От многозначительности бабушкиного тона меня даже пробирает морозом по коже. Секунду смотрю в сторону, не решаясь взглянуть ей в глаза, а потом ударяю себя рукой по лбу и неожиданно довольным голосом восклицаю:


Я так и знал… так и знал, что Мелисса мне кого-то напоминает… И теперь я знаю, кого! Тебя, ба. Да вы же с ней одного поля ягоды…


Это был комплимент или оскорбление? — улыбается мне фрау Ридель. — Я что-то не совсем поняла.


Качаю головой из стороны в сторону, словно отгоняя внезапно нахлынувшее наваждение.


Ба, ты самый здравомыслящий человек из всех, кого я знаю, — говорю ей при этом. — Как ты считаешь, со мной все в порядке или у меня крыша поехала? Я всю эту неделю живу, словно в тумане, и что самое странное — мне это нравится, — смотрю во всепонимающие глаза своей бабушки и добавляю: — Я даже помогал сегодня маме с готовкой… и это было весело. Мне никогда прежде и в голову не приходило заинтересоваться чем-то подобным. Сам не знаю, что со мной… Морок какой-то.


Может расскажешь мне все поподробнее, — просит бабушка, похлопывая меня по беспокойной руке.


Расскажу, — отвечаю с энтузиазмом. — Только я обещал Ёнасу мороженое, а у вас в кафетерии, боюсь, выбор не велик…


Старушка тут же подхватывается со своего кресла и бодрым голосом неутомимого генерала произносит:


Так что же мы тогда здесь сидим? Скорее же едем искать лучшее мороженое в городе. Ёнас, давай руку! — И наше пестрое трио незамедлительно направляется на поиски молочного лакомства.

Глава 12.

Мелиссу я нахожу сидящей на бордюре около большого раскидистого клена, который в темноте походит на огромного великана из детских сказок, раскинувшего руки для поимки маленькой, скрюченной фигурки прямо под его корнями.


В свете уличного фонаря девочка кажется особенно крошечной и несчастной, прямо андерсоновская девочка со спичками, почему-то думается мне. Я подхожу и касаюсь ее плеча…


— Мелисса, это я, Марк.


Она вскидывает голову, и я вижу ее скуксившееся и зареванное лицо, по которому черными «реками» разлилась потекшая подводка для глаз. Я никогда не мог понять, зачем девушки используют столько косметики!


Я боялась, что ты меня тоже бросил, — говорит она осипшим от долгого плача голосом.


Я же сказал, что приеду, — подтягиваю джинсы и присаживаюсь рядом с Мелиссой. Я рад, что она выглядит относительно целой и невредимой, поскольку после ее недавнего истерического звонка был готов к самому худшему. — Так что у тебя случилось? Рассказывай.


Та всхлипывает, растирая рукавом кофты непрошеные слезы, и становится еще больше похожей на вождя индейского племени, ступившего на тропу войны. На это невозможно смотреть без улыбки, и я с трудом сдерживаюсь.


Юлиан целовался с другой девчонкой, — убитым голосом признается Мелисса. — Пригласил на вечеринку меня, а целовался с другой! — потом после полуминутного молчания добавляет: — Ты был прав, мне не стоило идти на вечеринку и бросать Ёнаса одного… Это было глупо и безответственно.


Ёнас не был один, — говорю первое, что приходит мне в голову. — Я возил его знакомиться с моей бабушкой, а потом мы все вместе ели мороженое. Думаю, ему понравилось…


Мелисса поворачивает голову и какое-то время молча смотрит на меня, даже слезы, кажется, перестают бежать из ее глаз.


Ты возил брата знакомиться с твоей бабушкой? — недоверчиво переспрашивает она.


Ну да, — улыбаюсь ей так обыденно, словно в этом нет ничего особенного, — нам стало скучно сидеть одним дома да и бабушку я давно не видел. Кстати, — слегка провинившимся голосом добавляю я, — Ёнас сейчас у меня дома…


Что?! — Мелисса вскакивает и обжигает меня воинственным взглядом. — С какого, скажи, пожалуйста, перепугу, ты потащил моего брата к себе домой?.. Охренеть можно.


Может, хватить уже ругаться, — упрекаю я девочку. — К тому же ты так рыдала в трубку, что я готов был предположить самое страшное… поэтому не упрекай меня за спешку. А мальчику просто хотелось поиграть в «Майнкрафт», вот мы и заскочили ко мне домой…


Боже! — девочка прикрывает лицо рукой, словно такое ребячество ей не под силу снести. Из ее глаз снова выкатываются две огромные слезинки, и она смахивает с кончика носа огромную, соленую каплю.


Молчание между нами затягивается, и я уже не знаю, нужно ли мне в данной ситуации что-либо говорить, или лучше дать девочке выплакаться. Наконец не выдерживаю и неловко интересуюсь:


Итак, твое сердце разбито? — говорю без насмешки, абсолютно серьезно, и Мелисса отмечает это, едва взглянув на меня.


Боюсь, мое сердце разбилось еще шесть дней назад, — так же серьезно отвечает она. — В тот день вся моя жизнь перевернулась, и ни один парень не способен сделать мне еще больнее.


С этими словами она хватает с земли свой рюкзачок и идет к припаркованному у дороги автомобилю, моему автомобилю.


