Марты нет на ее привычном месте, и я без стука (разве же человек в коме может ответить вежливым «входите») вхожу в палату, опешив на секунду от присутствия в оной некой посторонней фигуры, неподвижно застывшей у кровати Ханны. Фигура женская… и при этом знакомая. Мелисса? Нет.


Вероника? — ошалело восклицаю я. — Что ты здесь делаешь?


Девушка даже не оборачивается, продолжая изучать спящее тело на кровати внимательным, задумчивым взглядом.


Решила посмотреть на свою соперницу? — произносит она с вопросительной интонацией, хотя слова звучат скорее как утверждение.


Чувствую, как вся кровь отливает от моего сердца и устремляется прямо в голову. Даже хорошо, что Вероника не смотрит на меня… Что я могу на это ответить? Идиот, полагал, что она даже не подозревает о существовании Ханны, как же я просчитался, недооценив своих родителей — естественно те должны были рассказать ей обо всем.


Не знаю, что здесь можно сказать и потому упорно молчу. Ноги почти ватные — еле держат.


Как долго ты знаком с ней, Марк? — наконец задает мне вопрос Вероника, все так же не смотря на меня.


Три недели.


Три недели, — повторяет она полузадушенным, хриплым голосом. — Три недели, и ты готов изменить ради нее всю свою жизнь, — она неверяще качает головой. — А мы, Марк… мы с тобой знакомы пятнадцать лет, и большую часть их них я влюблена в тебя… но ради меня ты и пальцем пошевелить не хотел, — от спокойствия ее полухриплого голоса меня даже мурашки пробирают. Складывается впечатление, словно все слезы она уже выплакала, и эта ее безучастная покорность судьбе ощущается на порядок хуже, чем если бы она лила слезы и кричала на меня. — Знаешь ли, это очень обидно, Марк… если не сказать больше. — Вероника сжимает руку в кулак и ударяет ей себя в грудь, словно хочет унять жгучую боль, поселившуюся в сердце.

Дело вовсе не в Ханне, Вероника…


Ханна… Ханна, — повторяет девушка имя своей неподвижной соперницы, словно хочет прочувствовать само звучание ее имени.


Дело вовсе не в ней, — повторяю я снова, хотя знаю, что это не так. Все это время в ней одной и было все дело! Только в ней одной.


Не надо, Марк, — Вероника наконец оборачивает ко мне свое осунувшееся, посеревшее лицо. — Не надо лгать мне, ладно? Ты забыл, как долго мы знаем друг друга: я могу читать по твоему лицу, как в книге… и я вижу, что ты мне лжешь. Не надо этого делать, милый. Разве же я не заслужила правды? — неживая полуулыбка. — Не делай все еще хуже, чем оно уже есть.


Идеальные черты лица Вероники сейчас представляются мне какими-то помятыми и изломанными, словно мазки на картине импрессиониста, от этого даже немного не по себе. Нет, мне сильно не по себе, но она права: ложь — это не выход. Ложь — это всегда бесконечный тупик, из которого есть только один выход…


Ты просила меня о втором шансе, — глухо произношу я, — я дал его тебе. Нам, — быстро поправляюсь я. — Я действительно пытался, ты должна знать об этом. Но… я не могу, больше не могу… сам не знаю, почему, но я вдруг понял, что…


Что не любишь меня больше? — приходит мне на помощь Вероника. — Не бойся, говори, как есть. Я к этому готова, — потом она машет головой и добавляет: — Наверное, я готова к этому уже давно, просто не решалась себе в этом признаться. Ты любил меня хоть когда-нибудь, Марк? Я должна это знать.


Эти ее слова даже меня самого поражают до глубины души — я и не предполагал, что Вероника может задаваться такими вопросами… Как давно она подозревает то, о чем сам я начал догадываться лишь несколько дней назад?


Ты знаешь, что да, — снова лукавлю я. — Ты всегда была особенной для меня… Не сомневайся в этом.


Она не верит мне — это видно по глазам — но и не противится этой лжи: иногда горькие пилюли лучше принимать подслащенными…


Но сейчас я понимаю, что моей любви было недостаточно, — хочу подойти к Веронике, но ты останавливает меня взмахом руки. — Ты достойна большего, Вероника. Ты достойна настоящего чувства… такого, чтобы до головокружения, до мурашек по коже… Чтобы ради тебя совершали немыслимое! Чтобы любили как никого прежде.


Эти слова исторгают из горла девушки надрывный всхлип и она снова ударяет себя кулаком в грудь.


Именно так я тебя всегда и любила, Марк, — шепчет она через силу, — и люблю… Но ты прав, я достойна большего. Не хочу быть той, которая стоит на твоем пути… — Вероника тяжело и мучительно дышит. — Знаешь, я думала, что смогу делать вид, что у нас все хорошо… что твое поведение не повергает меня в смертельную панику… лишь бы только быть с тобой, Марк… Лишь бы быть с тобой. Но быть с тем, кто тебя разлюбил, это, как оказалось, еще хуже, чем оставаться одной.


