В прихожую почти бегу, сражаясь с сумасшедшим круговоротом мыслей. Нельзя верить, что это он. Потому что, если это ошибка, в моём состоянии она станет равносильной концу света. Я слишком измучена необходимостью держать лицо. У меня тоже есть предел, и нужно себя защищать.

Но любые увещевания оказываются бесполезны. Когда я проворачиваю замок и тяну ручку, каждая моя клетка насквозь пропитана надеждой, что за дверью будет стоять он. Возраст совсем не имеет власти над эмоциями. Мне тридцать шесть, но сейчас я чувствую себя на наивные трепетные двадцать.

Распахиваю дверь и молча отступаю. Кровь отливает от конечностей и потоком устремляется к голове. Штормит.

Матвей не спрашивая перешагивает порог, бесконтактно оттесняя меня назад. Горло сохнет, а в глазах, напротив, становится влажно. Мне нужна опора. Хочется на что-нибудь опереться.

Его лицо покрыто багровыми пятнами, зрачки расширены. Я видела его таким однажды. Тогда он был в ярости.

— Довольна собой? — гневно рявкает Матвей, впиваясь в меня почерневшими глазами. Его рубашка расстёгнута почти наполовину, пиджак куда-то исчез. Он тяжело дышит, будто поднимался ко мне пешком, проигнорировав лифт. Сейчас он выглядит так, словно хочет меня убить.

— Довольна чем, Матвей? — тихо спрашиваю я, запечатывая набежавшие слёзы под веками. Агрессия, как и всегда, меня отрезвляет.

— Всем этим. — Его рука взметается вверх и рассекает воздух. — Ты ведь так здорово всё устроила! Всех осчастливила, грёбаная мать Тереза.

Я сбита с толку, но его хлёсткая грубость не задевает и не ранит. Достоинство, самоконтроль — их во мне нет. Всё потеряло значимость, померкло в его присутствии. Потому что достоинство и самоконтроль со мной постоянно, а Матвей — нет. Зато есть другое: теплеющая кровь, размножающийся адреналин и бешеная пульсация в груди. Там бьются ожившие чувства.

— Я думала, у тебя всё хорошо.

— У меня? — переспрашивает он, изумлённо сводя брови к переносице. — А что в твоём понимании «хорошо», Стелла? Иметь кучу бабок, которые не знаешь, куда потратить, потому что ни хера не хочется? Впахиваться в работу, чтобы не думать, каким поганым будет завтрашний день? Что такого я должен был увидеть? Ты так много обещала мне… Что у меня будет столько всего… но у меня ни хера нет! Два года… два года, сука, я, как ебучий сбрендивший хомяк, кручу колесо, не имея ни малейшего понятия, для чего это делаю.

Я и сама не понимаю, на какой из этих обвинительных фраз из глаз начинают течь слёзы. Отсутствие самоконтроля и освобождённые из кандалов чувства не оставили мне шанса.

— Тебе же нравится работать у Голдобина, — хриплю я и тут же содрогаюсь от прокатившейся по телу волны всхлипывания.

— Нравится, да. А дальше-то что? У меня ничего больше нет. Ты всё забрала, когда уехала.

Я слышу стук шагов, но видеть его… нет, я не вижу. Я так давно не плакала. Полтора года. Нельзя всех осчастливить. Я всё сделала правильно. Что бы у нас осталось тогда? Моя вина за его разбитое будущее и мучительные попытки Матвея достать для меня звезду, стоя на перебитых коленях? Кто-то должен был подумать за всех. Любить так сильно, чтобы суметь отпустить.

— У тебя есть Вера, — выдыхаю я, хотя о той девушке в эту минуту совершенно не думаю.

Матвей стоит очень близко. Последний раз так близко он был очень давно… в другой жизни.

— Ты снова ни хера не угадала, Стелла. — Он втискивает в меня своё горячее тело, тяжело дышит. Голос звучит сбивчиво, отчаянно. — Тебе давно пора перестать пытаться.

Зубы стучат, когда он прижимается ко мне тёплыми губами, лихорадочно, почти до боли гладит мои волосы и продолжает шептать:

— Я ей ничего не обещал. Я ведь тебе говорил… Я же себя знаю… Я никому ничего не обещал, кроме тебя.

48

 Скриптонит feat. ЯAVЬ — Берегом 

Я тону. Катастрофически не хватает воздуха, и тело совершает рваные неуклюжие движения в попытке всплыть. Взмахивает руками, дёргается, трясётся, цепляясь за единственное, что способно удержать его на плаву. За Матвея. Разве я когда-то надеялась вот так, по-настоящему, что это однажды повторится? Что его кожа снова будет скользить под пальцами, источая тепло, и что мы снова будем целоваться? И что услышу вот это всё… Что, тлея от эйфории, буду продолжать плакать и дико бояться, что происходящее — просто сон. За эти два года Матвей часто снился мне. Благодаря этим снам я стала ненавидеть утро.

Так много хочется сказать, но слова сейчас — ничто. Бесцветная пыль, звук, не имеющий силы. Остаётся только надеяться, что Матвей и так поймёт. Что всё во мне для него. Непрекращающиеся слёзы, каждый сорванный вдох, каждое отчаянное касание.