Ну, ты идешь, — интересуется она на ходу, — поехали заберем моего брата, а потом ты отвезешь нас домой. Пусть этот офигительно гадкий день наконец-то закончится!


Я следую за Мелиссой, и в моей голове беспрестанно крутятся слова девочки о том, что шесть дней назад вся ее жизнь перевернулась… И я с очевидной ясностью вдруг понимаю, что то же самое произошло и со мной самим!


Шесть дней назад вся моя жизнь перевернулась… И возможно ли еще вернуть все на место?


Ты живешь здесь один? — восхищенно интересуется Мелисса, когда мы паркуемся около родительской виллы в три полных этажа и жилым чердаком, который на самом деле никогда не был заселен. Она, должно быть, кажется девочки настоящим дворцом, по сравнению с ее крохотным дуплексом на Риттеркохштрассе, где сам я ощущаю едва ли не клаустрофобию.


Это дом моих родителей, — отвечаю я, глуша мотор Мерседеса.


Ты до сих пор живешь с родителями? — недоверчиво тянет девочка, и ее губы растягиваются в гримаске неодобрения.


И что в этом плохого?


Да ничего, не кипятись! — следует пожатие плечами, от которого мне вдруг хочется ударить кулаком в стену. Странно, я никогда не был агрессивным…


Посиди в машине, — хмуро кидаю Мелиссе и спешу к дому, который кажется бесстрастно-невозмутимым в расцвеченном звездами ночном полумраке. — Я сейчас принесу Ёнаса.


Отпираю дверь и проскальзываю в прихожую, ощущая себя каким-то разбойником с большой дороги, проникающим в чужой дом — эта мысль даже слегка веселит — но тут я замечаю свет с кухни, острым углом распластавшийся по паркету прямо на пути к лестнице, и я замираю, едва дыша. Неужели кто-то из родителей не спит?


Марк, это ты? — раздается голос матери, и я на секунду прикрывает глаза, собираясь с духом.


Да, мам, это я, — отзываюсь ленивым голосом, готовясь выдать очередную ложь, объясняющую мое позднее возвращение домой. Но вдруг замираю на пороге соляным столбом, так как рядом с матерью… сидит Ёнас и преспокойно держит в руках кружку с подогретым молоком. Понимаю это по белым молочным «усам», красующимся над его верхней губой…

Потом перевожу ошарашенный взгляд на свою мать, и ей даже не надо ничего спрашивать: вся фигура фрау Штальбергер — это как один большой вопросительный знак, от которого мой лоб покрывается обильной испариной… Так как там сказала Мелисса: «пусть этот офигительно гадкий день наконец-то закончится» — я отчетливо понимаю, что для меня все самое гадкое только сейчас и наступает. Делаю глубокий вдох и наконец говорю:


Вижу, ты уже познакомилась с моим маленьким другом… Привет, Ёнас, как тебе твое молоко?


Мать складывает руки на груди и выжидательно вскидывает брови:


Не хочешь объяснить мне, кто такой этот мальчик? — говорит она суровым голосом, призванным устрашить меня. — Я была очень удивлена, будучи разбуженной детским плачем, доносившимся, как выяснилось, из твоей комнаты, Марк. Что происходит, сынок? Я абсолютно растеряна.


Я стараюсь не смотреть на свою мать…


С тобой все в порядке? — обращаюсь к своему маленькому подопечному, который опасливо косится на суровую женщину в лице моей матери. Вечно игнорировать мать не получится, но я трусливо оттягиваю момент объяснения… Мальчик между тем утвердительно кивает и ставит стакан на столешницу.


Я хочу к Мелиссе, — говорит он еле слышным голосом. — Хочу домой!


Не волнуйся, малыш, — пытаюсь успокоить мальчика, опускаясь перед ним на колени, — скоро я отвезу тебя домой.


Марк, — голос матери полон недоверия и испуга, я даже спиной ощущаю этот ее пронзительный штальбергеровский взгляд. — Марк, — повторяет она, — пожалуйста, объясни мне кто этот мальчик…


Это сын женщины, попавшей в аварию, мама, — отвечаю я быстро, даже не смотря матери в лицо. Я знаю, что говорить будет сложнее, если смотреть прямо в эти ее широко распахнутые, вопрошающие глаза… — Ты, должно быть, помнишь, я тебе рассказывал.


Ты о той женщине, что впала в кому? — уточняет мать опасливо.


Да, ее зовут Ханна Вебер, и это ее ребенок. Сегодня я присматривал за ним…


Присматривал за ребенком этой женщины?! — мать прижимает обе руки к груди, как бы пытаясь унять свое удесятеренное сердцебиение. — Почему ты? Зачем? Марк… Ты должен мне все объяснить. Я хочу знать…


Решаюсь наконец взглянуть в глаза своей матери… Хочу сказать ей, что и сам не знаю, зачем это делаю, что это просто внутреннее иррациональное побуждение, которому я пока и сам не нашел объяснения, что хотел бы, чтобы оно, моя мать, просто приняла это и не смотрела на меня такими испуганно-разочарованными глазами, от которых у меня внутри все словно оледеневает, но ведь она не бабушка, она не поймет… и осознание этого особенно давит на меня сегодня.