах перестать разглядывать его ладони, покоящиеся на столе.

Я фанат его рук. В них всё как нужно. Кисть крупная, широкая, пальцы прямые, сильные. Это руки мужчины, а не мальчишки. Ногти тоже правильной формы, а не смешные деформированные огрызки.

Матвей подробно поясняет содержимое пятой колонки, и вопросов к нему больше не остаётся. Мы встаём одновременно. Я выхожу из-за стола, чтобы запереть за ним дверь.

— Больше вопросов ко мне нет? — Его глаза впервые за этот день по-настоящему задерживаются на моём лице. Просят, требуют, умоляют.

Да скажи ты ему что-нибудь! Знаешь же, что обидела, что ему тяжело. Не зря же смотрит так, будто пытается залезть тебе под кожу. Но в горло снова будто песка насыпали. Не могу, не могу.

— Да, это всё. Спасибо тебе за разъяснения.

Его взгляд меняется в ту же секунду: из пытливого и ждущего становится пустым и равнодушным. Кивнув, Матвей разворачивается. Я чувствую себя так, будто меня связали по рукам и ногам. Хочется бежать за ним, но мешают невидимые верёвки. Я открываю и раскрываю рот, покачиваюсь на каблуках, пытаясь освободиться от них.

Удаётся не сразу, но всё-таки удаётся. Срываюсь с места и в два шага оказываюсь рядом с ним.

— Извини… — Я обхватываю его со спины, прижимаюсь щекой к лопатке, спрятанной под рубашкой. — Я не хотела тебя обижать. Это всё не о тебе… Обо мне.

Матвей застывает. Я ощущаю, как напрягается его тело, как каменеют мышцы. Слова, произносимые им, надломленным эхом отдаются в пальцах:

— Дело не в кино. Мне невыносимо знать, что ты спишь с ним в одной кровати. Невыносима мысль о вашем сексе. Даже то, что вы пьёте по утрам кофе на одной кухне и смотрите друг другу в глаза, сводит меня с ума. У меня никого нет, кроме тебя. Всё своё свободное время я думаю о тебе. Ты хотя бы представляешь, каково это — боготворить тебя и довольствоваться при этом второй ролью?

— Прости, — шепчу, прикрывая глаза. Тепло сочится мне под кожу, растворяя холод, накопленный за день. — У нас с мужем нет секса, если тебе станет от этого легче.

Матвей молчит, просто глубоко дышит. Мой рот распахивается, выталкивая наружу облегчённый выдох, когда его ладонь накрывает мои руки и сжимает. Солнце снова сияет надо мной, наполняя лёгкие и тело светом. Он, оказывается, так сильно нужен мне рядом. Так сильно. Господи, и что же с этим делать?