Он сжимает мои щёки руками, глубоко вдыхает, будто желая высосать между нами весь воздух, целует с новой силой. Мои пальцы путают его волосы, вспоминая их густоту, трогают шею, забираются под расстёгнутую рубашку. Дело не в сексе, совсем не в сексе. Просто мне надо, потому что страшно не успеть. Каким он стал? Как сильно изменился и насколько остался прежним? Я изголодалась по каждой части его.

Слышу глухой стук сбрасываемых ботинок, чувствую его руки у себя на бёдрах. На мне джинсы… Джинсы — это плохо… Мне нужно ощущать его голой кожей. Матвей заматерел. Грудь стала рельефнее и шире, плечи крупнее. Но запах по-прежнему не изменился. Он пахнет светом.

— Ты какая красивая… Даже не представляешь… Как можно быть такой?

А я не представляю, как можно быть таким, как он. Правда не представляю. Мне жаль каждую женщину, на чьём пути он повстречался, потому что его невозможно забыть. Необыкновенный. Искренний. Потрясающий.

Слёзы всё продолжают течь. Если я не плакала полтора года, это не значит, что их не было. Они копились и наконец увидели свет. Я по-прежнему не умею говорить так, как Матвей: отчаянно и бесхитростно сыпать комплиментами. Но губы сами шевелятся, выталкивая наружу торопливую бессвязность:

— У меня никого… Никого… Совсем никого.

Совсем. Два года я никого к себе не подпускала, даже когда принимала решение пробовать. Потому что привыкший к солнцу не согласится на безжизненный свет ламп. Потому что Матвей показал мне так много, отдал столько тепла, что не сравнивать было невозможно. Невыносимо сидеть напротив другого мужчины и знать, что с ним точно не будет так. Матвей тоже всё у меня забрал. В Питер я приехала выпотрошенной оболочкой.

Моё плечо задевает угол стены, его ладонь сдавливает живот и, спустившись, дёргает пуговицу на джинсах. Рубашка Матвея расстёгнута мной до конца, и теперь я отчаянно сражаюсь за его брюки. Приходится прекратить, когда он тянет вверх мой свитер. Кадры будущего щёлкают перед глазами: его голое тело на мне, губы целуют губы. «Скорее, скорее», — требовательно ноет внутри. Это говорит не возбуждение, это совсем другое. Жаром полыхают кожа и кровь, его близостью наэлектризована каждая клетка. Описать мою бурю словами — это будет плоско, банально. В ней столько оттенков и цветов, и каждый максимально сочный.

Приходится открыть глаза, потому что Матвей перестаёт меня целовать. Его грудь ходит ходуном, расширенные зрачки зафиксированы на моей шее.

Я не сразу осознаю, что стало объектом его внимания. Понимаю, когда пальцы, задев ключицу, оттягивают цепочку. Я так свыклась с этой вещью, что стала забывать.

— Ты носила? — глухо и растерянно спрашивает он. Его взгляд быстро перебегает с моего лица на обручальное кольцо, будто Матвей действительно не верит в увиденное.

Я носила не снимая. Это кольцо, вручённое мне с таким отчаянием и безысходностью, стало моим талисманом. Оно заключило в себе часть его света и, когда становилось особенно холодно, согревало меня. Самая ценная вещь в моей жизни, на которую лучший человек в этом мире потратил всё, что имел.

— Выходит, ты тоже не всегда угадываешь, — пытаюсь улыбнуться я, усилием воли удерживая в горле истеричное бульканье.

Грудную клетку больно сдавливает от того, как сильно Матвей меня к себе прижимает, дыхание обрывается от отчаянного поцелуя. Мы зашли на новый круг. Я только что открыла дверь, а Матвей только что вошёл, и у нас есть всего несколько секунд, чтобы залатать пробел в два года.

— Я тебя люблю… Я очень сильно тебя люблю… Думал, сдохну, когда ты в машину садилась.

В лёгких так много воздуха, что нужные слова проваливаются, не сразу выбираясь наружу. Но я помню, знаю, что говорить надо прямо здесь и сейчас, потому что жизнь в любую минуту может тебя сломать и второго шанса не представится.

— Я тебя люблю. Ты самое… А у меня никого… никого…

Спальня со слабым запахом жасмина, каким-то образом не выветрившимся за два года моего отсутствия, под спиной с хрустом пружинит кровать.

Красиво не получается. Я стаскиваю с Матвея брюки, от нетерпения оставляя царапины на пояснице и ягодицах, он грубыми рывками стягивает с меня джинсы. В этот момент я их проклинаю. Они застревают на коленях, цепляются за щиколотки. А нам обоим нужно быстрее. Жизненно необходимо.

Заледеневшая корка внутри окончательно трескается, когда меня придавливает его тело. Столько тепла и столько запаха. Именно в этот момент нытьё в груди пропадает, освобождая место для яркой вспышки счастья, которая в следующий момент приобретает новый оттенок. Распахнув глаза, я принимаю отчаянный толчок внутри себя. Опять слёзы. Мы снова занимаемся сексом.

Ни у одного из нас нет сил и ресурса замедлиться. Есть ускоряющийся скрип кровати, мои вскрики и всхлипывания, его срывающееся дыхание, испарина между телами и отчаянный поцелуй. Оно того стоило. Вот так запросто всего несколько минут компенсировали мне два года одиночества. Их больше нет. Нет боли, тяжести воспоминаний, назойливости ненавистного «А если?», нет сожаления. Я обнимаю шею Матвея крепче. Страшно отпускать.