— Думаю, хватит с него, Роман Анатольевич, — доносится откуда-то из отдаления голос кабана. Имя-то у него какое. Саша. Безобидное. Саня, Санёк. А вон какой продажный мудила оказался.

Слышится гул шагов, эхо которых мучительно лупит по вискам, и потом перед моими глазами появляются носы отпидоренных чёрных ботинок.

— Теперь понял, пиздюк, как жизнь устроена? — Судя по надвигающейся тени, Родинский опускается на корточки. — Скажи ещё спасибо, что я тебе яйца не отрезал.

Если бы я мог говорить, то обязательно сказал бы ему, что у него кишка тонка даже посмотреть, как меня его наёмник избивает, а не то что отрезать мне яйца. Наверное, хорошо, что боль настолько сильна. Она глушит унижение.

— Только сунься к ней. Живым тебя не оставлю, и ни один мент даже дела не заведёт. Тебя просто не найдут, понял?

Я шевелю пальцами на руке. Двигаются. Отлично. Вытаскиваю средний и прижимаю его к полу. Надеюсь, увидит.

— Всё ещё весело тебе, щенок? — разъяренно рявкает Родинский, и дышать вдруг становится невозможно: он наступил мне на шею ботинком. — Одно моё слово, и ты овощем на всю жизнь сделаешься. Кому ты нужен будешь после этого, вундеркинд херов? Думаешь, Стелле? Она первая от тебя ноги сделает, когда ты будешь в психушке слюни пускать. Хочешь так?

Я жмурюсь от нарастающего давления в черепе и молчу. Это только в кино всё выглядит круто. Когда обездвиженный герой собирается с силами и на финальных секундах даёт злодеям по соплям. А на деле ни хера. Лежишь на полу, корчась от боли, и думаешь: «Только не проломите мне башку». Потому что овощем я не только Стелле, но и себе не нужен. Сука, только не трогайте голову.

— То-то же, — самодовольно хмыкает Родинский в ответ на моё молчание и убирает ногу с шеи.

Я жадно хватаю воздух и ртом, и носом. Кислород никогда не был настолько желанным.

Он пытается сказать мне что-то ещё. Наверняка сыплет угрозами, но я его не слушаю. Никого и никогда я не ненавидел так, как ненавижу его в эту секунду. Если бы я мог встать, то обязательно попытался бы его убить. Потому что унижению всё-таки удалось заглушить рёв боли.

— А с ним что? — приглушённо бормочет гэбээровец.

— Пусть сам выбирается. Урок он усвоил.

38

Стелла

Я не до конца понимаю, удалось ли мне уснуть этой ночью. Скорее это был баланс между реальностью и забытьём, в котором нервы даже на секунду не получили расслабления. Мой мозг слишком запрограммирован на то, чтобы в любой момент я могла вскочить и помчаться туда, где предположительно находится Матвей.

Тело липкое от пота, и в глаза будто насыпали стеклянной крошки. Я стягиваю с себя плед, заботливо наброшенный мамой, и опускаю ноги на пол. Часы показывают начало шестого. Проверяю телефон и ощущаю, как безысходность и паника наваливаются на меня с новой силой. Ничего. От Матвея нет никаких известий.

Я снова набираю его номер — наверное, в пятидесятый раз — и в ответ слышу всё тот же неживой голос, сообщающий, что абонент недоступен. Зажмурившись, беззвучно сцеживаю задавленную истерику. Где он? Как мне жить, если по моей вине с ним что-нибудь случится? Что делать сейчас? Звонить в полицию? И что мне им сказать? Что мой знакомый не выходит на связь… сколько? Восемь или девять часов? Они даже слушать меня станут.

Я просидела в машине возле его подъезда до часу ночи, и ничего. Роман продолжал сбрасывать мои звонки. Что делать? Поехать домой и вытрясти из него информацию о том, что он сделал с Матвеем?

Стараясь двигаться бесшумно, чтобы не разбудить маму, иду умываться. Вчера было не до этого. Я даже раздеваться не стала — всё надеялась, что Матвей объявится и мне придётся срочно сорваться. Может, не стоило сюда приезжать и лучше было бы заночевать в гостинице. Вчера я плохо соображала, что делаю.

Мама, конечно, разволновалась. Я появилась у неё бледная как мел и не могла толком объяснить, что происходит. Все шесть лет нашего с Романом брака она пребывала в полной уверенности, что мы образцовая семья. Как и многие, ошибалась.

Когда я выхожу из ванной, то первое, что слышу, — это шум посуды, доносящийся из кухни. Очевидно, сон мамы не крепче моего.

— Доброе утро. — Подхожу к столу и тянусь к графину с водой. — Я тебя разбудила. Извини.

— Я привыкла рано вставать, — успокаивает мама, начиная суетливо перемещаться вдоль кухонного гарнитура. — Я чай заварила. Попьёшь? Сейчас кашу сварю. Или лучше яйца сделать?

Еда — это последнее, о чём я способна сейчас думать. Чай… Чай можно, да. А потом я поеду. Куда? Скорее всего, снова к дому Матвея.

— Только чай, мам. Спасибо.

Мама ставит передо мной чашку и молочник и осторожно придвигает вазочку с печеньем. Смотрит с тревогой. Хочет расспросить, но боится. Или не знает, как начать.