Она подходит и мимоходом касается моей ладони, почти вскользь, ненароком, словно не доверяя самой себе. Словно ей стоит дать себе слабину, и она уже не сможет уйти, как намеревалась…


Прощай, Марк. Надеюсь, ты найдешь свое счастье! Прости за все…


Она выходит так стремительно, что я не успеваю сказать ей ответного «прости» — это ведь мне по сути следует просить у Ники прощения — и это несказанное «прости» жжется на кончике языка, подобно раскаленному угольку.


Горячая картошка… В детстве мы играли в такую игру с мячом. Хриплю, не в силах справиться с эмоциями — пять лет жизни взметнулись аллегорической пылью вслед за Вероникой, только что пославшей меня ко всем чертям. И разве она не права? Нельзя любить кого-то наполовину, а мое сердце наполовину — на половину ли? — занято Ханной Вебер, и спорить с этим было бы полнейшим безумием.


Я и сам одно большое, непреходящее безумие…

Глава 16.

После ухода Вероники я как будто бы прирастаю к полу, оглушенный и раздавленный: я и не думал, что расставание с ней, будет ощущаться почти так же болезненно, как ампутация… Думал, почувствую облегчение, когда мне больше не придется притворяться влюбленным в нее, но ощущал только тупую и мучительную пустоту на месте своего сердца. Ведь я знал Веронику столько лет, столько лет она была в первую очередь моим другом и наперсником, что нынешняя… размолвка? разлука? ссора? — не знаю, как точно обозначить то, что между нами произошло — только это нечто сделало меня враз донельзя одиноким и потерянным, словно я отсек последнее, что связывало меня с прежней жизнью.


И все ради чего?


Почти зло смотрю на все так же безучастное к страстям человеческим тело на больничной койке: ему, этому едва дышащему телу в окружении больничной аппаратуры, наплевать на мою, Маркову, жизнь, на то, что я ради… него (да, следовало это уже признать и перестать обманывать самое себя) перекроил мало того, что все свое идеально-гладкое существование, так и переписал себя самого. Чувствую, как меняюсь, медленно, но неизменно меняюсь, и я не был даже уверен, хороши ли будут эти внутренние изменения или нет.


И все ради кого?


Кто ты такая, Ханна Вебер? — в сердцах вопрошаю я, сжимая кулаки. — Кто ты такая, что даешь себе право влиять на мою жизнь… Я даже не знаю тебя! — насмешливо кидаю я, и однобокая язвительная полуулыбка кривит мое осунувшееся лицо. — Не знаю, что ты любишь есть по утрам, предпочитаешь ли куриные наггетсы или ты и вовсе вегетарианка? Любишь ли спать допоздна или встаешь вместе с птицами и напеваешь во время работы? Да я ничего о тебе не знаю. Даже твой цвет глаз до сих пор загадка для меня…


Все это звучит скорее, как яростное обвинение, как горький, жестокий укор, как давняя боль, наконец-то нашедшая себе выход. «Открой глаза и дай мне понять, что в тебе такого особенного. Я хочу знать, кто и почему перевернул всю мою жизнь вверх тормашками!»


Я так стремительно проношусь по коридорам больницы, что даже пугаю медсестер, испуганными стайками разбегавшимися с моей дороги, потом я в том же накрученном состоянии добираюсь до дуплекса семейства Вебер и оголтело колочу в его двери.


Боль в саднящих костяшках даже приятна, и я молочу в дверь еще отчаяннее, так что Мелисса, вдруг распахнувшая эту самую дверь, воззряется на меня рассерженными, перепуганными глазами:


Ты совсем обалдел, что ли? — кричит она на меня, меча глазами молнии. — Зачем ты разносишь нашу дверь? Совсем крыша поехала…


Не обращая внимания на грубость Мелиссы, я вваливаюсь в маленькую прихожую и с ходу восклицаю:


Расскажи мне о своей матери! Хочу знать, какой она человек…


Что? — гнев на лице девочки сменяется недоуменной ухмылкой. — Да ты точно того, — она крутит пальцем у виска, — сбрендил… С катушек слетел!


Расскажи мне! — хватаю ее за плечи и встряхиваю, словно фруктовое дерево.


Теперь лицо Мелиссы делается белым и испуганным.


Что, по-твоему, я должна тебе рассказать? — орет она, упираясь двумя ладонями в мою грудь и пытаясь отпихихнуть меня от себя. — Ты, больной придурок, отпусти меня, слышишь?


Я еще секунду пристально смотрю в ее прищуренные злые глаза, зрачки в которых напоминают два отточенных смертоносных лезвия, а потом разжимаю пальцы. Мелисса стремительно отскакивает от меня, потирая руками саднящие плечи.


Расскажи мне, — снова повторяю я, уже без прежнего ожесточения. — Расскажи, прошу тебя!


Я не понимаю, чего ты хочешь от меня! — лицо девочки тоже смягчается, и она растерянно машет головой, будто человек, в голове которого все перемешалось и этой встряской можно расставить все по своим местам. — Что ты вообще хочешь услышать?


Просто расскажи мне о ней…