Я не знаю, — произношу я наконец. — Я не знаю даже, кто я сам такой… что в таком случае я могу знать о любви? У меня такое чувство, словно я только что проснулся от глубокого сна… словно только сейчас я и начинаю жить по-настоящему, — на секунду отвожу взгляд в сторону, не в силах сдержать рвущиеся на волю эмоции. — Я не могу этого объяснить, Вероника, просто дай мне время, хорошо? Мне надо собраться с мыслями… Мне надо побыть одному.


По щекам девушки текут слезы и она отчаянно закусывает губы, чтобы хоть как-то унять этих непрошеных «гостей», капелью стекающих с ее подбородка.


Ты ведь знаешь, что можешь обо всем мне рассказать? — говорит она мне сквозь слезы. — Я всегда пойму тебя… Ты самый дорогой для меня человек на всем белом свете, Марк, — она протягивает руку и сжимает мою ладонь в ободряющем жесте. — Прошу тебя, не отмахивайся от нас, повинуясь сиюминутному порыву? Я столько лет люблю тебя… и ты тоже любишь меня… Ты просто запутался, я могу это понять, — новая серия всхлипов прерывает ее слова. — Только не надо… не отталкивай меня… Дай нам шанс!


Ощущаю такое жестокое стеснение в груди, что воздух, кажется, вырывается из моей груди рваными, полузадушенными всхрипами, от которых горло дерет словно наждачкой. Впервые в жизни я с ужасом понимаю что жжение и сухость в глазах есть ни что иное, как отчаянное желание дать волю эмоциям и разрыдаться, подобно Ванессе, выплескивая всю тяжесть этой минуты да и саму тяжесть всей прошедшей недели в целом. Но ведь мужчины не плачут, разве не об этом твердят нам матери с самого детства? И я в последней трусливой попытке спрятаться от самого себя, приобнимаю плачущую Веронику и тихо шепчу ей в самое ухо:


Прости меня, Ника. Не плачь… Ты права, давай дадим друг другу второй шанс!


И я острожно глажу ее по спине до тех самых пор, пока ее тяжелые всхлипы полностью не прекращаются.

Глава 14.

Почти весь воскресный день я провожу в гордом одиночестве, обозначив его днем адаптации на новом месте… На самом деле мне просто не хочется никого видеть, а встреча с отцом так вообще пугает до дрожи, но тот, к счастью, никак себя не проявляет, наверное, решил выбрать выжидательную позицию, подобно бывалому охотнику, поджидающему дичь в кустах около ее норы, а, возможно, он просто ждет, пока сыновья «блажь» пойдет на убыль и проблема рассосется сама собой. Его флегматичной натуре такое вполне свойственно…


И вот теперь я снова сижу в кабинете доктора Хоффманна и не слышу ничего нового из того, что не было бы уже сотню раз сказано прежде… Лишь один раз доктор Хоффманн удивляет меня словами о том, что пациентка Ханна Вебер за прошедшую неделю показала определенный прогресс в положительную сторону и потому он готов пойти на риск (особенно учитывая пожелания самих родственников пострадавшей) по сохранению десятинедельного плода в ее чреве.


Профессор Шнитцке, специально приглашенный из Мюнхена, неодобрительно хмурится, высказывает свое авторитетное мнение, а потом прощается со всеми с кислым видом оскорбленной добродетели.


Мелисса лучится чистой, незамутненной улыбкой полнейшего счастья, и я рад, что хоть кто-то может быть по-настоящему счастлив, даже если это счастье с горьким привкусом медицинского учреждения, в котором твоя мать спит почти смертельным сном.


Намеренно задерживаюсь в кабинете доктора Хоффманна и нерешительно мнусь, не зная, с чего же мне собственно начать. То, о чем я хочу просить доктора, созрело в моей голове не в одночасье, и весь вчерашний день я тщательно взвешивал все за и против… Я хочу этого. Так будет лучше всего… для меня.


Вы хотели о чем-то поговорить, молодой человек? — любопытствует доктор Хоффманн, и его серые глаза так и поблескивают за стеклами очков.


Припоминаю наш прошлый разговор, вернее было бы сказать: я помню о нем очень даже хорошо и потому начать этот становится еще сложнее.


Дело в том, доктор Хоффманн, — глубокий вдох, — что я хотел бы просить вас о вакансии для себя, — выдох. — Я хотел бы работать в вашей больнице, если только мне найдется здесь место.


Доктор Хоффманн какое-то время молча рассматривает меня и делает это с таким заинтересованным видом, словно он является отчаянным энтомологом, а я, Марк, то редкое насекомое, которое тот жаждет заполучить в собственную коллекцию. Чувствую даже как препротивная струйка пота медленно стекает по моей спине, еще более усугубляя напряженность собственного ожидания.


Наконец мой невольный мучитель поправляет очки и произносит:


Хотите работать в нашей больнице, молодой человек? — и снова сверлит меня своими серыми глазищами. — Чем же обусловлено это ваше желание, позвольте узнать?