— Я буду разводиться, мам, — говорю я, прижимая подрагивающие пальцы к горячему фарфору. Сил и желания врать не осталось. Слишком тяжела расплата.

Лицо мамы искажается изумлением и неподдельным расстройством. Слово «развод» её пугает. А ещё она не ожидала.

— Я поняла, что вы поругались… Но разве… Неужели так серьёзно?

— У меня есть любовник. Роман вчера узнал.

Я делаю глоток за глотком, почти не ощущая, как горячая вода обваривает нёбо. От признания стало чуточку легче. Самую малость. Эффект освобождения от пут лжи.

— Я думала, у вас всё хорошо…

Я мотаю головой, не в силах сдержать горькую усмешку.

— Нет. Не хорошо.

— Он тебя выгнал?

— Я первой попросила развод. Романа не устроили озвученные мной причины, и он решил копнуть глубже.

— А… С этим мужчиной… У тебя всё серьёзно?

— Ко мне никто так не относился, — шепчу я, чувствуя, как крупицы стеклянной крошки снова оживают под веками. — После такого сложно продолжать жить так, как жила я.

Образ Матвея становится почти осязаемым, не давая возможности и дальше сидеть и спокойно разглагольствовать о вещах, имеющих куда меньшую ценность, чем он. Я отодвигаю стул.

— Мам, я поеду. Мне нужно, ладно? Спасибо за всё. Я позвоню. — Последние слова я договариваю уже по пути в прихожую.

Сначала к Матвею домой. Если его там не будет — поеду к Роме. Другого плана у меня нет. Надеюсь, появится, если оба этих варианта не принесут ожидаемых результатов.

На выезде из двора меня вдруг посещает легкомысленная идея, что я, возможно, зря волнуюсь. Что Роман со своими угрозами был несерьёзен, а Матвей просто загулял с друзьями. Ему ведь всего двадцать три. Да и шесть лет — немаленький срок, чтобы совершенно не знать того, с кем каждый день засыпала в одной кровати. Роман сноб, холодный, закрытый, самоуверенный, но он не исчадие ада. Месть — это слишком для него, тем более месть с нанесением физического ущерба. Муж — жуткий чистоплюй… Я однажды попросила его помочь разделать рыбу, и он сморщился, будто ему унитазы чистить предложили.

Так я уговариваю себя в течение нескольких минут, но голос в голове продолжает тихо, настойчиво шептать: «Не бывает таких совпадений».

Когда телефон разражается громкой трелью, я вздрагиваю и бью по тормозам. На экране горит незнакомый номер. Таким ранним утром больше некому звонить. Это точно как-то связано с Матвеем.

— Слушаю.

— Э-эм. Привет… — немного растерянно говорит незнакомый мужской голос. — Меня зовут Денис, я друг Матвея.

— Говори… — сиплю я, трясущейся рукой убирая за ухо упавшую прядь. — Где он?

— Мы в больнице. Он попросил тебе позвонить, потому что… Ты адрес запишешь или как?

— Говори, — повторяю я, морщась от мучительного покалывания в глазах. Кажется, приложи пальцы к векам, и они окрасятся в красный.

Парень диктует мне местоположение, после чего я отключаюсь. Стук сердца нарастает пропорционально ползущей вверх стрелке спидометра, кружится голова. Конечно, это не совпадение. Это сделал Роман. 

* * *

Больница находится в Коломне. Длинные коридоры, залитые ледяным голубоватым светом, и запах хлорки, смешанный с антисептиком, заставляют меня за секунду продрогнуть до костей.

— Данилов Матвей, — говорю я девушке-санитарке, сидящей за стойкой поста. — Четыреста двадцать седьмая палата где?

— Прямо по коридору, после двери в туалет, — вежливо отвечает она, чем вызывает во мне притупленный прилив благодарности. В государственных учреждениях не принято деликатничать.

За несколько секунд преодолев десятки метров, я залетаю в нужную палату, совершенно забыв, что, возможно, стоило постучаться. Мой взгляд падает на койку, где лежит мужчина лет пятидесяти с перевязанной головой, и лишь потом находит Матвея. Ком в солнечном сплетении достигает гигантских размеров, перекрывая дыхание. Его лоб и челюсть перевязаны бинтами, оливковая кожа приобрела пыльный оттенок, а на губе темнеет ссадина.

Я перестаю чувствовать ноги, пока приближаюсь к кровати. Рядом с Матвеем на стуле сидит незнакомый парень — очевидно, тот самый Денис, который мне звонил. На него я смотреть пока не могу. Вина и отчаяние разъедают изнутри, прожигая грудь до уродливой чёрной дырки. Это всё из-за меня. Из-за моей трусости и слабохарактерности Матвей здесь оказался.

— Привет. — Я осторожно опускаюсь на корточки и глажу его запястье.

Матвей издаёт короткий глухой звук и слегка приподнимает ладонь в знак ответного приветствия.

Тогда я и понимаю, что эта повязка на его челюсти не просто так. У него вывих… или перелом.

— У него нижняя челюсть сломана, — подтверждает парень. — Шину поставили. Ещё сотрясение… И два ребра треснули. Ушиб почки, но это, говорят, вроде не так серьёзно.

Немеют пальцы, и мне приходится сжать их в кулак. Задушенная истерика переходит в тошноту. Я не могу объять услышанное. Сложить две части пазла воедино. Эти жуткие травмы и то, что к ним имеет отношение человек, с которым я собиралась растить общих детей.