Пытаюсь улыбнуться, но лицевые мышцы словно одеревенели, выдавая лишь какую-то жалкую полугримасу, за которую ему даже неловко. Но иначе не выходит…


Я только что закончил свой курс обучения и ищу место, на котором смогу применить приобретенные в процессе оного знания… Вот и все.


Доктор Хоффманн качает головой, мол, да, вполне достойное желание, и я почти успокаиваюсь… Но тот добавляет:


Марк, послушайте меня, — его голос по-отечески доброжелателен, — сегодня мне звонил доктор Фридрих Штальбергер из Зюдклиники… Знаете такого? — секундная пауза. — Он интересовался пациенткой, поступившей к нам в прошлое воскресенье с обширной гематомой головного мозга, он хотел знать, как она себя чувствует… и какие прогнозы мы делаем в связи с ее нынешним состоянием, — снова многозначительная пауза. — Есть ли у вас, молодой человек, хоть какие-то предположения касательно того, чем обусловлен подобный интерес? Признаюсь, я заинтригован.


Меня снова перекашивает, только теперь это уже естественная реакция на внутреннее раздражение, которое я не в силах сдержать. Значит, отец решил пойти окольными путями… Лучше не бывает.


Фридрих Штальбергер — мой отец, — признаюсь я, с трудом ворочая враз отяжелевшим языком.


Ясно, — тянет мой собеседник таким тоном, что сразу становится понятно — ясности подобное объяснение ему не прибавило. — Я примерно нечто подобное и предполагал…


Вскидываю на него удивленный взгляд.


Дедукция, мой друг, — отвечает на мой безмолвный вопрос доктор Хоффманн, — простая дедукция. — А потом добавляет: — Так почему же вы, позвольте поинтересоваться, ищете вакансию именно в нашей клинике, а не в той, главным врачом которой является ваш собственный отец? Уверен, он уже приготовил достойное место для вас…


Снова хочется скривиться от самого намека на слово «протекция», пусть и не высказанного вслух, но незримо присутствующего в словах собеседника. Мне всегда было неловко от самой мысли, что меня воспринимают только как доктора Штальбергера-младшего, словно я рудиментный придаток собственного отца, с которым надо считаться, несмотря на его кажущуюся никчемность.


Да, вы правы, — произношу я сухо, — для меня уже приготовлено место в Зюдклинике, но я хочу работать здесь, доктор Хоффманн. У вас есть с этим какие-то проблемы?


О, что вы, — восклицает тот с улыбкой, — никаких проблем. Проблемы, так я понимаю, у вашего отца: не думаю, что его обрадует ваше решение…


Думаю, он это переживет.


Доктор продолжает улыбаться, и этой улыбкой он напоминает мне бабушку в те самые моменты, когда она играет роль всепонимающего оракула, зрящего прямо мне в душу.


В таком случае, пришлите мне свое полное резюме, молодой человек, — говорит доктор Хоффманн, — и я посмотрю, чем смогу вам помочь.

На этом мы и расстаемся, и я с облегчением выдыхаю только за дверью кабинета доктора Хоффманна, а потом долго решаю, подняться ли мне к Ханне Вебер, которую, как я знаю, сейчас навещают Мелисса с отцом или все-таки напрямую отправиться домой… В итоге прихожу к выводу, что наше с Маттиасом совместное присутствие в палате Ханны выглядело бы, пожалуй, страннее странного, и потому еду домой, где тут же запечатываю в конверт свое давно готовое резюме и скидываю его в почтовый ящик..


С неожиданной воинственностью обнаруживаю в себе желание позвонить отцу и сообщить ему о своем решении работать в Нордклинике под началом доктора Хоффманна, а вовсе не под его отцовским благодатным крылом, но я все же решаю сначала дождаться ответа доктора Хоффманна и потому набираю номер Мелиссы… Та отзывается сразу после первого гудка отрывистым «что?», и я зову ее с собой на прогулку.


Как прошел визит к матери? — интересуюсь я, когда подхватываю девочку у супермаркета с бутылкой молока в пакете.


Нормально, — пожимает та плечами, — доктор Хоффманн говорит, что иногда у нее наблюдаются спонтанные подергивания рук и ног… и что это хороший признак. Как думаешь, это не просто слова?


Если доктор Хоффманн так говорит, то, думаю, нам стоит ему верить, — пытаюсь ободрить Мелиссу своей напускной веселостью, но та продолжает задумчиво хмуриться и не обращает, по всей видимости, на меня никакого внимания.


Куда мы едем? — наконец задает она резонный вопрос, заметив, как я сворачиваю на парковку возле большого жилого комплекса, утопающего в зелени городского парка. Общежитие для пожилых сеньоров, бабушкин дом.


Я решил, тебе надо взбодриться, — многозначительно улыбаюсь я своей смурной спутнице, — а ничто, на мой взгляд, не бодрит лучше…


…Чем хорошая никотиновая затяжка?


Чем общение с фрау Ридель, моей бабушкой! — бодро заканчиваю я, наблюдая недовольную гримаску на лице девочки. — Не куксись, тебе она понравится.


…Сказал наркодилер грустному парню, — саркастически выдала Мелисса, складывая руки на груди. — Я, между прочим, не люблю старух… От них всегда воняет мочой.